Глава девятая
СИМПОЗИОН
Утром дождик. В Лизочкиной столовой "под дуб", с одним широким надворным окном - темновато. Завтрак смешной: дорогие сыры, закуски и фрукты из Милютиных лавок, прекрасное вино, а из горячего только и есть, что яйца всмятку.
Но Юрию и Лизочке это нравится, им весело, они смеются.
Подает на стол высокая, черноватая горничная, совсем молодая еще, но худая, точно болезненная. У нее короткий нос и лицо совсем не неприятное, волосы острижены и вьются.
- Верка! - кричит ей Лизочка. - Ей-Богу, вот смешной-то! Так и катит, так и катит! А видать, что ни скажи, - сейчас поверит! Дурынды они все, должно быть. И выдумает же этот Рулька, право! В курсистку играть!
Верка смеется, показывая тесные, белые зубы.
- Да как же ты? - пристает Лизочка. - Расскажи по порядку.
- Уж забыла, должно быть. У меня после больницы, от тифа этого, память такая стала…
- Ну, не ври! Чего тут, садись с нами. Я тебе икема налью. А ты расскажи. Мне интересно, потому что я вчера в Эльдорадке этого Морсова все слушала. Садись, садись.
Верка - давняя Лизочкина подруга. Года полтора тому назад, когда Юрий знал ее, она хорошо была пристроена, с богатеньким офицером, и даже Лизочке покровительствовала. Лизочку - тогда еще глупенькую, еще черноволосую девочку, Юрий однажды у нее видел мельком. С тех пор дела повернулись. Верке сильно не повезло. Запуталась в какую-то глупую историю, потом заболела воспалением легких, а выздоравливая, - схватила в больнице тиф. К весне едва выписалась. Ни кола, ни двора. На улицу идти у Верки свой гонор, да и соображенье есть.
Лизочка - добрая душа, а тут и Юрий посоветовал: "Да возьми ты ее к себе в горничные. Сама все ноешь, что с "хамками" не можешь сладить. Кухарку брось, дома ведь никогда не обедаешь, лакей у тебя при карете, а с Веркой отлично будет. И мне уж надоели эти соглядайки. Не повернись".
Так и устроились. Верка была довольна. Она после болезни слабая. А в белом переднике дверь дяде Воронке отворить, да с граммофона пыль смахнуть - отдых, а не работа. Они обе - Лизочка-госпожа и Верка-горничная очень естественно приняли данное положение. Так оно есть - чего же еще? Верка называла Лизочку "барыней", а Лизочка, при других, говорила даже ей "вы", как следует.
Порой они ругались, Верка "отвечала", но не более, чем настоящая горничная.
Старые "дела" Юрия с Веркой решительно никого не смущали. Они были забыты. Впрочем, Верка и прежде никогда Юрию не нравилась особенно. У нее осталась к нему послушливая преданность.
По приглашению развеселившейся Лизочки Верка, не жеманясь, села за стол и вино выпила.
- А ты его в гости не звала? - спросила она Лизочку про Морсова, переходя на дружеское "ты". - Вот интересно, еще узнал бы меня.
Лизочка захохотала.
- Никогда бы не узнал! Порожела ты с той поры здорово!
- Вот еще! Я поправлюсь, - сказала Верка, нимало не обижаясь.
- Ну ладно, ты мне расскажи обстоятельно! От него ничего толком не добьешься, - кивнула Лизочка на Юрулю. - Вот, сидит и смеется. Ну говорит, двоюродная сестра, ну курсистка, а ты что?
- Да я что? Мне тоже интересно. Он всегда, бывало, выдумывает… Научил меня, а память у меня была хорошая…
- Ну, ну? - нетерпеливо допрашивала Лизочка. - Чему ж он тебя научил? И как же там было?
Юруля, улыбаясь лениво, поощрил:
- Да расскажи ей, Верка. Я уж и сам забыл. Теперь уж этого и нет ничего.
- Нету? - спросила Лизочка с сожалением. - Что ж они? Рассорились все?
- Ну, много ты понимаешь. Я говорю про те вечера, на который я Верку повез. Да тебе не втолкуешь. Пусть Верка расскажет.
- А и смешно было, Лиза, - начала та с одушевлением. - Говорит он мне вдруг: хочешь, говорит, я тебя в самое что ни на есть утонченное общество свезу? Настоящие, говорит, аристократы, и ты между ними будешь. Я гляжу на него, а он смеется: аристократы. Как? духа, что ли? Это, мол, еще выше, да и забавнее. Наилучшие художники и писатели, говорит, строго между собой собираются и утонченно по-своему веселятся, и лишнего никто не допускает. А я тебя привезу.
- Ишь ты! - сказала завистливо Лизочка. - Я бы боялась. Выгнали бы еще скандально, если строго и на дому.
- Ну, я не боялась. Во-первых, что какие это там такие аристократы, точно мы их не видим, а затем он меня научил ловко. Оделась я в простую юбку и блузку белую, ну, пояс кожаный, однако все новенькое. Волосы наушниками, и будто я его двоюродная сестра, курсистка из Москвы. И будто я тоже, не хуже их, стихи могу писать, и стихи дал на бумажке, велел наизусть на случай выучить. А у меня память была о-отличная…
- Неужели помнишь? - воскликнула Лизочка. - А ну-ка, скажи! Скажи, душка!
