Мария Васильевна Угрюмова - Николаю Васильевичу Тесьминову (записка, положенная на стол в комнате Тесьминова в 8 ч. утра 7 июня)
Хочу, чтобы знал. Но только молчи, не говори со мной об этом. Вчера, возвращаясь с купанья по верхней дорожке мимо мужского пляжа, под кручей я увидала тебя. Ты стоял на высоком камне, подняв руки кверху,- впервые весь был передо мной. Мне стыдно было останавливаться - я прошла быстро, но запомнила все - вытянутое, напряженное, тонкое, юношеское тело, сухой коричневый торс, втянутый живот, широкие плечи, залитые солнцем, черное сердце волос на высокой груди, нежные мальчишеские руки. И тогда я поняла тебя.
Прости меня за все. Ты не можешь быть другим, не должен. Кто еще смеет в сорок лет быть юношей? Ты язычник, ты фавн , случайно живущий среди людей,- у тебя душа ребенка, тебе доступно то, что мы давно утратили, и непонятно то, что мы считаем безусловной истиной. Не смейся. Подумай над этим, и ты согласишься со мной. Вот почему ты такой жадный к жизни, к любви, к новому.
Я пришла сейчас к тебе и принесла цветов. Ты спал - голый, простыня съехала. Я зажмурилась, бросила тебе на грудь цветы и поцеловала твои ноги - ты пошевелился - я убежала. Теперь я принесла эту записку - ты все еще спишь.
XXVIII
Михаил Андреевич Угрюмов - жене Марии Васильевне
7 июня
ТЕЛЕГРАММА
Оплаченный ответ
10 слов Ай-Тодор
Угрюмовой
Из Москвы
Знаю причины молчания здоровы ли мальчики - требую случае неблагополучия привоза бедняжек Родная немедленно Москву надо их беречь телеграфируй
Михаил
XXIX
Петр Иванович Ольгин - сестре Надежде Ивановне Ольгиной в "Кириле"
Киев, 8 июня
Дина, моя дорогая,- ученый человек, а девчонка, за то и люблю. Ты на меня напрасно взъелась,- правда, отвечаю только на третье письмо, но вовсе не потому, что тебя забыл. Здесь в одиночестве моем такого человечка, как ты, мне очень не хватает.
Свободен я бываю только поздними вечерами - тогда иду на Днепр и думаю обо всех вас. Вы у меня все хорошие, но ты дороже всех. Мама добрая, немного испуганная женщина, младшие сестры - честные ребята, только малость суховаты - будущие "спецы", а ты - сама знаешь какая,- ты горишь в работе, поэтому мне близка. И смеешься ты вовсе не с "захлебом", а как детишки, икая от всего сердца - зубы блестят во всю пасть, нос кверху, глаза задористые. Иначе тебя и не представляю.
Киев в майскую пору чудо как хорош. Ночами я любуюсь им - не хуже вашего Крыма, а много милее. По-над Днепром целые соловьиные хоры, сирень, огни на Подоле, песни с лодок. Здесь я встретился с Анной - с тех дней город этот мне навсегда родной. Как я обрадовался, когда узнал о назначении своем именно сюда. До сих пор я не могу понять, не могу разъяснить себе, почему Анна отказалась ехать.
Вот и написалось само собою - то, чем живу все это время. Даже тебе не хотелось говорить этого, пока не решу все сам. Но ты отгадчица - начала первая и хорошо сделала. Да, я и Анне не показал виду, как мне безмерно тяжело было уезжать одному. Ты знаешь, она всегда ровна, спокойна, в ее лице не прочтешь даже досады. Если она говорит, что любит меня, значит, это так, лишних слов она не признает, объяснений не терпит - я тоже, как ты знаешь, стыдлив на чувство или самолюбив - еще с детства. Я пришел сообщить ей радостную весть - назначен в Киев,- хотел сказать "наш Киев" - не посмел. Она посмотрела на меня своими ясными, широко открытыми, прекрасными глазами и ответила: "Поезжай".
- Ты разве не поедешь со мною?
Я опять хотел сказать - туда, где мы полюбили друг друга, к тебе на родину. (Девятнадцатый год, бешеная работа, Первое мая - сотни детишек вокруг нас, а вечером, усталые, охрипшие, пыльные, у Солодовниковского театра после концерта-митинга, остановились, протянули друг другу руки и сразу оба поняли - свои, родные, любим.) Наверно, и она вспомнила это - знаю, что вспомнила, но ответила все так же спокойно:
- У меня здесь работа, я ее не брошу.
- Можно попросить о переводе.
- Нет.
Другой на моем месте стал бы объясняться, доказывать, приводить доводы - я смолчал и хорошо сделал. Ее решение всегда твердо. А вот приехал сюда - и не нахожу покоя. Анна пишет мне часто, письма ее ласковы, обстоятельны, бодры. Я знаю, что она меня любит, и все-таки не могу объяснить ее упрямства. С ней считаются и всегда пошли бы ей навстречу, если бы она просила об откомандировании. Здесь дела не меньше, чем в Москве,- всюду она сумела бы развернуть себя в полную меру. Привычка? Излишняя щепетильность? Нежелание во имя личного жертвовать делом? Психология часового на посту? Боязнь сдаться, ослабеть, потерять власть над своими чувствами?
