С тех пор в слободе стоит поставленный Екатериной памятник рыбакам, и о нем, поглядывая в ту сторону, напоминал мастеровой.
Лазарев присел на бревно, слушал. Староста, шустрый, остролицый старичок в чиновничьей фуражке, твердил:
– Казенных людей хватает. – И разводил руками.
Лазарев спросил мастеровых:
– Тиммерманы [1] и купоры [2] есть среди вас?
Голоса замолкли, из толпы не сразу ответили:
– Есть, ваше благородие, а что до кузнецов, так нигде лучше наших не сыщешь!
– То поглядеть надо, – намеренно недоверчиво протянул Лазарев.
– А вы, ваше благородие, не бойтесь! Всей слободой ответим за своего мастера. Ни в чем иноземцам не уступим.
– Так ли, староста?
– Бывает, ваше благородие, что и не уступят, – поежился староста. – Но ведь голь перекатная, сами посудите, а те мастера – люди приличные! Иные из Лондона да Копенгагена…
– А сам откуда? – прервал его Лазарев.
– Сам я тутошний, – в замешательстве буркнул староста, колючим взглядом устремившись на офицера.
И вдруг кто-то из толпы тоненьким голосом пропел:
С деревни Лишней
Барона Клишни,
Приказчик верный
И врун безмерный!
– Прикажите им замолчать, ваше благородие! – робко сказал староста. – Сил моих нет. У Остзейского барона Клишни сколько работал, таких не встречал!
– Завтра на Охту десять мастеров пришлешь ко мне! – приказал Михаил Петрович, указывая на собравшихся. – И пусть сами выберут лучших – тиммерманов да кузнецов! Спросить лейтенанта Лазарева.
– Много благодарны, ваше благородие, – донеслось ему вслед.
И как вздох раздалось где-то сзади:
– Ла-за-рев.
Он хотел лишь узнать о мастерах, можно ли будет заменить ими недостающих и нерадивых, а вышло так, что в ссоре со старостой принял их сторону. Оказывается, не один десяток мастеровых слоняется без дела по городу. Он поймал себя на том, что сам бы с удовольствием принялся вместе с ними за работу. Странная, казалось бы, тяга к плотницкому труду для человека, которому делом жизни стала мореходная наука. Один вид недостроенного корабля таил в себе столько заманчивого, призывного к труду и плаванью!
На Охтинскую верфь прибыл Лазарев уже к вечеру. Шлюп «Восток» стоял в черной воде, – «полынной», как говорили здесь, – едко пахнущей ворванью и канифолью. Пусто было на палубе, поблескивающей медью креплений, и, казалось, ветра просили приспущенные, поникшие паруса. Темные контуры опустевшего эллинга, из которого недавно вышел корабль, высились сзади и закрывали своей тенью палубу, как бы защищая ее от непогоды.
Корабль стоял, возвышаясь над низенькими домами и заборами, словно один перед всем миром, и было в его очертаниях что-то неизъяснимо печальное, напоминающее отставшего в пути человека. Рабочие уже разошлись. Матрос-охранник дремал в натопленной до зноя избенке.
Лазарев знал: зимой замирает верфь, но к весне во всем здешнем корабельном крае станет шумно. Явятся мастера в длиннополых сюртуках, похожие на купцов, каждый в сокровенном раздумье над закладкой нового корабля. Вспомнилось Лазареву, как, бывало, вычертит мастер на песке тростью «проэкторию» корабля, а подручный наложит жерди по этим его линиям, приволокут тяжелую колоду в киль, на месте шпангоута кинут голые ветви и позовут рабочих. «Ведаете ли?» – спросит мастер старших. И самые опытные ответят: «Что укажешь, тому быть, а судить после будем». «Запоминайте», – скажет мастер. Редко мастера разговаривают меж собой о закладке, но вспоминают отошедшие в прошлое бригантины и кочи, которые когда-то строили.
Лазарев видел, что шлюп «Восток» построен по типу «Кастора» и «Полукса» – старых, давно знакомых ему кораблей.
«Мирного» на Охте не было.