- Это она! - произнес кто-то под окном; выстрел сверкнул, и разбойник безгласен упал на землю. Стрельцы на этот знак со всех сторон ворвались в дом и в село. Крайняя изба запылала, чтоб отманить мужчин на пожар. Вопль испуганных женщин, плач детей, крики грабежа, завыванье собак, выстрелы и звон оружия раздавались на улице; зарево играло в небе. Наконец всё уступило отваге - вооруженные и безоружные бежали в лес. Стрельцы таскали рухлядь, выводили скотину, ловили птиц, - одним словом, поступали по-военному. Агарев с распростертыми объятиями бежал к другу.
- Поздравляю, брат, поздравляю, - кричал он издали, - наконец ты нашел свою Вариньку!
- Нет, - отвечал Серебряный сердито.
- Как нет? Да разве та красивая девушка, которую велел я выпроводить из драки и беречь как зеницу ока, не…
- Не та, которую я ищу. Она тоже русская пленница и недавно увезена из-под Острова этим бездельником Жеготою. Он, кажется, дал зарок перетаскать всех наших красавиц в Польшу, но будь я не князь, а грязь, если он не расплатится за свои разбои головою. Мне одно всего досаднее, что я наделал столько шуму даром.
- Как даром? Добыча презнатная: у этих панцерных разбойников лари не пустые - да и рогатого скота, кроме коней, голов двести.
- Что мне в них, когда не поймали ни куницы, ни волка, пусть ад закабалит мою душу, если я не полечу головней и не размету конским хвостом пепел замков магнатов окрестных, если мне не выдадут пленницы. Притащите ко мне старую ведьму, мать Жеготы.
Старуху привели бледную, дрожащую, с растрепанными волосами, - она рухнулась в ноги разъяренному князю.
- Разорил вконец, не сгуби хоть души, родимый, даруй час на покаяние! - сказала она.
- Старуха, - возразил Серебряный, - если бы тебе три прежних века оставалось жить на белом свете - даже их бы не стало замолить все грехи твои, и те, которые потакала ты в сыновьях, и те, на которые наводила. На твоем пороге дымится кровь гостей, и руки твои привыкли считать цену чужой погибели. Не жалуйся на разграбленное: что приходит, то и уходит неправдой… Однако послушай, я ворочу тебе треть твоего добра, отпущу самое на волю, если ты мне скажешь без утайки, куда девали вы пленную дворянку Варвару Васильчикову.
Старуха всхлипывала и молчала; страх мужа оковал язык ее.
- Куда вы девали Варвару Васильчикову? - вскричал вспыльчивый князь, скрежеща зубами. - Говори или ты будешь молчать до Страшного суда. Я горячим свинцом припечатаю язык твой к гортани, змея подколодная! Признавайся, где она.
- Муж мой отдал ее вместо погодной платы за зеленпольскую аренду, - отвечала наконец устрашенная старуха.
- Но когда, но кому продал он?
- Вельможному пану Колонтаю режицкому.
- Иду на Колонтая! - грозно вскричал Серебряный. - Пан Зеленский, свежего коня и тридцать стрельцов за мною!
- Стой, князь, - сказал решительно Агарев, заступив ему дорогу. - До сих пор наезд наш был только вздорен - он будет безрассуден, если ты пойдешь далее. Горсти людей недостаточно.
- Храбрость крепче силы.
- Но обе вместе крепче одной храбрости: подумай. Заря скажет полякам, как мал отряд твой; притом в рогах осталось не более как на пять зарядов пороху, и вас возьмут руками, словно мерзлых щуров, или перестреляют из-за деревьев, как тетеревов. Идти на славную опасность молодцу любо, но в бесполезную гибель - глупо. Как ты хочешь, я не пущу тебя.
Князь почувствовал справедливость этих доводов и потупил взоры, молча сжал руку Агареву, надвинул на глаза шапку и вышел на улицу.
- Готово ли? - спросил он.
- Все в порядке, - отвечал пятидесятник. - И в голове, и в хвосте поезда наряжены люди надежные, с саблями и копьями.
- Ступай! - вскричал князь; караван двинулся.
Назад возвращались уже прямою большою дорогою, и стрельцы ехали в несколько рядов. Захваченных коней и быков гнали в средине; раненых вели под руки. Многие из вершников были уже навеселе, все шутили, смеялись - рассказывали друг другу свои подвиги. Агарев, который везде и всегда сохранял свое равнодушие, старался развлечь, раззабавить друга - но тот ехал мрачен и печален. Вдруг остановился он, как будто какая счастливая мысль перелетела ему дорогу.
- Прощай, Агарев, - сказал Серебряный, - похозяйничай за меня в Опочке: я еду искать судьбы моей. Не спрашивай, как и куда, - если я не дойду и не выйду сам - так уж другие мне не помога. Жди меня три дни, жди неделю - а потом давай знать родным и властям, что я пропал без вести.
- Удальство и любовь заманивают тебя, друг, - возразил Агарев, - и заманивают напрасно. Кто тебе порука, что Варинька еще у Колонтая? Как увезешь ты ее, хоть бы она и там? Согласится ли она сама на опасное бегство, а пуще всего, проберешься ли ты до нее в земле, переполошенной наездом нашим? Теперь всякий на коне и всякий настороже - слышишь ли?
Далекий набат разносил тревогу в окрестности.
- Это звон моего свадебного или похоронного колокола: дело решено, и я не ворочаюсь с полдороги. Судьбы не встретишь и не догонишь, если самой не вздумается. Пан Зеленский, ты едешь со мною: выбери что ни лучших коней под себя и в завод - таких, чтоб убить да уйтить! Здесь ли мой дорожный чемодан?
- Здесь, - отвечал Зеленский, переседлывая коней и пристегивая в торока что надобно.
- Возьми его с собою, а все тяжелое оружие отошли домой: теперь нам нужнее лисий хвост, чем волчьи зубы. Готов? - вперед. Прощай, любезный Агарев, - не поминай лихом!
- Да сохранит тебя Николай-чудотворец и Тихвинская Богородица - в дальней дороге и на чужом пороге! Дай Бог свидеться подобру-поздорову.
Друзья обнялись - Серебряный помчался.
- Жаль мне тебя, умная, только буйная головушка, - примолвил Агарев, провожая глазами друга в темноте ночи и вытирая рукавом слезу. - Жаль тебя, доброе, только слишком ретивое, сердце!
Скоро умолк и гул топота. Агарев медленно поворотил коня и, задумчив, поехал догонять отряд свой.
Глава III
Вот едет он путем-дорогою, стороною далекою, и наехал он ни распутие: посредине столб стоит, на столбе щит прибит, на щите надпись, как жар горит: "Поедешь вправо - будет конь сыт, а сам голоден; поедешь влево - будешь сам сыт, а конь голоден; поедешь прямо - будут оба сыты и оба биты!" Иван-царевич призадумался: самому поститься - с силой проститься, на тощем коне я горе-богатырь - ни биться, ни драться, ни ратиться; поотведаем счастья на третьем пути: поглядим, кто побьет меня сытого, на свежем коне, при булатном копье?
Старинная народная сказка
Наши путники под завесою темноты счастливо пробрались довольно далеко внутрь Люцинского повета.
- Вот и сам Люцин, - сказал Зеленский князю Серебряному, и князь взглянул направо: денница занималась, ленивый туман волнами поднимался с зубчатых стен замка, стоящего на холме, - и тихо лежал городок у ног его. Еще ни одна дверь не чернела, ни с одной трубы не вился дымок, и окружный лес, понемногу рассветая, отрясал на путников холодную росу. Далее к Режице (старинному Розитену) виды становились еще живописнее. Холмистый край испещрен был озерками, над стеклом коих бродили махровые пары; и дикие рощи, и зыбкие тростники отражались в неподвижном их лоне. Порой только звучно прыгала из воды щука или ныряла дикая утка; струи разбегались кругами и снова сливались в зеркало.
Зеленский ехал впереди и удачно поворачивал то вправо, то влево на тропинки, иногда для сокращении дороги прямиком, иногда объезжая деревни околицами.
- Ты славно знаешь все закоулки, - сказал ему князь Серебряный, - я не ошибся, положась на слова твои заране.
- Как мне не знать этого края! Мы целый месяц стояли здесь с гетманом литовским Карлом Ходке ни чем, собирая силы на шведов, - да потом и разгромили их в прах, даром что их было втрое более. В то время я служил у пана Опалинского и не сходил с коня на полеванье. Зверям от нас было не лучше житье, как и людям, и я волей и неволей должен был узнать наизусть все заячьи стежки.
- Скажи, пожалуй, отчего мы не проехали ни одной деревеньки, которая бы походила на другую? В иных наши русские избы с узорными полотнами по кровле и высокими деревянными трубами в прорезе; в иных мазанки, с горшком для дымовья, в иных чухонские лачуги, у которых из каждой щели, как из жерла, чернеет копоть.
- Изволишь видеть, князь, край этот зовется теперь Польскими Инфантами и уступлен Польше немецкими рыцарями. От этого здесь есть и чудские переселенцы, и туземные латыши, и старинные литовцы, и настоящая польская шляхта, и беглые русские, которыми в особенности заселены пограничья. Да и между панами такой же сброд: кто немец, а кто литвин, кто барон, кто князь.
- Ну, а хорошо ли они знают остальную Польшу и другой конец Литвы? Украйну, Подолию?
- И все-то поляки, кроме своего округа, не знают, да и знать не хотят отчизны - а здешние медвежники всех менее. Варшавцы и краковяки смеются над ними; они презирают варшавцев и краковцев вместе и доказывают, что предки их были уже дворянами, когда в Польше жили одни лягушки.
- Тем лучше, тем лучше. Стало быть, нам без страха можно будет рассказывать сказки. Помни же, пан Зеленский, что я литовский дворянин Яромир Маевский, а ты шляхтич Стребала; что мы раненые взяты были в плен в Кремле и теперь, вымененные, возвращаемся домой через северную Русь, по приказу государеву, чтобы не столпить пленных на военной дороге к Смоленску. Говоря по-польски, как поляк, и зная почти всех бывших при дворе Димитрия, и в войсках коронных, и в полках Тушинского вора, я надеюсь порядочно подделаться к польскому ладу. Про тебя и говорить нечего: ты родовитый добродзей, а впрочем, всему делу авось.