– Давай, - согласился Прошин, снимая трубку дребезжащего телефона.
– Алексей Вячеславович? - Тон секретарши Бегунова был вежлив и сух.-
Соединяю с городом… Тут какие-то иностранцу, а директор в отъезде…
Что- то щелкнуло, и донеслось смущенно- вопросительное:
-Хелло?
-Да, сказал Прошин. - Иностранный отдел. голос. - Мы из инститьют космоса исслелования… Остров… А-стралия. Мы здэсь. Отель.
Мы проездом… мимо… И а-а хочим сказать об обмен спешиалист. Мы имеем время до вечерка. Потом - самолет.
– Я понял, - сказал Прошин. - Буду через час. Я еду к вам.
Он позвонил в диспетчерскую, схватил дубленку; уже выйдя в коридор, вновь суетливо возвратился, достал из сейфа "аварийную" бутылку "Изабеллы" и бросился вниз.
– Вынимание, вынимание! - вещал во дворе динамик голосом Зиновия. - Машина 00-70 - к поъезду номер два!
Белая "Волга", недовольно пофыркивая на легкий снежок, плавающий в воздухе, выползала из мрачного чрева гаража.
Сорок минут дороги показались Прошину сорока часами. Он буквально изнывал под бременем уже выверенной, будоражившей его идеи, что затмила и перепутала все, казалось бы, непоколебимые планы и требовала теперь воплощения в жизнь.
Клеть лифта мягко затормозила плавное свое скольжение, он выскочил в коридор, мгновенно узрел нужную дверь и, приблизившись к ней, застыл, закрыв глаза и машинальна проверив, застегнуты ли пуговицы в надлежащих местах и не сбился ли галстук.
Когда он открыл глаза, дверь была распахнута, и на него вопросительно смотрела голенастая блондинка со вздернутум носом, на котором висели очки в тонкой оправе. В глубине номера, возле журнального столика, заставленного лимонадом и буфетной снедью, виднелся диван; на нем восседал грузный краснолицый мужчина с обширной веснущатьй лысиной и с трубкой в зубах. Тугая "бабочка" поддерживала все три его подбородка.
– Добрый день, - сказал Прошин. - Я сотрудник Бегунова. Моя фамилия Прошин. Я начальник иностранного отдела и одной из лабораторий.
– Отчень карашо, - сказал мужчина на диване.
– Мы… - девица протянула Прошину руку. - Хэтэвэй. Я - Лорел. Он - Джордж. Мы быть… путешествовать в Европе…
– Были в отпуске? - подсказал Прошин.
– Да. Отпуск. - Она замолчала, подбирая слова, затем рассмеялась, видимо, так и не найдя их… - Мы говорим по-русски. Да. Мы теперь учимся с вами.
Она делала самые невероятные ударения.
– Лорел, - сказал Джордж, на что Лорелл кивнула и с великолепной быстротой соорудила три коктейля.
– Я думаю, - сказал мистер Джордж, разглядывая бокал на свет, - вы должны знать об обмен спешиалист все. Это карашо быть до рождество.
Прошин подобрался. Он ждал этих слов, в корне губивших все задуманное. Он наметил себе срок еще не написанной докторской - август. В течении этого времени предполагалось свернуть работу над анализатором, чтобы развязав себе руки, смело идти к Бегунову с предложением, чтобы в Австралию послали его, Прошина.
– Это совершенно невозможно, - сказал он. - Обмен состоится осенью следующего года, не раньше.
– До рождество - карашо, затем чуть-чуть плохо, - возразил мистер Джордж, выковыривая вилкой из консервной банки кусок сайры. - Наш спешиалист затем имеет работа. Это… у нас… план!
Прошин невозмутимо курил, разъясняя, что Бегунов не в состоянии отправить в Австралию кого попало; он обязан послать туда опытного, эрудированного человека, а подобные люди руководят в настоящее время ответственными работами.
– Вы сказал: осэнь? - Мистер Джордж задумчиво подвигал нижней челюстью.
Челюсть у него была громадной, двигалась во все стороны, и жила как бы своей отдельной жизнью. - Осэнь.. Это есть не удобнас.. удобность! - Он махнул рукой - Ладно, пусть будет так.
– Вот и чудесно, - утомленно сказал Прошин и посмотрел на часы. Пятнадцать ноль ноль… Где же конец этому суетному, долгому дню?
Он полез в портфель и извлек бутылку.
– Оу! - серьезно сказал мистер Джордж, с уважнением бутылку принимая. - Это есть отчень карашо.
Когда вслед за бутылкой опустел запас изысканных анекдотов и потянулись паузы, Прошин извинился и вышел позвонить Бегунову.
