- Ваня, взгляните, пожалуйста, в столовой, который час? - сказала Ида Гольберг, опуская на колени какое-то цветное шитье. Большая комната в новом доме, похожая на светлую каюту на палубе корабля, была скудно уставлена простой мебелью; желтая занавеска во всю стену задергивала сразу все три окна, и на кожаные сундуки, еще не упакованные чемоданы, усаженные медными гвоздиками, ящик с запоздавшими гиацинтами ложился желтый, тревожащий свет. Ваня сложил Данта, которого он читал вслух, и вышел в соседнюю комнату.
- Половина шестого, - сказал он, вернувшись.
- Долго нет Лариона Дмитриевича, - будто отвечая на мысли девушки, промолвил он.
- Мы больше не будем заниматься?
- Не стоит, Ваня, начинать новой песни. Итак:…е vidi che con riso Udito havenan l'ultimo construtto; Poi a la bella doima tornai il viso, - и увидел, что с улыбкой они слушали последнее заключение, потом к прекрасной даме обернулся.
- Прекрасная дама - это созерцание активной жизни?
- Нельзя, Ваня, вполне верить комментаторам, кроме исторических сведений; понимайте просто и красиво, - вот и все, а то, право, выходит вместо Данта какая-то математика. Она окончательно сложила свою работу и сидела, как бы дожидаясь чего-то, постукивая разрезным ножом по светлой ручке стула.
- Ларион Дмитриевич скоро, наверное, придет, - почти покровительственно заявил Ваня, опять поймав мысль девушки.
- Вы видели его вчера?
- Нет, я ни вчера, ни третьего дня его не видел. Вчера он днем ездил в Царское, а вечером был в клубе, а третьего дня он ездил куда-то на Выборгскую, - не знаю, куда, - почтительно и гордо докладывал Ваня.
- К кому?
- Не знаю, по делам куда-то.
- Вы не знаете? - Нет.
- Послушайте, Ваня, - заговорила девушка, рассматривая ножик.
- Я вас прошу, - не для меня одной, для вас, для Лариона Дмитриевича, для всех нас, - узнайте, что это за адрес? Это очень важно, очень важно для всех троих, - и она протянула Ване клочок бумаги, где разгонистым и острым почерком Штрупа было написано: "Выборгская, Симбирская ул., д. 36, кв. 103, Федор Васильевич Соловьев". Никого особенно не удивило, что Штруп между прочими увлечениями стал заниматься и русской стариной; что к нему стали ходить то речистые в немецком платье, то старые "от божества" в длиннополых полукафтанах, но одинаково плутоватые торговцы с рукописями, иконами, старинными материями, поддельным литьем; что он стал интересоваться древним пением, читать Смоленского, Разумовского и Металлова, ходить иногда слушать пение на Николаевскую и, наконец, сам, под руководством какого-то рябого певчего, выучивать крюки. "Мне совершенно был незнаком этот закоулок мирового духа", - повторял Штруп, старавшийся заразить этим увлечением и Ваню, к удивлению, тоже поддававшегося в этом именно направлении. Однажды Штруп объявил за чаем: - Ну, это, Ваня, вы должны непременно видеть, автентичный раскольник с Волги, старого закала, представьте: 18 лет - и ходит в поддевке, чаю не пьет; сестры живут в скиту; дом на Волге, с высоким забором и цепными собаками, где спать ложатся в 9 часов - что-то вроде Печерского, только менее паточно. Вы это должны непременно видеть. Пойдемте завтра к Засадину, у него есть интересное "Вознесенье"; туда придет наш тип, и я вас познакомлю. Да, кстати, запишите адрес на всякий случай; может быть, я проеду прямо с выставки, и вам придется одним его отыскивать. - И Штруп, не смотря в записную книжку, как хорошо знакомое, продиктовал: "Симбирская, д. 36, кв. 103 меблированные комнаты", - там спросите. За стеной слышался глухой говор двух голосов; часы гирями тихо тикали; по столам, стульям, подоконникам были навалены и наставлены темные иконы и книги в досках обтянутых кожей; было пыльно и затхло, и из коридора через форточку над дверью несся прелый запах кислых щей Засадин стоял перед Ваней и, надевая кафтан, говорил: - Ларион Дмитриевич не раньше как минут через сорок будет, а то, может, и через час; нужно будет сходить мне тут за иконкой, да уж не знаю, как сделаться? Здесь, что ли, вы подождете или пройдетесь куда?
- Останусь здесь.
- Ну, ну, а я тотчас вернусь. Вот книжками покуда не поинтересуетесь ли, - и Засадин, подавши Ване запыленный Лимонарь, поспешно скрылся в дверь, откуда сильнее пахнуло прелым запахом кислых щей. И Ваня, стоя у окна, открыл повесть, гласящую, как некий старец после случайного посещения женщиной, жившей одиноко в той же пустыне, все возвращался блудною мыслью к той же жене и, не вытерпев, в самый пеклый жар взял посох и пошел, шатаясь, как слепой, от похоти, к тому месту, где думал найти эту женщину; и, как в исступлении, он увидел: разверзлась земля, и вот в ней - три разложившиеся трупа: женщина, мужчина и ребенок; и был голос: "Вот женщина, вот мужчина, вот ребенок, - кто может теперь различить их? Иди и сотвори свою похоть". Все равны, все равны перед смертью, любовью и красотою, все тела прекрасные равны, и только похоть заставляет мужчину гоняться за женщиной и женщину жаждать мужчины. За стеной молодой сиповатый голос продолжал:
- Ну, я уйду, дядя Ермолай, что ты все ругаешься?
