Раевский и Рыжиков, хотя познакомились, не сказали друг другу ни слова. Перекидывались молчаливыми взглядами; поэт "конца века" судил поэта "начала века" и обратно; оба друг друга, видимо, презирали. Раевский, "лирик дореволюционного периода", презирал Рыжикова за то, что он пьет пиво, скверно одет, худ и молод; эстет "новейшего периода" так же искренно презирал Раевского за его элегантность, непомерную толщину и французские словечки. Впрочем, в презрение Раевского вмешивалась зависть: он чувствовал, что от чего-то отстал. И чрезмерность полноты его немного мучила, хотя обыкновенно он утешал себя сходством с Апухтиным.
- Я провожу удивительные вечера в кругу молодых моих друзей, - продолжал катить Морсов колеса и кивнул в сторону Рыжикова. - Как мне жаль, что поэты предыдущего поколения, поэты уже определившиеся, уже сделавшие много, вроде глубокочтимого Анатолия Борисовича, - тут он кивнул в сторону Раевского, - не помогают начинающей молодежи, не соединяются с ними, уходят в уединение, прочь от литературной семьи…
Раевский, точно еще никогда не сдавался на приглашение Морсова, избегал всяких новых "литературных" вечеров, хотя никак нельзя было сказать, что он живет в "уединении".
- Вы, дорогой Юрий Николаевич, знаете наши интимные вечера прошлого сезона, вы бывали, - не унимался Морсов. - Должен сказать, что теперь дела идут несколько иначе. То, что было, - было прекрасно, однако время изменяет все. Приток новых сил и новые запросы духа…
Юрий улыбнулся, вспоминая.
- Да, запросы духа… - произнес он рассеянно и прибавил вдруг: - А вон Жюличка… Она одна? Лизок, позови ее к нам… Да нет, сама идет. Жужулинька! Не угодно ли присесть!
Подошедшая девица была брюнеткой, поплотнее Лизочки, хуже одета, вульгарнее, но тоже очень хорошенькая.
Она развязно улыбнулась всем, вдвинула стул между Рыжиковым и Морсовым, спросила раков и белого вина, отказавшись от шампанского.
Раевский не обратил на новопришедшую никакого внимания. Он давно уже и Морсова не слушал, и даже на Рыжикова не глядел: присоседившись к Стасику, он что-то говорил ему вполголоса, колыхаясь мягким телом. Тот отвечал, хотя строил мины, вскидывал ресницами. Порой, исподтишка, бросал трусливый взор на Юрулю, но Юруля не глядел в его сторону.
Все болтали между собою, кроме Морсова, который разглагольствовал для всех.
Пользуясь шумом, Юруля сказал Лизочке почти на ухо:
- Отчего ты здесь?
- Воронка телефонировал: в комиссии. Будет во втором часу. Чтоб его! Это значит - всю проваландается. Ты, коли надо, потихоньку.
- Ладно. Знаю. Вот молодец, что дома не высидела.
- Да, как же, буду я! Молчи, - прибавила она тише, - вон уж Юлька уставилась на нас. Ест глазищами… Ей-Богу, дуру ей сейчас скажу…
Но Юрий сурово толкнул ее под столом ногой, - он терпеть не мог бабьих выходок, - и Лизочка сейчас же весело заговорила о пустяках с Левковичем. Левкович ей, впрочем, почти не отвечал.
Воронка, или "дядя Воронка", про которого Лизочка сказала: "в комиссии", был очень богатый южный помещик Воронин, депутат. Юруле он приходился троюродным дядей со стороны матери. В доме графини изредка бывал, даже обедал; графиня к нему благоволила. Хотя Воронину перевалило за пятьдесят, он глядел еще молодцом и с Юрулей сразу вступил в приятельские отношения.
И так хорошо сошлось: у Лизочки покровитель был неважный, а дядя Воронка томился случайностями петербургской жизни давно. Юруля знал, что Лизочка ему понравится. Действительно, так понравилась, что дядя Воронка еще недавно, на лестнице графини, с лукавым взглядом поблагодарил Юрулю, а Лизочкина квартира на Преображенской стоит полторы тысячи, обстановка самая новая. Все остались довольны.
Морсов начинал иссякать, тем более что никто его не поддерживал, и приставал теперь главным образом к Юруле.
- Вы мне всегда казались художником, Юрий Николаевич. Я знаю, вы ничего не пишете, но разве нужно причастие к какому-нибудь известному искусству, чтобы быть художником? Отнюдь. С таким лицом, как ваше, с таким… я бы сказал, рисунком всей вашей личности, можно не написать ни одной строки, но не быть поэтом - нельзя. Вы занимаетесь философией…
- Нет, - сказал Юруля. - Я занимаюсь химией.
Морсов запнулся.
- Как, химией?
- Да, у X… в Париже. Очень серьезно. И буду продолжать.
- Химией? Да… Ну, все равно. Разве химия - не та же поэзия? Важно отношение. Вы увлеклись химией…
- Да нисколько я не увлекся… Простите, ради Бога, одну минуточку… Здравствуй, милый, - сказал он, вставая и подавая руку подошедшему к нему высокому студенту, мешковатому, с болезненным, темным лицом.
- Мне надо тебя на несколько слов…
- Сейчас, Кнорр. Ты спешишь?
