XVI
Рулев младший шел как-то к Вальтеру, с которым он уже хорошо сошелся. Дорога пролегала около монастыря, и когда Рулев огибал монастырские стены, из ворот обители вышла Тихова.
- Степан Никитич, - позвала она задумчиво проходившего Рулева.
Рулев поднял голову.
- Здравствуйте, Анна Михайловна! - сказал он, наконец, и пожал ей руку.
- Мне нужно с вами переговорить об одном очень серьезном деле, - сказала Тихова. На бледном лице ее теперь играл румянец, глаза блестели ярче обыкновенного.
Рулев пошел с нею обратно.
- Вальтер, - заговорила Тихова с каким-то сдержанным спокойствием, - опросил меня сегодня: хочу ли я быть его женой?.. Он меня любит давно уже…
- Вальтер - человек честный и правдивый, - сказал Рулев, не поднимая головы.
- Да. Я вижу одно только препятствие отвечать ему утвердительно, - тихо продолжала Тихова. - Препятствие в том, что я люблю вас, - докончила она, вздрогнув и посмотрев на Рулева.
Ей давно думалось, что с Рулевым нельзя говорить иначе, как прямо и вполне откровенно; в его присутствии ей чувствовалось, что такой разговор с ним в высшей степени прост и естествен.
Рулев продолжал идти.
- Анна Михайловна, - заговорил он, и голос его точно дрогнул. - Я не люблю вас: я люблю только одно мое дело. А вы…
Ему хотелось сказать ей, что, по его мнению, она не только не поддержит его в его деле, но скорее свяжет. Но ему как-то жаль стало ее, и он смолчал.
- Думаете ли вы, Рулев, что я могу все-таки выйти за Вальтера? - спросила Тихова, останавливаясь.
- Отчего же нет? - спросил Рулев, смотря на нее своим светлым взглядом.
- И больше вы ничего не можете и не хотите мне сказать?
- Ничего, - ответил Рулев.
Тихова хотела что-то еще сказать ему, но не смогла: у нее голова закружилась…
- Прощайте, Рулев! - произнесла она, усиливаясь сохранить спокойствие и протягивая ему руку.
- До свиданья, Анна Михайловна! - ответил он, но не так уже ясно и спокойно, как прежде.
Тихова крепко и страстно пожала ему руку и ушла. У нее слезы навертывались на глазах. А Рулев опять пошел к Вальтеру; но ему стало тяжело и грустно. Точно будто от горячо любимых людей отрывался он в дальнее плавание по морю, где впереди угрожают ему бури, ураганы, подводные мели и битвы. Бури и битвы были бы, впрочем, приятны Рулеву, потому что за ними была близка и цель, к которой он шел; но долго еще придется ему испытывать однообразное плавание, изведывание и ожидание.
"Трудно вырваться из жизни, как бы она ни была пошла, - думал он:- трудно создать свою - с иными радостями и наслаждениями, более нормальными. Почему это? Потому, конечно, что окружающая безмятежная жизнь имеет свою втягивающую, заманчивую силу, против которой бороться не легко. Вынесу ли я эту борьбу? не увлекусь ли где-нибудь нежным, сладкогласным, располагающим к неге пением?.. Вздор", - порешил Рулев и насмешливо улыбнулся.
Он пришел к Вальтеру довольно спокоен и решителен.
- Помните ли вы наш разговор в поле, когда мы змей пускали? - спросил он, плотно затворив дверь и усаживаясь на диван.
- Помню, - сказал Вальтер, остановившись посредине комнаты.
- Я сказал тогда, что "силы есть у нас", - продолжал Рулев, поглаживая бороду и пристально смотря на Вальтера. - Теперь я хочу пояснить это, - прибавил он твердо.
XVII
Воротившись домой, Тихова долго ходила, а потом села за фортепьяно и заиграла что-то грустное, точно прощальное. Из соседней комнаты вышла Плакса в новом простеньком платье, с шалью на голове.
- В церковь? - спросила чуть слышно Тихова.
- Ко всенощной, - ответила Плакса, облокачиваясь на фортепьяно.
Тихова опять заиграла. Плакса несколько минут слушала ее; она хотела было поговорить с ней, но, заметив, что она не расположена говорить, Плакса вздохнула и тихонько ушла.
Горячо молилась она в угрюмой древней церкви, стоя на коленях в углу. Молилась она больше о Рулеве. Неотразимо стояла перед нею его спокойная высокая фигура, с честным и добрым лицом, с светлыми умными глазами. Плаксе теперь хорошо жилось. Работала она, пока не уставала, училась, наслаждалась музыкой Тиховой, слушала ее рассказы о других странах, а прежняя нужда и непосильная работа были забыты. За все это она была бесконечно благодарна Рулеву, и свою затаенную признательность к этому человеку она выражала теперь, как умела, в своей простодушной молитве.
