Пронякин поставил свой "МАЗ" последним в ряду и надел ватник. Он стоял у дороги и тупо смотрел, как подходят самосвалы других бригад. Молчаливые, угрюмые водители ставили машины во второй, в третий, в четвертый ряд и вылезали, заглушив двигатель. С этой минуты дождь переставал для них существовать. Он был страшен только машинам, грозным, свирепым машинам, этот мелкий, как стая мошки, дождик.
Пронякин медленно побрел к конторе. Последние самосвалы поднимались из карьера, тяжело урча и буксуя, и виляли задом, как гарцующие жеребцы. А на крыльце конторы одни уже забивали козла, а другие молча жевали, расправив газеты с кусками хлеба и колбасы или с крутыми голубоватыми яйцами и помидорами, уставясь в грязь перед собою пустым, неподвижным взглядом.
- Присаживайся, - сказал Мацуев. - Ничего, привыкай.
- Я привыкаю, - ответил Пронякин.
Он сидел, сгорбившись, сунув руки под ватник, на лбу у него пролегла напряженная складка. Мацуев поднялся и отсел к игрокам. Они стучали костяшками по мокрым доскам крыльца и негромко покрикивали:
- Братцы, я мимо.
- Ну и балда. Ты тоже мимо?
- Наш заход. Дуплюсь с обоих концов.
- Тюря, гляди, с чего идешь. Ты чувствуешь, с чем я остался?
"И что меня сюда занесло? - думал Пронякин. - Сколько ни ездил, по каким дорогам, по глине, и на диффер садился, и в студеной степи с заглохшим мотором сидел. И никогда я не думал, что такой паскудный дождишко может меня остановить. Пропащее место выбрал ты себе, Пронякин. Чувствуешь, с чем ты остался?"
Дверь конторы открылась, вышел начальник карьера. Соломенный брыль сидел на нем набекрень, и синий заношенный плащ был короток: из рукавов едва не по локоть торчали худые руки с тяжелыми кистями. Щеки и горло начальника с острым кадыком заросли темной щетиной.
"Должно, обещался не бриться, пока руда не пойдет", - решил Пронякин. Начальник смотрел на дождь, помаргивая и зябко ежась.
- Ну что, товарищи козлы, - спросил он, - стучим помаленьку?
Игроки взглянули на него снизу, и кто-то ответил:
- Чего же еще остается?
- Да, конечно, - вздохнул Хомяков. - Больше нечего.
- Последние деньки достукиваем. Как достанем руду, там уж не постучишь.
Хомяков усмехнулся.
- Как же, достанешь с вами. Чуть что, вы уже и размокаете.
- А это уж вы зазря, Владимир Сергеич, - сказал Мацуев, повернув к себе обе ладони с костяшками. Они совсем спрятались в его ладонях, и он разглядывал их, оттопыривая губу. - Разве ж мы одни размокаем? В Лебедях-то, наверно, тоже булькали. Да и на Михайловском руднике.
- Что верно, то верно, - сказал Хомяков. - В Лебедях я сам на часах засекал: пять минут дождик - и размокает.
- Ну так чего ж? - спросил Мацуев. Он говорил с неуловимым превосходством старшего, который, однако, подчиняется мальчишке. - У нас-то все-таки глыбже. И глина не та. И карьер узковат. Еще хорошо, ежели эта история на неделю. А ну как на весь октябрь зарядит?
- Не зарядит, - убежденно сказал Хомяков. - Метеорологи обещают чудесный месяц. А там и до морозов рукой подать.
- Подать, да не очень. А метеролухам верь! Они всегда чудеса обещают. В сентябре вон тоже погоду обещали.
Хомяков помолчал и сошел с крыльца.
- Белгород звонит, - сказал он. - Спрашивают: "У вас хоть одна бригада работает?"
- Рыба! - сказал Мацуев игрокам. - Считайте.
Костяшки торопливо застучали. Хомяков, подняв голову, смотрел в пустынное небо.
- Чудаки! - сказал он, дернув худым плечом. - Что может сделать одна бригада? Для газеты им нужно, что ли?
- А вы б им, Владимир Сергеич, в окошко посоветовали глянуть. Над ними, видать, не каплет. Не знают, что тут у нас творится. Колеса буксуют. Глина. Дороги крутые. Кто ж может заставить?
- Заставить, конечно, никого нельзя, - вздохнул Хомяков. - И все это, друг мой Мацуев, очень прескверно. Пойти, что ли, к слесарям на водоотлив, как там у них…
- Сходите, - посоветовал Мацуев. - Только не одни там в Белгороде болельщики. Мы тоже как-нибудь за это дело болеем…
Хомяков нерешительно двинулся по грязи, широко разнося длинные ноги в забрызганных брюках и баскетбольных кедах. Плащ свисал с его лопаток, как с вешалки. Затем он остановился.
- Мацуев, слушай-ка, все-таки как только кончится, не засиживайтесь. Договорились?
- Мы-то не засидимся, - пообещал Мацуев. И добавил, понизив голос: Завял парнишка на корню. Нервничает. Да оно и понятно, своей-то руды не было у него еще, только в институте про нее учил. А в институтах чему их там обучают? Не разбери-пойми…
Дождик поморосил еще час и перестал. Проглянуло скупое матовое солнце. Но пришлось ждать еще два часа, пока не высохла глина в карьере, и в этот день ни одна бригада не выполнила и половины нормы.