- Нет.
- Ну так присядь к нам. Я вместе с тобой выйду. Мне тоже скоро надо.
Кнорр знал почти всех, а у Морсова даже бывал, потому что раз написал целую поэму. Он сел, залпом выпил бокал шампанского. Слегка опьянел, лицо сделалось еще бледнее и еще трагичнее.
Лизочка глядела на него со страхом и отвращением. Грубоватая Жюлька захохотала и не высунула ему язык только потому, что Юруля был с ним ласков. Потом опять обернулась к Рыжикову, с которым они давно оживленно переговаривались короткими и выразительными словечками.
- Я с удивлением только что узнал, что Юрий Николаевич изменил философии ради химии, - завел опять Морсов, обращаясь уже к студенту Кнорру. - Я говорю, что самое разнообразие запросов духа в наше время…
Кнорр грубо прервал его:
- В Эльдорадо за раками о запросах духа еще начнем разговаривать…
Нежданно уязвленный Морсов не успел ответить, вмешался Юруля.
- Везде можно разговаривать, о чем угодно, Кнорр, не в том дело. Георгий Михайлович не дослушал меня. Я, действительно, химией занимаюсь, но вовсе не потому, что особенно увлечен ею.
- А почему же? - с любопытством спросил Морсов.
Юруля объяснил просто:
- Да видите ли, я давно рассчитал, что к зрелым годам у меня явится желание некоторой, хотя бы просто почтенной, известности, некоторого уважения… А об этом надо заранее позаботиться. Выдающихся способностей у меня нет, на гениальные выдумки я рассчитывать не могу. Химия, как я убедился, скорее всего другого позволит мне приспособиться, сделать какое-нибудь даже открытие небольшое… В меру моего будущего сорокалетнего честолюбия… За многим я не гонюсь, я человек средний…
Раевский вслушался и повернул к Юрию грузное тело.
- А-а! Biaise Pascal! Да, да, вспоминаю: "Qu'une vie est heureuse grand elle commence par l'amour et qu'elle finit par l'ambition!"
- Вот именно! - улыбнулся Юрий.
В Морсова это объяснение, несмотря на всю его простоту, как-то совершенно не вошло.
Рыжиков неожиданно закричал: - Какая поза! - Но, встретив удивленный взгляд Юрули, сник и прибавил: - Это, конечно, расчетливо…
Кнорр не слушал. Долго не сводил глаз с Юрия, облокотившись, положив голову на руку, и вдруг сказал:
- Черт тебя возьми, какой ты красивый, Рулька!
Юрий спокойно улыбнулся.
- Счастливый. Потом все такие будут.
- Красивые?
- Счастливые.
- Это когда мы рылами несчастными сдохнем?
Юрий развел руками.
- Ну, конечно. Надо людям еще очень долго умнеть…
- Поехал на свое.
- Это не мое, а общее. И что ты с красоты начинаешь? Ты начинай с ума и счастья…
Кнорр опять закричал капризно:
- Не хочу я в Эльдорадо с девчонками о счастье разговаривать! Не хочу! Не место здесь никаким "вечным вопросам". Не желаю!
Лизочка, как всегда, ровно ничего не поняла, но горячо вступилась за Юрулю. Перебранка ее с Кнорром делалась забавна, когда Морсов, вдруг осененный новой мыслью, принялся уговаривать Юрия непременно прийти на одно собрание через десять дней.
- Новое общество "Последние вопросы"… Вы не были?.. Закрытое, но очень, очень многолюдное. Приходите, приходите. Я пришлю повестки. Будет собеседование по поводу "Приговора" Достоевского. Приходите, говорите. У нас все говорят…
- Я приду, - мрачно сказал Кнорр.
Морсов начал приставать к Раевскому, который не слушал.
- А? Что? Куда? - поднял он жирные веки на Морсова.
- Вот если и вы, молодой человек, интересуетесь, пожалуйста… - обратился тот к Стасику.
Стасик взволнованно согласился, польщенный. Раевский тоже стал благосклоннее. Юруля молчал, а Морсову именно его-то ужасно захотелось.
- Обещайте! Придете?
Был уже двенадцатый час. Сад не то что оживился, но весь как-то двигался, за столиками почернело; на сцене, с прорывающимся сквозь музыку шипом, тряслись серые тени, серые мертвецы кинематографа.
- Посмотрите, не символ ли это нашей сегодняшней, белопетербургской, ночной жизни? - спрашивал Жюльку сильно подвыпивший Рыжиков.
Но та равнодушно отвертывалась.
- Надоел уж синематошка-то… Повсюду теперь это… Нашли, чем угощать.
- Мне пора, господа, извините, - сказал Юрий, поднимаясь. - Георгий Михайлович, милый, если мне захочется - я непременно приду в ваше общество. Не очень их люблю, но иногда мне весело покажется, и прихожу.
- Порассуждай, порассуждай о "вечных вопросах", - мрачно усмехаясь, сказал Кнорр.
Морсов обещал прислать Юрию как можно больше повесток.
- Нет, что у нас за аудитория!
Раевский тоже поднялся, тяжело, собираясь уходить. Нерешительно кусая розовые губки, поднялся и Стасик, стоял поодаль.