А Тихова в это время задумчиво сидела над фортепьяном. Думалось ей теперь: неужели нет другого исхода для ее любви к Рулеву? Она была молода, он тоже; она любила его; неужели же непременно следовало из этого - связать ее жизнь с его жизнью? Да и могла ли бы она быть его сотрудницей в его работе; хватило ли бы у ней сил для такой суровой жизни, которую ведет Рулев? И силилась она убедить себя в невозможности и бесполезности этой любви, хотя все мысли и чувства ее попрежнему были на стороне Рулева.
Пришел Вальтер. Он смотрей теперь как-то особенно весело и браво. Тихова пожала ему руку и старалась улыбнуться. Они долго ходили по комнате и говорили. Вальтер передал ей планы Рулева. Тиховой опять стало невыносимо тяжело.
- Он уезжает, - прибавил Вальтер.
- Надолго?..
- Не знаю; да и сам Рулев не знает…
- Ах, Рулев, Рулев! - с глубоким вздохом повторила Тихова и затем крепче сжала руку Вальтера, прислонилась к его плечу и тихо зарыдала.
XVIII
На другой день вечером Рулев сидел за работой - писал письма. Вошел старший брат его и, не снимая фуражки, подошел к столу. Рулев посмотрел на него и, не сказав ни слова, продолжал писать.
- Отец умирает, - отрывисто произнес Андрей Никитич.
Рулев нахмурил брови.
- Ну, - сказал он резко, смотря брату в лицо.
- Пойдешь ты к нему?
- А он велел звать меня?
- Зовет, проститься хочет.
Рулев начал ходить по комнате.
- Что же? - спросил тот.
- Да что, - саркастически заговорил Рулев младший. - В подобных случаях обыкновенно водится просить обоюдно прощения… А на мой взгляд - пока жили мы, так и делали по своему разуменью дело; а пришел конец, так и толковать нечего, потому - делу всякому конец.
- Умирает он, брат…
Рулев пристально посмотрел на него.
- Ты, кажется, хочешь сказать этими словами, что - ты же, мол, милый братец, и убил его? а?..
- Да, - сказал Андрей Никитич, и лицо его побледнело.
- Для тебя собственно, - продолжал он, становясь лицом к лицу с братом, - я могу сказать, что когда я говорил с отцом в последний раз, так делал честное дело и повторить его не откажусь никогда - понял? - сказал он отрывисто…
- Прощай! - сказал Рулев старший, надевая фуражку.
- Прощай! - отвечал младший брат и сел за работу.
Через несколько минут он встал и лег на кровать. Лежал он и час и другой.
По лестнице кто-то шел, тяжело и медленно ступая. Рулев обернулся. Вошел Кудряков в своем сюртучке и брюках, запущенных в сапоги, в накинутом сверху верблюжьем плаще и старом картузе. Он поставил в угол палку, снял плащ и крепко пожал руку Рулеву. Рулев был искренно рад ему.
- Приехал в город нарочно повидаться с вами еще раз до вашего отъезда, - сказал Кудряков, садясь на стул.
Загорелое лицо Кудрякова, на первый взгляд, было угрюмо, но всмотревшись пристальнее, можно было найти в его чертах одно только глубокое, твердое спокойствие. Люди, подобные Рулеву и Кудрякову, выработавшие самостоятельный взгляд на жизнь и определившие себе известный род деятельности, - всегда обладают полным, сосредоточенным спокойствием. Их можно растерзать, раздавить, убить, но запугать или заставить согнуться - нельзя. Они знают это.
Кудряков закурил свою трубочку.
- Я сомневался застать вас, - сказал он.
- У меня на руках есть еще чужие дела - дела завода, - сказал Рулев,
- Я об этом и не подумал, - заметил Кудряков.
Они проговорили далеко за полночь. А старый капитан умирал в своем маленьком домике. Перед образами горели лампады, на столе свечи. Шел дождь и стучал в саду по листьям деревьев. Старый товарищ капитана, полковник, сидел подле кровати умирающего. Тут же лежал, вынутый по просьбе старика, капитанский мундир, в котором старый Рулев геройствовал в битвах, и лучи света играли на его пуговицах.
Старший сын ходил по комнате, а младшего старик еще ждал напрасно.
- Не придет, - сказал он, наконец, глухо.
Дождь стучал. Андрей Никитич ходил по комнате, и шаги его резко отдавались по всему безмолвному дому. Заскребли где-то мыши, ветер зашумел деревьями, застучала в конюшне лошадь. Жизнь с страшною ясностью слышалась умирающему в каждом звуке и точно звала его.
- Похороните меня в этом мундире, - сказал он опять.
Часы пробили двенадцать. Где-то запели песню. Она томительно отозвалась в ушах капитана. Ему хотелось бы, чтобы он умирал где-нибудь в темном погребе, где бы ни вода не капала с сырых стен, не шевелился воздух, не слышалось ни одного звука. Ему хотелось бы, чтобы весь мир умер вместе с ним.
- Степан, Степан! - стонал он.
- Ты, Андрей, хоть заочно попросил бы у него старику прощенья, - сказал он с глубокой тоской.
К вечеру он умер, не дождавшись своего младшего сына.