Бабушку мы застали в спальне. Она, совсем одетая, лежала у себя, на огромной своей кровати красного дерева с высоким изголовьем, на котором были изображены амуры, стрелы и проч., и была видимо подавлена, убита каким-то горем. Глаза у нее тоже были заплаканы. Возле нее у кровати стояли Авдотьюшка и Аксиньюшка, ее любимые доверенные женщины, с унылыми, постными лицами и держали - одна мокрую повязку для головы, очевидно приготовленную для убитой горем или больной бабушки или ею только что снятую; а другая - чайную чашку с чем-то лекарственным. Шторы на окнах были спущены. В комнате пахло мятными каплями и еще другими какими-то. Тут же, у изголовья, в кресле сидела и Поленька. Мы подошли к бабушке, поцеловали у нее руку, потом поцеловались с ней в губы. Она казалась совсем слабой, и голосом говорила она слабым, то и дело вздыхая, причем во вздохе ее слышалось подавленное рыдание. Видимо, она только что начала успокаиваться.
- Вот бабушка-то ваша какая... - начала она и опять чуть было не расплакалась, - дожила до чего...
Но и Поленька и матушка поспешили сейчас же ее успокоить.
Бабушка проговорила еще несколько фраз, сделала какое-то замечание вроде того, как мы за год выросли и проч., и когда запасы ее внимания к нам и ласковых слов иссякли, матушка сказала нам, чтобы мы пошли гулять с Анной Карловной в сад пока, до обеда, и чтобы далеко не уходили.
Обедать бабушка в зал не вышла, и мы в этот день обедали только с дедушкой и с Поленькой. Матушка, желая внести все-таки сколько-нибудь более веселого настроения и отвлечь и дедушку от его дум, усиленно старалась рассказывать про то, как мы ехали, какая жара в поле и т. п. Но, при всем старании ее, из этого все-таки ничего не выходило. Дедушка сидел молчаливый, время от времени вздыхал, а Поленька хоть и улыбалась сочувственно матушке, но это она делала только для виду, а ее эти рассказы нисколько не интересовали, как и никого они не могли интересовать. Вообще настроение было самое натянутое, и обед прошел до крайности скучно.
Мы так рады были, когда наконец все встали из-за стола и, поблагодарив за обед дедушку, который отправился к себе в кабинет, по обыкновению, отдохнуть после обеда, - вышли через гостиную на большой балкон, выходивший в сад.
Но мы все-таки еще не понимали, в чем тут дело, что такое случилось, почему совершенно, по-видимому, здоровая бабушка лежит у себя в спальне на кровати с заплаканными глазами, окруженная приближенными и достойными женщинами с лекарственными пузырьками, а дедушка ходит сконфуженный, совсем потерянный и просит матушку: "образумь хоть ты ее", - очевидно, бабушку.
Я никак не мог даже догадаться, несмотря на всю мою наблюдательность и, можно сказать, опытность в понимании по намекам, по полусловам, по сметке, одним словом; дети точно так же быстро развивались и тогда, но вот только в другом направлении...
И весь этот день и вечер я никак не мог узнать настоящей, действительной причины. Спрашивать об этом Анну Карловну, с которой мы ходили после обеда гулять, было совершенно бесполезно, она все равно бы не сказала, да она и сама знала разве только, в чем дело, а самых подробностей, всей сути-то не могла еще знать: ни с матушкой, ни с нянькой она не имела еще случая один на один говорить.
Так нас и уложили в этот вечер спать в совершенном неведении всего, что тут происходило в доме.
Но на другой день мы с сестрой узнали все...
Как я уже сказал выше, по причине нелюбви бабушки к гувернантке нашей Анне Карловне эта последняя не только стушевывалась в Знаменском, но как-то даже уединялась под разными какими-нибудь предлогами, когда мы приезжали в этот "рай". Нас поэтому гулять в сад отпускали всегда с нянькой нашей и вот с этими степенными и приближенными Знаменскими женщинами. Так было и на этот раз: Анна Карловна наутро оказалась больной: у ней разболелись зубы, она подвязала себе щеку, и мы пошли гулять в сад с нянькой нашей в сопровождении "Анфисушек", "Авдотьюшек" и т. п. Мы с сестрой начали бегать, собирать палочки, цветы, наши надзирательницы затянули свою песню - бесконечные разговоры о новостях. Я навострил уши; побегал несколько и начал отставать, держаться ближе к ним. Наконец мы, погулявши несколько, добрались до беседки и там все уселись. Я скоблил какую-то палочку перочинным ножом, сестра делала букетики из набранных цветов; нянька с приближенными женщинами говорила.
- Не догадывалась... не догадывалась, милая моя, - говорила нашей няньке одна из женщин, - до вчерашнего дня, до самого вчерашнего дня не догадывалась... А вчера вот и налетела... И случилась беда нежданно-негаданно совсем. И никогда она раньше шести-семи часов не вставала, а тут вот ей как кто сказал словно, встала, сама, никому не говоря ни слова, накинула пеньюар, ножки в туфельки, вышла, глядит, а они в гостиной... барин-то Верку-девку обнял, да так (женщина показала, как) взял ее за подбородок, по щечке и ласкает... Барыня постояла-постояла в дверях, силы-моченьки-то у ней не хватило, она вдруг вскрикнула слабым, странным голосом да шлеп об земь, в дурноте: припадок с ней сделался...
