- Подожди, Михаил. Еще одно слово о тебе. Сядь, прошу тебя. Не стоило бы, но уж так нашло на меня, хочется сказать.
- Ну, что? - нетерпеливо и болезненно сказал Михаил, садясь.
- Ты мне глубоко неприятен, - ты несчастен. Зачем это? Пленник мой бедный, заставляешь себя думать о "свободе других", а сам-то? Я понимаю, тяжело признаться, что не веришь в то, чему верил (хотя это тяжесть предрассудка) - однако есть же разум, есть же свобода, есть же очевидность! Не веришь ты больше никому и ничему! И остаешься, стиснув зубы, все с теми же людьми, - из-за чего, ради чего? Ради "долга"? Что это за тупость? Весь в веревках, - да еще в каких-то воображаемых!
- Оставь, оставь, - строго сказал Михаил.
- И оставлю. Ведь я тебя не убеждаю, не к себе зову, мне никого не нужно; я только советую: попробуй опомниться. А это что же такое? Это безобразно. О, идеалисты! Досада, отвращение… - И вдруг перебил себя: - Извини, Михаил. Мне ведь все равно. Увидел тебя - и сказал. Будь себе, каким хочешь. У меня сердце нежное… нет, глаза у меня нежные. Когда смотрю - жалко.
Они были теперь одни в трактире. Михаил заторопился.
- Прощай, - буркнул он. - Так я приду шестого. А не то через Кнорра дам знать, когда.
Слов Юрия он как будто и не слышал. Сидел задеревенелый.
Юрий сам, выйдя минуты через две из трактира, уже смеялся и удивлялся.
"С чего это я ему? Да ну его совсем! Какое мне дело?"
Пошел пешком на Преображенскую и уже на Невском совершенно забыл неожиданную встречу.
Глава шестая
РАЗНООБРАЗИЕ ЛЮБВЕЙ
Белые до голубизны электрические пузыри меж черных сучьев, едва опушенных, то надувались светом, словно пухли, то ежились с шипом. Где-то уж слишком вверху честно желтеет бесполезная луна.
Злая ночь мая, петербургская, дышала ледком. Небо светло-серое, как оберточная бумага, с висящим ненужным месяцем, было глупо.
Внизу, напротив сцены, сидел за столиком безбородый мальчишка в цилиндре.
- Двоекуров! - крикнул он вдруг. - Послушайте! Двоекуров!
Тот, высокий и тонкий, в студенческом мундире без пальто, остановился равнодушно.
Оркестр молчал. Слышен был песочный скрип под подошвами вялой толпы. Щелкнула где-то пробка.
- Это вы, Стасик? - сказал Юруля. - Здравствуйте.
Мальчик в цилиндре поспешно поднялся.
- Послушайте, Двоекуров. Послушайте, сядьте со мной. Ведь вам все равно. Вот у меня шампанское… Мы с вами мало знакомы, но что ж такое. Ведь вы один?
Двоекуров сел.
- Пока один. Что это вы нервничаете? - прибавил он участливо.
- Скажите правду, раз навсегда: вы меня очень презираете?
Юруля поднял на него свои карие, с золотыми искрами глаза, сдвинул со лба фуражку и улыбнулся.
- Вы, должно быть, проигрались, Стасик?
Стасик залепетал:
- Ну да… Откуда вы знаете? Но это все равно. Я один, растерян. Чувствую, вся жизнь моя как-то гибнет. Все меня презирают, я знаю… И я сам себя презираю. Я низко пал…
- Да будет вам, - равнодушно проговорил Юруля. - Не думаю я вас презирать.
- Ах, Бог мой, точно я не понимаю… Но увидел вас… Вы такой странный. Не видишь - не помнишь, а видишь - почему-то любишь. Вы такой красивый. Не сердитесь.
- Я никогда не сержусь, Стасик. Но вы не кокетничайте со мной. Ваш номер у меня, вы знаете, не в ходу. А денег я вам не дам.
- Да разве я… - начал Стасик.
- Нет, не дам.
- Если б вы могли… Немного… До четверга.
- Могу, но не дам. Не вижу, какое мне удовольствие дать вам денег?
Стасик растерялся. Он совсем не затем позвал Двоекурова, чтобы просить денег. Совсем за другим. Позвал, но зачем - он не помнил, и как уверить, что не хотел просить денег, - не знал.
Беспомощно обиделся, вскипел.
- Вы, пожалуйста, не оскорбляйте меня, Двоекуров. Я никому не позволю… Я еще не потерял понятия о чести…
- Ох! - шутливо вздохнул Юруля. - То самоунижались без меры, а то вдруг польский гонор заговорил… Экий вы глупенький мальчик.
Музыка опять играла какую-то подпрыгивающую дрянь. Старые присяжные поверенные с женами и дамы без мужчин, в светлых пальто, с обыкновенными бабьи-продажными лицами, заходили повеселее.
Но было еще пустовато - было рано.
- Вон, кажется, Саша Левкович, - сказал Юрий, присматриваясь к офицерскому пальто вдали.
Стасик взмолился:
- Двоекуров, не уходите еще! Лучше Левковича позовем, когда он мимо пройдет. Я знаю Левковича, я знаком…
Юрулю стал забавлять Стасик. Очень уж волновался.
- Разве так проигрались, что плохо приходится?