В полутемном коридоре было тихо и пусто, как на ночной стоянки поезда в спальном вагоне. Тусклые блики от ламп застыли на пластиковой, под мореный дуб, облицовке дверей.
Звук шагов утопал в пружинящем ворче паласа.
Он мысленно поздравил себя с окончанием первого дня игры. Цель обозначилась окончательно, как мищень на стрельбеще после подгонки оптического прицела, и туманное ее пятно превратилось в четкий контур. Теперь дело за стрелком, за его умением плавно вести курок, не сбивать мушку и не пугаться грохота выстрела.
– Ты почему не едешь? Где Австралийцы? - В голосе Бегунова звучало явное недовольство.
– А зачем? - спросил Прошин. - Мы все обговорили, обмен состоится осенью следующего года, вам - сердечные приветы.
– Осенью? А раньше что, нельзя?
– А это, - сказал Прошин, - не мой вопрос.
– Ну осенью так осенью, - помедлив, сказал Бегунов.
Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорелл, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, и пыталась застегнуть замки.
– Время идни в аэрпо-от… - подняв глаза на Прошина, пропела она.
– Прошк извиняй. - Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. - Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам?
– Колдобины русского языка?
– Да-да… фэмилья…
– Его фамилия Прошин, - скучно сказал Алексей.
– Но Прошин… вы - Прошин…
– Да, - подтвердил Прошин, глядя как Хэтэвей записывает его имя. - Прошин - это я.
* * *
Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило "большое чаепитие". Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.
И сегодня он сидел, отстранившись от шума застолья, и думал о докторской. Не блажь ли это? Не трата ли времени? Одно дело, когда ты занят наукой и подобный шаг необходим в закреплении за собой определенного этапа изысканий, но какие к черту изыскания у него?…
Деньги? Только отчасти. Лезть выше? Но зачем? К чему менять свободу передвижения ферзя на символическое величие короля, ковыляющего с клеточки на клеточку и отвечающего за всю игру? Будет власть, кресло, большая зарплата, но будет и ответственность, уйма работы… А с другой стороны, король - фигура статическая, он не ферзь, что по проклятью своего положения блуждает по доске, натыкаясь на фигуры и фигурки и мешая им, стремящимся к удобной личной клеточке и больше того - тоже подчас желающих передвинуться… А потому фигурки дорого готовы заплатить за свержение шагающего через все поле. А он к тому же ни за белых, ни за черный, он некий третий ферзь - без войска, беж жажду победить, с одной лишь мечтой ходить куда возжелается. А такого сразят. И его спасение - превратиться в короля, отвечающего за игру либо белых, либо черных.
Прошин взглянул на собрание. Закипал какой-то диспут, на этот раз с участием Навашина, математика лаборатории.
– Человечеству повезло, - говорил тот, - именно повезло, что идеи и нормы поведения в процессе его развития получились различными. Борьба за правильность той или иной категории, за принятие ее как догмы заполняет подспудную неосознанность себя в этом мире.
Человек не хочет прожить жизнь даром и потому бьется за свои или же чужие идеи, чтобы отогнать от себя страх за бесцельное существование. Он отгоняет этот страх опять-таки неосознанно, по велению инстинкта морального самосохранения, не менее сильного чем инстинкт самосохранения физического; инстинкт самосохранения морального - это и иммунитет против мыслей о неминуемой смерти. И люди, потерявшие его, те, в который вселились мысли-микробы о неизбежной бренности и бесполезности их дел, умирают.
Сначала морально, потом физически.
– Все эти умные разговоры. - сказал Лукьянов. - кончаются одним и тем же вопросом: зачем мы живем?
– Ну, - сказал Авдеев. - и всамом деле, какого хрена?
– А ты не в курсе? - Лукьянов, жмурясь, поглаживал теплые батареи под окном. - Чтобы строить культурнейшее общество, развивать науку… Чтобы, наконец, проложить дорогу новому поколению, чьи косточки выложат следующеи километры дороги.
– Дорога может никуда не вести, - сказал Навашин.
– Во! - заорал Чукавин скандальным своим голосом. - От таких все зло!Эгоисты и трепачи. А чтоон мне вчера сказал?.. Город, мол, - скопище пороков и грязи. Смог, отходы, никотин- алкоголь. Я, говорит, уежзаю вскорости в горы. Буду нюхать цветочки, смотреть на звезды и заниматься, чем хочется. А вас - на фиг.
– Минутку, - встрял Лукьянов. - Ты куда это намылился, Рома?
– В Осетию, - отчужденно ответил тот. - В один небольшой поселок. Буду преподавать математику в школе.
– Вот так вот, - сказал Чукавин. - А математическая модель датчика и расчет "Лангуста" - это ему до фонаря.