Так было и назавтра, и день за днем повторялось с унылой точностью расписания. Комариная морось, пленкой покрывавшая глину, не позволяла людям пробить окно в руду. Она оставляла им для этого слишком редкие часы. Пронякину она позволяла делать две или три, от силы четыре лишние ходки, и когда через неделю выдали зарплату, он получил меньше всех, потому что должен был сделать больше.
Он стиснул деньги побелевшими пальцами, мысленно грозя кулаком хмурому, слезящемуся небу. Если б он верил в Бога, он обратился бы к нему с упреком, но так как он не верил в Бога, он выругал его на чем свет стоит. И пошел один в поселок мокрой бетонкой и через капающий лес, спотыкаясь в промозглом тумане.
В этот вечер он нашел на подушке письмо от жены. Он повалился на койку как был - в резиновых сапогах и ватнике, - чего никогда с ним не случалось, и, жуя папиросу, наискось разорвал конверт.
"Витенька, дорогой ты мой, - писала жена крупными детскими буквами, падающими в конце строки. - Уж не знаю, как мне тебя благодарить, что не забыл, прислал известие. А то отец психует, и мамаша с ним теперь заодно, говорят: твой от тебя сбежал, загулял там, поди другую нашел. Ищи и ты, говорят, себе другого, пока не поздно. Уж очень ты им поперек горла. А кого мне искать, я же знаю, ты и погуляешь, а меня все-таки не позабудешь. Потому что вместе многое пережито. Витенька, я так за тебя рада, за твои успехи, не за себя уже. Хоть ты и говоришь, что я еще ничего, но ты ведь еще молодой совсем, тебе пожить хочется, погулять, и кто же тебя за это упрекнуть может? Витенька, я все сделаю, как ты велишь, вот только напарнице все передам, она у меня толковая. И кровать с шифоньером, конечно, продам, чего же за них держаться, и приеду к тебе, конечно, Витенька. Куда же мне еще, как не к тебе?.."
Больше он не стал читать. Он закинул руку с письмом за голову, и курил, и слушал, как шумит гроза.
Сколько ни жил Пронякин на свете и сколько ни колесил, он ни разу не видел таких гроз, какие по ночам бушевали здесь, над магнитными массивами курских аномалий, когда небо, взорванное густыми и сочными, ветвистыми молниями, становилось ослепительно белым на несколько долгих мгновений, так что можно было разыскать в грязи наперсток, а от репродуктора, который забыли выключить, разлетались длинные серебристые искры. И грохот грома был долог, точно поджигали с конца пороховой заряд в несколько верст длиною.
Он докурил папиросу и швырнул ее за кровать. Потом сбросил ноги на пол и сел, расстегивая на груди ватник.
- Давай, что ли? - сказал он Антону.
- Чего давай? - спросил Антон.
Он лежал на койке и читал что-то толстое про шпионов.
- Выпьем, - сказал Пронякин. - Есть у тебя? Или сползаем?
- Ты что? Ты серьезно?
- Ага…
- Нет, ты на самом деле?
- Ну сказал же тебе…
Антон взбрыкнул ногами в продранных носках и сел, бросив книгу на тумбочку.
- Хлопцы! - сказал Антон. - Наша планета начинает вращаться в другую сторону.
- Не имеет значения, - сказал Пронякин.
Четверо их соседей зашевелились на своих койках и приподняли головы, разглядывая Пронякина точно впервые. Это были командированные из Курска, приехавшие на месяц монтировать электрооборудование на подстанции. Пронякин их невзлюбил с первого дня, сам не зная почему, и за все время ухитрился не обмолвиться с ними словом. Каждый вечер они аккуратно подсчитывали свои доходы и убытки и считали на пальцах дни, оставшиеся дни до той желанной поры, когда они снова вернутся к своим мотоциклам, и девочкам, и джазикам в шикарном парке "Боевая дача". Может быть, он невзлюбил их за то, что не видел разницы между ними и собою.
Они расшевелились и повытрясли кой-какие денежки, и он своих добавил, не считая, и двое из них куда-то молчаливо сползали и так же молчаливо вернулись с закусками в карманах и с батареей четвертинок в авоське.
- Значит, больше выливать не будешь? - спросил Антон.
- Больше не буду, - ответил Пронякин. - Давно заметил?
- В первый день. Чудак ты, комендант нас не обижает. Он тут с нами и сам выпивал.
- Ладно, - сказал Пронякин. - Не прячь теперь.
- Не буду, Витя. Только ты не надейся, особенно мы тебе загулять не дадим. В меру, понял?
- Хорошо, в меру. Наливай…
Водка булькала и успокаивалась в стакане, и он сморщился, представив себе ее полузабытый керосинный вкус.
- Постой, - сказал Антон. - А ты с чего это вдруг? Что тебя точит? Жинка тебе чего-нибудь написала?
- Написала, что очень любит.
- А… - сказал Антон и внимательно, долго смотрел на Пронякина. Тогда за твою жинку. Только учти, больше одного стакана за жинку не пьют.
- Ладно, - сказал Пронякин. - Поехали.