Только раз случилась с ним оказия вроде михайловой. Он приехал домой из села не совсем приличный. Там, после долгой беседы с поваром Егором, который назвал его "зюзей" и "феклой", решился он потрясти влияние Алены. Возвратясь, он начал с того, что повесил на гвоздь кафтан и кушак, потом сел к столу и пригорюнился. Алена в это время снимала с полки пустые крынки. Обернувшись и увидев мужа таким угрюмым, она подошла к нему и спросила с некоторой нежностью, которой она понабралась еще в барском доме:
- А что, Степаша? Али неможется?..
Степан покачал головой и, не говоря ни слова, стукнул кулаком по столу.
- Э! - воскликнула Алена, - да ты, Степаша, подгулял!.. Степан произнес отрывисто:
- Нет! А зачем ты всем распоряжаешься? Повар говорит, что ты голова, а не я!
- Вот замолол! - заключила Алена и пошла себе доить, только сарафан сзади покачивается.
Степан еще раз стукнул кулаком вслед ей и сказал:
- Да! зачем распоряжаешься? на то разве ты баба? Да! После этого он так крепко задумался над сказанным,
что Алена с детьми отужинала без него. На другой же день с рассветом все пошло старым порядком.
Между тем подвиг Михаилы стал известен многим, и многие вспомнили, что он и прежде помогал кой-кому. Один рассказывал, что он в запрошлый великий пост давал каких-то капель старосте Акиму; другой говорил другое, и т. д. Помещица, разговаривая с сыном о его болезни и пособиях портного, вспомнила, что Михаиле ходил в продолжении семи или восьми лет по оброку и жил, как тогда ей сказывали, у одного очень хорошего лекаря в довольно дальнем, но немалом городе: тогда все стало яснее; и когда сам Михаиле был позван и расспрошен тщательно о прошедшем, доверие к нему в доме окончательно утвердилось. Он признался, что доктор был очень добрый старик и многое показал ему, давал читать лечебники, подарил ему несколько своих тетрадок и часто хвалил его сметливость. Барыня, страдавшая от времени до времени печенью и еще кой-какими мелочными недугами, совершенно доверилась Михаиле, и он немало ее поддерживал.
Когда она умерла, сын и наследник ее призвал Михаила и сказал ему, что за тогдашнее спасение и за многое другое он отпускает его на волю вместе с малолетней дочерью и просит его назначить самому себе какую-нибудь награду, сообразную с здравым смыслом.
Михайло тотчас же попросил себе позволения построиться на его земле особым жильем, точно так, как отстроены все семейные дворовые люди. Барин подумал и согласился, спрашивая только: где же? Михайло изъявил желание жить на Петровском Хуторе вместе с племянницей и там же хотел иметь клочок земли для двора и огородика.
Так все и сделалось.
Между тем подрастала Маша: ей было уж тринадцать лет. Молодой барин, приехавший надолго в деревню, не забывал своего прежнего доктора. Часто, после обеда, ложился он на диван своего кабинета, закуривал сигару и посылал за Михайлой.
- Ну, что скажешь? - говорил он, лениво отряхая пепел.
Михаиле кашлял слегка, выражая этим свое почтение, и отвечал:
- Все слава Богу-с... Благодарение-с...
- Благодарение? - спрашивал барин. - Что ж? - лечил кого-нибудь?
- Нет, то есть сегодня-с никого не было. А вчерась приходила старуха из Подлипок... Рихматизмы сильнейшие! Пластырь дал.
- Ну, и хорошо! А знаешь ли что? Дочка у тебя растет красавица - а? Михайло?
- Что это вы-с изволите говорить! Еще от полу-то недостаточно поднялась. Чувства, то есть, разума никакого нету.
- Что ж, ты любишь ее небось?
- Известно, своя плоть.
- Ну, да... А подрастет, так и жених найдется.
- Дело далекое-с! Конечно, у всякого человека своя планита есть, и вот хошь так, для примера, и в болезнях планиты, то есть звезды небесные, имеют действие свое на человека. У всякого, то есть, свое... оттудова все-с... Как они там расположены, так и человеку...
- Да где ты все это повычитал?
Но Михайло только улыбался, храня в тайне источники своих познаний и бессвязных для постороннего уха речей.
Барин приказывал ему говорить яснее и требовал каких-нибудь новых подробностей, каких-нибудь анекдотов насчет его пациентов, потом засыпал под восторженный шопот чудака, и доктор на цыпочках удалялся.
Вскоре, однако, и для Маши звезда засветила поярче.
Приехали к Петру Васильевичу из Москвы родные: двоюродный брат с женой и детьми.
Молодая кузина была веселое существо, беспрестанно бегала всюду, все рассматривала и всем восхищалась в прекрасно устроенном имении Петра Васильевича.