Конечно, только что-нибудь честное, что-нибудь по-настоящему человеческое руководит ею. Но она никогда не скажет, не станет оправдываться - она верит мне и требует к себе безусловной веры. Мне стыдно - но, сознаюсь тебе, меня это мучает, я хотел бы большей искренности. Мне было бы, пожалуй, легче, если бы узнал о какой-нибудь ее слабости, но от нее самой, если бы она мне в чем-нибудь призналась. С какой радостью я бы стерпел от нее все, лишь бы на минуту заглянуть в ее душу, лишь бы у меня с нею был - наш комод.
У меня большой соблазн бросить все и вернуться в Москву. Пожалуй, если поднажать, меня отпустили бы. Но я этого не сделаю. Во всяком случае, не сейчас, не потому, что долг для меня прежде всего (я не могу сказать этого с прежней уверенностью), а потому, что не посмел бы признаться в этом Анне. Сказал только тебе, и никому больше.
За тебя радуюсь: и что смеешься, и что в горелки играешь, и что, не щадя живота, в теннис сражаешься (только лучше не до бесчувствия), и что не ведешь разговоров "об умном", и даже что "надурила", как ты пишешь, с Тесьминовым. Легкость духа, детскость - самый большой покой. Не мудрено, что Тесьминов выглядит моложе своих лет, если основная черта его характера - детскость, переменчивость настроения, забывчивость. Всегда быть таким - не рекомендуется, но изредка - весьма полезно. Иной раз мучительно пытаешься забыть - и не можешь. А что такое время, годы, как не ряд событий, дум, отмеченных, запечатленных памятью. Чем их больше - тем больше седых волос.
Ты заметила, что самые моложавые люди - актеры: они помнят только свои сценические успехи. Эта мысль не совсем серьезна для такого черствого службиста, как я, но с тобою можно же быть "дуралеем несусветным". Пускай же не удивляет тебя моя снисходительность к твоей "дурости". Прежде всего, я знаю тебя хорошо и не боюсь. Здравый смысл спасет тебя от ошибок. Во-вторых, только по сравнению с другими можешь оценить человека и сказать последнее слово - накрепко.
Мы с тобой однолюбы, да, может быть, и нет иных людей, а есть только или не знающие любви, или говорящие наобум это последнее слово, а потому всегда не по адресу. Ко вторым, по всей вероятности, и принадлежит Тесьминов, а к первым Вася. Я стою крепко на своем - у Васи не любовь к тебе, а рассудочная, честная привязанность, глубокое уважение, дружба - все, что хочешь, только не любовь. Так чувствую, инстинктивно угадываю его отношение к моей Дине. И вовсе это не братская ревность. Я даже вижу ход его мыслей: Дина выросла на моих глазах, духовно развилась бок о бок со мною, под моим влиянием, вкусы ее мне известны, характер ее закален годами войны и революции, она неприхотлива, бодра, правдива, работяща, одной со мною профессии, физически соответствует мне - было бы глупо отказаться от нее как от жены. Ты скажешь, что всего этого вполне достаточно для прочного счастья. Пожалуй,- но это все-таки не любовь. Любовь всегда несмотря ни на что, а не ради чего-нибудь. Что лучше в совместной жизни - расчет или любовь,- сказать не берусь. А потому никогда не отговаривал тебя от твоего желания стать его женой. Тебе с Васей надежно и покойно.
Я помню выражение твоего лица, когда ты говоришь о нем: "мой человечек". Но что же мешает тебе сказать последнее слово? Не обманывай только себя, говоря, что виною тому внешние, вне вас лежащие причины. Ну а раз это последнее слово не сказано - почему же еще по-детски не скалить зубы, "не дурить"? Дури, Динуся, вовсю и даже немножко верь Тесьминову. Судя по всему, он - искренний малый. Следует быть только осторожней к его последнему слову, а если поверишь, то, значит, так нужно, несмотря ни на что,- у тебя это будет накрепко и навсегда. Несчастье? Как знать! Иное несчастье слаще счастья. Я это хорошо знаю. А рассчитывать не в нашем с тобою характере, несмотря на то, что в работе своей мы, может быть, даже излишне точны.
Продолжаю письмо вторую ночь. Исписал ворох бумаги, а все еще не сказал всего. Перечитал внимательно твои три письма, стараюсь представить себе духовный облик Тесьминова. Это очень трудно, не видя человека. Анна была на двух его концертах этой зимою - она говорит, что у него блестящая техника, а в композициях он неровен, но очень ярок, восторжен. Я ни черта в этом не смыслю, но Анне верю. Тесьминов, выходит, талантливый человек, а раз так - то объясняется его неряшливость в отношении к себе и людям. Русские талантливые люди, в большинстве,- все таковы. У них всегда отсутствовала дисциплина. Только революция указала им новые пути, подчинила долгу.