- Да нет… Не то… - начал Стасик. - Конечно, проигрался. Но меня как-то вся моя жизнь мучит. И, право, не с кем слова сказать.
- Какого же вы слова хотите? - участливо спросил Юруля.
- Я не знаю… Вы меня осуждаете?
- Полноте, Стасик. Бросьте вы. Хотите, лучше я вас вон с тем толстяком познакомлю?
- Я?.. Зачем мне? А кто это?
- Писатель, поэт, довольно известный. Раевский. Он теперь не на виду, худенькие молодые затерли, а когда-то одним из новаторов считался.
- Ах да… Я слышал… Нет, нет, Двоекуров, подождите. Я вам хотел одну вещь сказать…
Знакомства Стасика были больше в чиновничьем, богатом кругу и среди офицерства. В круг литературный он как-то не попадал, не успел, хотя и считал себя "эстетом скорее". Юрий легко дружил со всеми. Всех знал, и все его любили.
- Вы отговариваетесь, - продолжал Стасик, - а ведь вы такой откровенный. Отчего вы не скажете мне, ведь вы очень меня осуждаете? Осуждаете?
- Да, - произнес Юрий.
Стасик горько поник.
- Ну, вот так я и знал.
- Не то что осуждаю, - продолжал Юрий, - и не за то, за что вы думаете, а просто жалею, что вы так неумно живете и скверно о себе заботитесь.
Стасик удивленно взмахнул на него черными, может быть, немного подведенными, ресницами.
- Если бы ваш способ добывания денег был вам приятен, доставлял вам удовольствие - вы были бы вполне правы. Если бы даже он вам был безразличен - ну, куда ни шло, ничего. Но так как вы вечно дергаетесь, мучаетесь, нервничаете, глядите совсем в другую сторону - то, ей-Богу, глупо так над собой насильничать. До того навинтились, что уж о самопрезрении заговорили. А себя крепко любить надо. Поняли?
Мелькая черными тенями и белесыми пятнами света, подошла маленькая, стройная женщина, очень хорошо одетая. Лицо у нее было совсем кукольное; только у дорогих кукол бывают такие нежные, черные глаза, такие ровные черные брови, такие светло-белокурые волосы, такой хорошенький ротик. Одни веселые ямочки на щеках были не кукольные, а живые.
- Лизок! Здравствуй! - сказал Юруля, улыбаясь. - Хочешь, садись к нам?
Она подобрала юбки и села, глядя на него и тоже улыбаясь.
- Ну вот, ты Стасика развесели, а то он нос на квинту повесил. Говорит, что никому не нравится.
- Стаська-то? - засмеялась она. - Как же? Это такая воображалка, думает, что лучше него и на свете нет!
Она весело и просто поглядывала на Стасика, говорила добродушно, как незлая маленькая женщина, которая не завидует другим, когда ей самой хорошо.
- Правда, он недурен, - продолжал Юрий с серьезным видом. - Вот ты, Лизочка, могла бы в него влюбиться?
Лизочка захохотала. Качалось нежное белое перо на ее шляпе.
- В Стасика? Ха-ха-ха!
Юрий по-прежнему серьезно, но со смеющимися глазами настаивал:
- Ну вот, Лизочка, почему нет? Он, я знаю, давно в тебя влюблен. По крайней мере, нравишься ты ему очень.
Лизок все еще смеялась. Потом передохнула.
- Да ну вас обоих с пустяками.
Стасик, красный, волновался.
- Видите, Двоекуров, вот и она… А это несправедливо. Это правда, Лили, - прибавил он вдруг, - вы мне очень, очень нравитесь.
Лизочка, не смеясь, передернула плечом.
- Да брось, глупенький, точно я не знаю! Поумнее тебя.
Теперь тихонько смеялся Юрий.
- Конечно, ты умнее, милая. Вот и я без тебя то же Стасику доказывал. И хоть правда, что ты ему нравишься, однако тебя ему не видать, пока он не на "собственных лошадях" ездит.
- Да хоть бы и на собственных… - начала Лизочка, ничего не поняв.
Юрий уже с кем-то разговаривал издали. Толстый Раевский и Левкович подошли вместе. Через минуту Юруля подозвал еще двух: пожилого приличного и молодого неприличного.
Первый, со смуглым выразительным лицом нерусского типа (говорили, что он не то из болгар, не то из армян), был известный критик-модернист, талантливый, углубленный и запутанный, Морсов: второй - поэт "последнего поколения", грубый, тяжелый, небрежно одетый, с толстой палкой в руках и скверными зубами во рту - Рыжиков.
Незнакомых Юрий перезнакомил. Должно быть, каждый приплелся в этот холодный сад одиноко и праздно, потому что все с удовольствием уселись за столик Юрули. Даже два столика составили вместе.
Раевский и критик Морсов спросили шампанского, Юрий тоже, и все подливал Лизочке и Стасику; поэт с палкой презрительно пил пиво, а Левкович не пил ничего, сидел, молчаливый, на углу и смотрел на скатерть.
Морсов уже разливался соловьем, напрягая голос, потому что в это время на сцене куча толстых баб кругло разевала рты в такт музыке, которая дубасила во все тяжкие.
Морсов везде и всегда разливался соловьем. У него были круглые и красивые периоды, которые катились мягко, точно разубранные колеса. Они ласкали и баюкали слух, а в конце еще оказывалось, что и мысль у него не лишена оригинальности, даже парадоксальности, и всегда приятной.