- Да как же тебя, лодыря, не ругать? баловаться вздумал!
- Да Васька, может, тебе все наврал; что ты его слушаешь?
- Чего Ваське врать? ну сам скажи, сам отрекись: не балуешься разве?
- Ну, что же? ну, балуюсь! А Васька не балуется? У нас, почитай, все балуются, разве только Дмитрий Павлович, - и слышно было, как говоривший рассмеялся. Помолчав, он опять начал более интимным тоном, вполголоса:
- Сам же Васька и научил меня; пришел раз молодой барин и говорит Дмитрию Павловичу: "Я желаю, чтобы меня мыл, который пускал", - а пускал его я; а как Дмитрий Павлович знал, что барин этот - баловник и прежде всегда им Василий занимался, он и говорит: "Никак невозможно, ваша милость, ему одному идти: - он не очередной и ничего этого не понимает".
- Ну, черт с вами, давайте двоих с Васильем!
- Васька как вошел и говорит: "Сколько ж вы нам положите?"
- Кроме пива, десять рублей.
- А у нас положение: кто на дверях занавеску задернул, значит, баловаться будут, и старосте меньше 5-ти рублей нельзя вынести; Василий и говорит:
- "Нет, ваше благородие, нам так не с руки".
- Еще красненькую посулил. Пошел Вася воду готовить, и я стал раздеваться, а барин и говорит: "Что это у тебя, Федор, на щеке: родинка или запачкано чем"? - сам смеется и руку протягивает. А я стою, как дурак, и сам не знаю, есть ли у меня какая родинка на щеке, нет ли. Однако тут Василий, сердитый такой, пришел и говорит барину: "пожалуйте-с", - мы все и пошли.
- Матвей-то живет у вас?
- Нет, он на место поступил.
- К кому же? к полковнику?
- К нему, 30 рублей, на всем готовом, положил.
- Он никак женился, Матвей-то?
- Женился, сам же ему на свадьбу и денег дал, пальто за 80 рублей сделал, а жена что же? Она в деревне живет, разве дозволят на таком месте с бабой жить?
- Я тоже на место надумал идти, - промолвил, помолчав, рассказчик.
- Как Матвей, все равно?
- Барин хороший, один, 30 рублей тоже, как Матвею.
- Пропадешь ты, Федя, смотри.
- Может и не пропаду.
- Да кто такой барин-то, знакомый, что ли?
- Тут, на Фурштадтской, живет, где еще Дмитрий служит в младших, во втором этаже. Да он и здесь, у Степана Степановича, иногда бывает.
- Старовер, что ли?
- Нет, какое. Он даже и не русский, кажется. Англичанин, что ли.
- Хвалят?
- Да, говорят, хороший, добрый барин.
- Ну, что же, в час добрый.
- Прощай, дядя Ермолай, спасибо на угощеньи.
- Заходи когда, Федя, в случае. - Зайду, - и легкой походкой, постукивая каблуками, Федор пошел по коридору, хлопнув дверью. Ваня быстро вышел, не вполне сознавая, зачем это делает, и крикнул вслед проходившему парню в пиджаке поверх русской рубашки, из-под которого висели кисти пояса шнурком, в низеньких лакированных сапогах и в картузе набекрень: "Послушайте, не знаете ли, скоро будет Степан Степанович Засадин?" Тот обернулся, и в свете, проникающем из номерной двери, Ваня увидел быстрые и вороватые серые глаза на бледном, как у людей, живущих взаперти или в вечном пару, лице, темные волосы в скобку и прекрасно очерченный рот. Несмотря на некоторую грубость черт, в лице была какая-то изнеженность, и хотя Ваня с предубеждением смотрел на эти вороватые ласковые глаза и наглую усмешку рта, было что-то и в лице и во всей высокой фигуре, стройность которой даже под пиджаком бросалась в глаза, что пленяло и приводило в смущенье. - А вы их изволите дожидаться?
- Да, уж скоро 7 часов.
- Шесть с половиной, - поправил Федор, вынув карманные часы, - а мы думали, что никого нет у них в комнате… Наверно скоро будут, - прибавил он, чтоб что-нибудь сказать.
- Да. Благодарю вас, извините, что побеспокоил, - говорил Ваня, не двигаясь с места.
- Помилуйте-с, - ответил тот с ужимкой. Раздался громкий звонок, и вошли Штруп, Засадин и высокий молодой человек в поддевке. Штруп быстро взглянул на Федора и Ваню, стоявших все друг против друга.
- Извините, что заставил вас дожидаться, - промолвил он Ване, меж тем как Федор бросился снимать пальто. Как во сне видел Ваня все это, чувствуя, что уходит в какую-то пропасть и все застилается туманом. Когда Ваня вошел в столовую, Анна Николаевна кончала говорить: "И обидно, знаете, что такой человек так себя компрометирует". Константин Васильевич молча повел глазами на Ваню, взявшего книгу и севшего у окна, и заговорил: