X
Было за полночь. В доме Голосовых спать еще не ложились, ожидая возвращения Голосова.
Мария Васильевна, не зажигая лампы, лежала на диване в темной гостиной. Уныние и тоска, как тяжкий груз, давили ей грудь. Вспоминалось светлое прошлое, и, как темная ночь, угнетало настоящее. Хотелось порвать паутину, покинуть удушающую атмосферу и унестись легким облачком к новой жизни и к счастью.
Олимпиада Алексеевна сидела в столовой. Перед ней горела на столе лампа с зеленым абажуром. Она, худая, вся в черном, с повязкой на глазу, вязала чулок, протяжно зевала и бормотала про себя:
- Каждый вечер пропадает… Сиди да жди, а когда придет - неизвестно… Хорошая жена удержала бы мужа дома… Никуда бы не ушел… А наша - кто!.. Ох-хо-хо!
Время тянулось медленно-медленно.
На заводской конторе пробило два часа. Мелодичные звуки небольшого медного колокола дрожащими и плачущими волнами разлились по окрестности. Тотчас в разных концах завода начали раздаваться короткие, как стон, удары сторожей в чугунные доски. Вскоре отбивание часов прекратилось, и вокруг стало мертво и тихо.
И вдруг тишину безмолвного дома прорезали резине трели звонка.
Олимпиада Алексеевна сорвалась с места и засеменила по направлению к передней.
Через минуту она возвратилась в столовую, а вслед, за ней вошел, пошатываясь, пьяный и весь какой-то встрепанный Голосов.
Он грузно опустился на стул и, тяжело отпыхивая, рявкнул:
- Ух!
- Где ты был? Кто тебя так накачал? - опросила его мать.
Он взглянул на нее осовелыми глазами, ухмыльнулся чему-то, поправил усы и заговорил заплетающимся языком:
- Кто накачал? Сделал перевязку больному, которого обожгло, и ушел играть в карты. Мне страшно везло сегодня. Прошлый раз проиграл сто рублей, а сегодня воротил их. Ух, как везло! Говорят: "Кто несчастлив в любви, тому везет в карты". Правильно, мама, это? Юношев был? Долго сидел?
Олимпиада Алексеевна окинула его презрительным взглядом и как бы нехотя ответила:
- Долго…
Но затем поспешно вполголоса заговорила:
- Он всегда подолгу сидит… Разговоры какие-то все. Говорю тебе, а ты не слушаешь… На порог бы его не пустила.
Голосов зачмокал губами, криво усмехнулся, потер лоб и оказал:
- Мама, Елизавета Ивановна спрашивает: почему Мария Васильевна дома сидит? Я говорю: сегодня к нам пришел Юношев, предполагали роли читать, но меня экстренно вызвали в больницу, а из больницы я домой уже не заходил. Она протянула: гм-м!.. Но как, мама, она это "гм-м" произнесла! Мне неловко стало… Мама, неужели?..
- Что неужели?!. Говорю тебе, что не принимай его…
В столовую вошла Мария Васильевна. Ее удивленный взор встретился с осовелым и злобным взглядом Голосова. Она вздрогнула, сделала шаг назад и тихо оказала:
- Что это такое? Где это ты, Ваня, так…
Голосов взметнул на нее свирепыми стеклянными глазами, ударил кулаком по столу и, сжимая кулаки, начал приподыматься и дико крикнул:
- Молчать! Вон отсюда! Вон, дрянь!
Мария Васильевна, с полными слез глазами, круто повернулась и почти бегом скрылась из столовой.
- Полно! Надо трезвому… Брось! - наставительно сказала Олимпиада Алексеевна. - Ступай-ка лучше спать…
- Мама, я не пьян… Нет, не пьян! Мама, уйди от меня. Иди спать, иди!..
- И уйду… Ложись сам-то… Проспись…
При этих словах Олимпиада Алексеевна поспешно вышла из столовой.
Голосов потер лоб, сжал кулак и, грозя им в воздухе, пробормотал:
- Управительша… говорит… дает понять.
И, плюнув злобно на пол, встал и нетвердой походкой направился в спальню.
Мария Васильевна в это время стояла у окна в темной гостиной и мысленно решала грозный роковой вопрос.
"Какая мерзость! - думала она, утирая обильно катившиеся из глаз слезы. - Сердце разрывается… Что делать? Нет, больше так жить нельзя! Уйду. Пошла сплетня… Нелепая, глупая… Глупая, как все здесь… Да что! В этой яме только и жди… Здесь одна грязь… Кругом - пьяные, глупые, подлые… Бежать отсюда! Бежать немедленно!"
Она тихо пошла в слабо освещенную ночником спальню. Голосов лежал на кровати, не раздетый, с закрытыми глазами. Торопливо и осторожно, стараясь не потревожить его, она взяла со стола часы, ридикюль, альбом с фотографиями и, открыв гардероб, хотела захватить еще некоторые принадлежности туалета. Голосов закашлял, открыл глаза и, увидев ее, начал подниматься с кровати. Она опрометью кинулась из комнаты в переднюю, схватила на ходу пальто и, хлопнув дверью, мгновенно очутилась на улице.
Голосов с матерью долго ходили по комнатам и осматривали все углы, под столами и диванами.
- Мария!.. Мария!.. - кричал Голосов.
- Она ушла, - говорила ему мать.
- Ушла! Куда ушла? Нет, она дома!
И снова начинался осмотр комнат.
Олимпиада Алексеевна в конце концов разгневанно крикнула:
- Она ушла… Но никуда не девается - придет. Тогда поговоришь с ней, как следует…
Произнеся последние слова угрожающим Марии Васильевне тоном, она ушла спать, а Голосов долго еще ходил по комнатам и все твердил про себя:
- Она ушла! Хорошо сделала! Ушла, и отлично!
Злоба к жене и обида, нанесенная ею, жгли его грудь. В пьяной голове у него снова явилась мысль о самоубийстве. Вспыхнув теперь в отравленном мозгу, она уже не испугала его, а навеяла соблазнительную для больного воображения картину грядущих событий. Жена ушла, чтобы оскорбить его, навлечь насмешки со стороны знакомых, унизить его в их глазах… Все скажут, что уходят не от пирогов, а от батогов. Но дело примет другой оборот, когда найдут его мертвым. Жена поймет тогда, что он любил ее, что ему была тяжела разлука с ней и он не вынес и отравился. Она будет жалеть, будет страдать и плакать. Знакомые тоже будут жалеть его и схоронят его с большой торжественностью. Жить ему все равно будет тяжело. Жена, если верить молве, изменила и ушла. Он опустился, спился и, пожалуй, скоро будет настоящим алкоголиком. Нет, чем так жить, лучше умереть!
И он, пошатываясь, подошел к шкафу, где была домашняя аптечка, открыл дверцу шкафа, взял с полки маленькую коробочку, трясущимися руками снял крышку, достал порошок, поставил, не закрывая, коробочку обратно на полку, возвратился с порошком к столу, всыпал его в рюмку с водкой и поставил рюмку на стол: перед собой.
- Вот приму - и готово!
Ночь уходила. Начинался рассвет. Первые лучи зари розовым отблеском отражались на стеклах окон. В доме становилось светло. Голосов, потрясенный и обессилевший, все еще сидел в столовой, в голове у него путались обрывки пьяных мыслей, а округлившиеся стеклянные глаза его ежеминутно закрывались отяжелевшими веками.
Ведя неправильную жизнь, никогда не задумываясь серьезно о том, в чем истинный смысл жизни, утратив в угаре похмелья правильный взгляд на жизнь, как на высшее, даруемое природой благо, он разрешил вопрос о жизни так, как пришло в голову пьяному. И вот, мучимый чувством злобы и обиды, он тупо глядел в рюмку с отравой и тихо бормотал:
- Ушла! Пусть! Выпью - и готово! Пусть!
И, протянув дрожавшую руку к рюмке, вылил в рот смертоносную жидкость и, глотая отраву, шептал:
- Теперь усну!.. Крепко усну!..
Сначала ему казалось, что сам он и все, что было вокруг него, куда-то поплыло. И это было ему приятно. Но вскоре затем он почувствовал боль в груди, и распухшее от большой дозы выпитой водки лицо его исказилось мукой.
- Ах, что-то кольнуло! - крикнул он. - Пусть! Крепко усну!
И это были его последние слова.
Вскоре с ним начались судороги, и он, хватаясь руками за грудь, повалился на пол.
В доме все спали.
А Мария Васильевна, выйдя из дома, очутившись на улице в объятиях теплой летней ночи, шла по сонному селению, робко осматриваясь кругом. Предутренняя свежесть приятно веяла с полей. Черные дома слепо смотрели темными очами - окнами. На окраине гудел и дымился завод. Над прудом от похолодевшей воды поднимался, как кисейная ткань, молочно-белый туман. Со станции железной дороги доносились визгливые свистки маневрировавшего паровоза. Окончилось селение, и она быстро зашагала по дороге, ведущей на станцию, и чем дальше уходила от своего дома, тем легче становилось у нее на душе.
"Три года жила в этом омуте! - думала она. - Боже, сколько пережито!.. И зачем жизнь дарит такие сюрпризы?.. Через час - на станции, а завтра - у брата… Там все устроим… Сюда никогда… никогда не вернусь!.. Заря разгоралась все ярче и ярче, охватив пожаром полнеба, когда со станции отходил поезд, в котором уезжала Мария Васильевна. Свисток паровоза пронзительно и торжествующе ухал. И отъезжавшей Марии Васильевне слышалось в этом бешеном крике:
- К жизни! К свету!..
XI
Завод был взволнован самоубийством Голосова и внезапным отъездом в роковую ночь его жены. Всяких толков и пересудов в всколыхнувшемся болоте было много.
Олимпиада Алексеевна, не предвидевшая такой трагической развязки своей интриги, растерялась и, убитая горем, причитала:
- Прогневался бог! Наложил на себя, милый сын, рученьки! Смутил его дьявол!
На вопросы любопытствующих об отсутствии Марии Васильевны она уклончиво отвечала:
- Уехала куда-то… бог ее знает…
- На похороны-то приедет?
- Ничего не знаю… Прогневался бог… Согрешили перед создателем…
Злая и сварливая старуха, пришибленная разразившимся над ее головой несчастьем, ударилась в ханжество, тяжело вздыхала и приносила покаяние.