"Гм!.. вот что, - подумал я, - да я же это давно, еще в прошлом году видел..."
А женщина продолжала:
- Ну, сейчас народ сбежался: Евпраксеюшка из зала, где барину чай наливала, Стешка, горничная барынина, Лушка-девчонка... Барин-то хочет к барыне подойти, взять ее за руку, а она этак (женщина показала, как) ручкой-то от него... показывает, дескать, не подходи ко мне, не прикасайся, потому одним глазком-то видит она, один глазок-то закрыт у ней, а другой только этак вполовину - она и видит все... "Несите, говорит, меня в спальню, спирту мне подайте". Принесли мы ее в спальню, положили на кровать, понюхала она это спирту и говорит: "А подлая эта где, разлучница-то моя, злодейка? Подайте мне ее..." Кинулись мы за Веркой, а ее и след простыл, и где она - никто но знает. Ну, первое дело, думаем, давиться на чердак кинулась - мы туда - нет, осмотрели со свечой весь чердак - нет. Куда, думаем? На реку топиться пошла? Туда мы за ней. А она уж стоит на самом берегу и того гляди вот-вот в воду сейчас бросится. А на этом месте вода глубоченная, омут тут возле, бросится - как ключ ко дну пойдет. Ей и боязно, видно, стало, девка-то она этакая смирная да робкая, ну и не решается, стоит, а не решается все... "Что ты, мол, дура! - как закричим мы на нее. - Души тебе своей не жаль, страшного суда божьего не боишься?" Подошли мы к ней, а она вся вот как (женщина показала, как) трясьмя-трясется, как в, лихорадке... и глаза такие у ней стали - смотрит на нас, а как бы словно ничего не видит ими... Ну, взяли мы ее, повели... приводим. "Ты, говорим, как к барыне войдешь - в ножки сейчас ей..." Барыня как увидала ее, опять сейчас в дурноту... Только полежала этак немного, видит одним глазком - Верка стоит у кровати перед ней на коленях, приподнялась она немножко, да ее этак... этак... наотмашь (женщина показала опять, как) ручкой два раза по щеке: "Барыней захотела быть?.. Да?.. Подайте сейчас сюда ножницы, косу ей отрезать, полголовы ей остричь..." Принесли сейчас ножницы - косу прочь. "Стригите голову ей!" Стригут ей голову, а барыня-то сдержать не могут, значит, гнева, нет-нет да и ручкой ее опять этак... этак... "Сослать ее, говорит, сегодня же в дальний хутор, выдать ее там за самого последнего что ни на есть пастуха-дурака-старика, за свиньями чтобы там ходила". Нарядили сейчас же подводу, посадили ее, и собраться не дали - марш в Семеновскую пустошь, на хутор...
"А дедушка-To что ж?" - хотел было я воскликнуть, но как-то удержался. Нянька предупредила, точно догадавшись, и спросила:
- Ну, а барин?
- Ничего... Ни слова... И виду не показал... Услыхал - Верка плачет, голосит, воет, спросил только: "Что, какое наказание барыня ей положила?" - и ничего больше... А тут уж вот и вы приехали, - заключила рассказчица...
- Это какая же Верка-девка? - спросила наша нянька. - Дашки-вышивальщицы слепой сестра?
- Та самая. Она... Он ей, барин-то, с прошлого года ни покоя, ни прохода не давал. Утром придет она комнаты убирать, барин ходит, моцион делает, а я наливаю чай, хоть и не вижу там, что у них, а все понимаю, слышу... догадываюсь... А как сказать-то барыне об этом?
- Да, как можно, - согласилась нянька.
- В том-то и дело... Выйдет такая история, что тут потом? Всякому ведь, матушка, тоже себя жаль, всякий за себя опасается...
Они поговорили еще сколько-то; разговор на эту тему, видимо, у них иссякал. Вдруг нянька спросила:
- Ну, а что, в нонешнем-то году слепеньких у вас прибавилось?
- Три, - ответила ей женщина. - Две-то совсем ослепли, а одна-то видит еще, только вечером, при свечах, уж не может работать. Барыня ее так-то уж жалеет, так-то уж жалеет... Первая вышивательница была.
- Даша? - спросила нянька.
- Даша, Верки этой самой сестра. И, заметьте вы, способность какая у обеих сестер: Дашка была первая в свое время вышивательница, и эта также.
- Даша-то ведь уж ничего не видит? - опять спросила нянька.
- Нет, вот как месяц не поработала, отдохнули глаза, стала видеть немножко; "только вижу я, говорит, все как бы через сетку какую, или так, как бы через реденькую кисею... или через ситечко..."
- Всех-то их теперь сколько, слепеньких-то? - проговорила нянька.
- Всех-то? Да всех теперь... семь всех, - ответила ей женщина, - Дашка, Катюшка, Аксютка... - начала она перечислять.
В это время разговор их прервали; кто-то пришел за нами из дома звать нас к завтраку, они замолчали; мы все вместе и пошли.