Он находился где-то в пути и, по словам Сарычева, еще меньше, чем «Восток», был приспособлен для дальнего плаванья.
Лазарев долго ходил по палубе «Востока», спускался в трюм, присматриваясь ко всему и свыкаясь с мыслью, что на этом корабле или на «Мирном» предстоит ему идти в плаванье, которое Сарычев назвал сегодня «заключительным для мореходной науки».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Весть о том, что барин отдал его в рекруты, застала Абросима Скукку в Коломне, на службе у купца, торговавшего кожами. В столице немало жило переведенных на оброк крестьян, из Пошехонии – саечников, хлебников, из Ярославля – каменщиков, из Рязани, откуда был родом Абросим, – кожевников. В замшелой от сырости избе во дворе купеческого дома трудился Абросим над выделкой сыромятных кож. Был он здесь старшим, помогали ему Мафусаил Май-Избай и двое вольноотпущенных, но безземельных бедняков.
– Это за что же меня? – спросил Абросим хромого фельдфебеля, передавшего ему какой-то пакет.
– Вернешься – спросишь, – хмуро ответил фельдфебель и заковылял к выходу.
– Лет через двадцать, – подсказал кто-то, – коли не помрет барин.
Мафусаил Май-Избай оторвался от дела и сказал товарищу:
– А ты не очень жалей… Может, дальние края повидаешь и деньгу скопишь!
И пропел:
Я семью и мать оставил
Только б море повидать.
Пел он хорошо. Абросим заслушался.
Дня через два тот же фельдфебель принес и Мафусаилу барский приказ – отбывать рекрутчину. Староста в селе, видать, не нашел никого другого, барин согласился: зачем посылать в город людей, когда там уже есть Май-Избай и Скукка.
Мафусаила Май-Избая прозвали «старцем». Было ему не больше тридцати, но склонность к раздумию и медлительность движений соответствовали, по мнению товарищей, библейскому его имени. «Эх ты, Мафусаил, говорили ему, для тебя и двести лет не возраст, а по спокойствию твоему – всю тысячу проживешь».
«Старец» привык к подшучиванию над собой и в ответ добродушно ухмылялся, чем-то даже нравились ему эти шутки. Хоть именем своим, а стал он среди людей приметен! Помещик, пославший его на цареву службу, не знал его способностей к какому-либо ремеслу и числил в описке «пахотных мужиков». Перед тем же, как отдать его в рекруты, помещик отпустил на оброк в город вместе с другими мужиками. Сделал ли он так для того, чтобы меньше было в деревне слез да хлопот на проводах, – понять было трудно.
Прошла неделя и, простившись с приказчиком, они вдвоем – Май-Избай и Скукка —направились в экипажную казарму на Фонтанке, недалеко от Калинкина моста.
– Жил я ладно, – с сожалением, как бы прощаясь с прошлым, говорил Абросим, – год, почитай, сам себе хозяином, даже грамоте у дьячка научился. Только б голова была, тогда и в городе не пропадешь, и себя, и барина, и дьячка прокормишь!
В рыжих домотканных армяках, с мешком на веревочке, перекинутым через плечо, в чистых белых лаптях, сплетенных еще в деревне из березовой коры, были они приметны среди прохожих строгой своей бедностью, но в кармане хранили не малые для дворовых людей деньги, – каждый около полтины медью.
В казарме унтер, принимавший рекрутов, косо поглядел на них и процедил в раздумье:
– Пахотные? Ничего не умеете? Барин, небось, бедный… Известно, умельцев своих не отдаст. В солдаты бы, оно проще!..
Мафусаил Май-Избай согласился:
– Конечно, в солдаты – чего проще! И всё – земля под ногами!
Но им было предложено явиться к морякам, и они оробели. Похоже было, что Май-Избай забыл песню, которую недавно пел в доме купца. В то же время он испытывал чувство неловкости за себя, будто сам, никогда не видев моря, напрашивался во флот.