- Теперь, после больницы, уж не знаю… Вспомню, так скажу. Ты слушай по порядку.
- Ну?
- Ну вот, и будут тебя, говорит, звать София, что значит премудрость.
- Сонька, попросту.
- Не Сонька, а София. И должны там все, самые солидные, и господа, и дамы, надевать костюмы, а меня, когда мне костюм станут предлагать, научил, что ответить.
- Что же?
- А вот погоди. И должны там все лежать…
- Это что же? - разочарованно фыркнула Лизочка. - Сразу же и ложатся?
Юрий усмехнулся.
- Глупенькая! Это они за столом должны возлежать… Это давным-давно такая мода была…
- Ну да, возлежать, - поправилась Верка. - На столе кушанья, вино, а они вокруг, только вместо стульев обязательно кушетки, на них и возлагаются.
- И ты возложилась?
- Погоди. Он научил меня: больше все молчать и глядеть строго и скромно. И если, говорит, пакости какие увидишь, - мало ли что покажется! - не обращай внимания, не хохочи, гляди строго, с благоволением, и не думай чего-нибудь: это они по примеру самых благородных древних фамилий.
Лизочка не выдержала.
- Нет, ну и дура же ты, Господи! Уж я бы не попалась. Это просто он тебя надувательски надул, вот и хохочет теперь! Просто повез тебя в самое последнее место. Хороша!
Верка смутилась было. Но Юрий, продолжая смеяться, сказал:
- Не бойся, Верка, не слушай! Я тебя ни капельки не обманывал! Настоящее было место, и аристократия настоящая.
Лизочка не унималась.
- Нет, Морс-то, Морс-то! Посмотреть - манеры самые деликатные.
- А ты на него напрасно, он ничего, ни-ни, вежливый, и все так гладко. И костюм на нем такой длинный был, пестрый, ногами даже путался. Другие многие, действительно…
- Похабничали?
- Ну… Мне что? Я гляжу да молчу. И все, милая моя, говорят, говорят… Вино в чашках. Чашку не выпьет, в руках держит, говорит-говорит, насилу опрокинет.
- И все стихами?
- Всяко. Я не слушаю, свои в уме держу, кабы не забыть. На головах венки из цветов, живые, ну и повяли, потому на проволоках.
- И ты с венком?
- Нет. Я не приняла. Ты слушай. Когда это уж достаточно поговорили и поугощались, Юрка вдруг встает и объявил: София, говорит, желает теперь высказать свою причину, почему она отказалась надеть костюм и остается среди всех в своем обыкновенном платье.
- Так и объявил? Ух ты батюшки! А ты что ж?
- А я уж знала. Взяла свою чашку, подняла вот так… - Верка подняла стакан с икемом, - ну и сказала…
- Да что ж ты сказала?
- Вот забыла, как сказала, - вздохнула Верка. - Вот уж и не сказать теперь так ни за что, хоть убей. С голосом учила. Я между вами, говорю, одна без костюма потому…. потому…
- Эх, да ну тебя!
- Потому, мол, что костюм - это… полумера, что ли?..
Она беспомощно взглянула на Юрулю. Но тот коварно молчал, улыбаясь.
- Одним словом, постой, - продолжала Верка. - Одним словом, что они все трусы, что желают все… да, освобождения от условий и, кроме того, красоты, а что для этого, - я будто чувствую и знаю, - надо собираться совершенно обнаженно, потому что в теле красота, а не в костюме. И в красоте чистота, и я, мол, одна это понимаю, потому что я вот, чистая девушка, сейчас бы готова на это, но вижу, что они еще не готовы, и сижу в своем платье скромно, а в костюм, однако, наряжаться не согласна, это, мол, только себя обманывать. Не истинная красота.
Верка проговорила все это одним духом, глядя на Юрулю. Тот покачал головой.
- Забыла ты, забыла, - сказал он. - Много чепухи наплела. Тогда лучше у тебя вышло.
Лизочка только руками всплеснула.
- Батюшки, срам-то какой! И неужели ж они тебя за этакие вещи об выходе не попросили?
- Ничегошеньки. Я думала не то. Думала скажу - да вдруг они все поснимают. А не то закричат: хвастаешь, так раздевайся, а мы не в бане. Мне же, признаться, не хотелось. Однако, милая моя, ничего подобного, а прямо фурор. За мое здоровье чашками так и хляскают, кричат, что я вернее всех сказала, что выше их понимаю, что они, действительно, не готовы. Говорили-говорили, Морсов в хламиде путается, другой там был, черненький, в коротенькой юбчонке, на кушетке лежит, кричит: мы старые люди, но мы идем к новому! Скандалили довольно.
- Весело, значит, было?
- Нет, милая моя, скучища. У меня уж глаза повылезали. Да и они - поговорит один, выпьет, другой об том же начнет. Вот и веселье. Ну, наугощались, конечно. А так чтоб особенного - ничего.
- Мне было забавно, - сказал Юрий. - Я все на Верку смотрел. Вот важничала, курсистка.
- Наконец, того - сон меня стал на этой кушетке клонить. А Морс пристает: София, скажи стихи свои!
- На "ты" уж к тебе?