- Quelle charmante enfant! - воскликнула она, встретив Машу в саду. - Пойди сюда, душенька... Какая ты хорошенькая! Хочешь ты ко мне служить? Я добрая.
- Хочу-с.
- Кто твой отец? чья ты?
- Михайлина-с.
- Так ты вольная? - Да-с.
- Так хочешь ко мне?
- Хочу-с.
Позови ко мне своего отца, я с ним поговорю... Вот тебе конфетка...
Михаиле с радостью согласился отпустить дочь в Москву, в богатый дом, и низко поклонился молодой даме.
Через две недели Маша покинула родину; и когда, через четыре года, летом она вернулась домой повидаться с отцом и погостить у своих месяца с два, никто ее не узнал - так была она высока, стройна, красива и так хорошо одевалась.
Не говоря уже о молодых людях женского слоя, считавших ее недоступною, хотя она вовсе не была горда, шутила, плясала и пела со всеми, помещики, встречавшие ее где-нибудь, заглядывались на ее красоту, и один молодой господин, Дмитрий Александрович Непреклонный, начал даже лечиться у Михаила для того только, чтоб чаще видеться с нею. Но Маша была себе на уме... Впрочем, об этом после.
Через два месяца Маша уехала в Москву, и через год отец выписал ее снова, с намерением выдать замуж и поселить около себя, для успокоения своих преклонных лет.
Прошло не более двух недель после Святой и месяц со дня возвращения Маши в отцовский дом, как на Петровский Хутор приехала из города старуха Аксинья, жившая в кухарках у одного учителя русского языка. Старуха была кума и родственница Михаиле Григорьевичу.
- Добралась, добралась, родимый! - воскликнула она, помолившись на угловой образ. - Уж шла, шла... Как есть, все пешая шла от городу-то до самого, как есть, до Христовоздвиженья... Ей-Богу, право-ну! шла, шла! уж такой простой это управитель у них... Добрый, как есть добреющий человек... "На, возьми, старая ты этакая, говорит, да садись вон к мужику к нашему... он в Салапихино тоже..." Ну и довез. А то бы, без его милости, не дошла б; вот ти крест, не дошла б... Такая, друг, оказия!.. Ох, дай-ка, друг, присяду...
- Садись, кума... Маша, ты б чайку-то нам... - сказал Михаиле.
- Уж самовар стоит давно, сейчас закипит, - отвечала дочь и вышла в сени.
- Ну, что, кума?
- Да что! мое дело старое, живу! А я вот все на девку, друг, на твою гляжу... Эка девка-то вышла какая! И то сказать, ведь мать-то какая, покойница, была из себя видная. Ну, да все не то... Эта-то не в пример красивее... И уж нежная она у тебя какая... Небось, и рук-то ни к чему не присунет.
- Ничего! то есть, чтоб пожаловаться, так нельзя... Девчонка во всем исправная... Да оно и видно, сейчас из Москвы... то есть из столицы. Дом богатый; во всем порядок идет.
- Знаю, знаю... Ох, друг, уморилась-то как я!.. Сестра Анфиска-то вчера, как в Салапихино-то я приехала с мужиком... "Ну, куда тебя на хутор несет?.. Успеешь, не за горами". - Нет, говорю, друг, уж дай пойду... Дельцо у меня есть до него бедовое. - "Да ты, дура, говорит, останься... Разве мы тебе не рады?" Это она мне... Нет, говорю, уж дай пойду лучше погощу у тебя... Только не гони, друг, сама после! Ей-Богу, кум, такая!..
- Какое ж это ты дельцо затеяла?.. Кажется, что бы это так? И в поре-то было, то есть в молодых летах, да дел-то у тебя немного бывало, а ныньче уж за делами стала ходить...
- Э, э! да ты все брехун какой был, такой и есть!.. А дело-то хорошее для тебя...
- Ну, говори, говори... Или лучше ужо, как отдохнешь да чайку напьешься...
- И то, друг, и то! А то и язык-то словно вместе с ногами по земле тащила: ничего и не скажешь путем... Больно много говорить-то надо...
Однако не успела болтливая кума выпить и двух чашек чая, как уже приступила прямо к объяснению дела.
- Вишь ты, хозяин-то мой... учитель-то... Знаешь небось, друг? Ведь ты сам его видел в запрошлом году против поста, как в городе был, ко мне заходил - а? Знаешь, что ль?
- Знаю, как не знать. Видел я учителя твоего.
- Ну, ну... Ох ты Маша, Маша! полно тебе чай-то лить уж меня пот так и прошибает... Ну, давай, давай чашку-то... Э-эх!
Михаиле начинал терять терпенье.
- Да ну, старуха, говорила бы давно... Что размазываешь все - экая какая!