Дрянь же ты пломбированная, милуха! Я тебе такие письмища откатываю, а ты открытки царапаешь. Что у вас там в Колпине - только и делают, что спят, что ли? И сама ты романа не закрутила? Ври больше! Я тебя хорошо знаю, ты ведь на все штаны со складкой без дрожи смотреть не можешь. И нашла тоже место - Колпино! Или опять он? Смотри только не заразись. Мне недавно один доктор рассказывал, что девяносто пять процентов мужчин больны. Черт знает что! Я до того перетрусила, что пять дней ходила сама не своя. Потом над собой смеялась - ведь Сонечка, я знаю,- здорова. Ну вот, понимай как хочешь.
А все-таки ее Игорь - отчаянный мужчина. Даже не знаю, как это вышло. Только об этом после, а тут у нас такое накрутило, что не дай бог. Муж Сонечки все еще не приехал, и я ему от ее имени нежные письма составляю. Она говорит, что сама не умеет - противно. Игорь очень с ней сейчас нежен. Я его срамила за невесту - он ее отшил окончательно, а все с Сонечкой. Я очень этому радуюсь - она такая славная. Ты только, пожалуйста, не думай, что у меня с ним серьезно! Чепуха! Просто по пьяной лавочке. Потому что против Сонечки я никогда себе не позволю.
За мною ухлестывает наш Сандовский. Все о литературе разговаривает, дал мне читать "Любовь Жанны Ней" Эренбурга - очень трогательно. Я с ним задаюсь до черта! Ты представляешь?
А еще подныривает тут ко мне один ученый из Харькова - Печеных - слюнявая такая образина. Прямо проходу не дает. Я купаться - он за мной. Разденусь - смотрю, уже лезет из-за камня. Ноги у него как у мертвеца - голубые, тощие, с надутыми жилами - от одного вида тошнит. Я ему прямо в лицо смеюсь, а он хоть бы что. Все меня подговаривает переехать в Харьков. Обещает хорошее место. Нашел дуру!
А вчера пристал познакомить его с Марьей Васильевной, будто нужно ему для каких-то объяснений. Тесьминова честит почем зря. Откуда только выкапывает про него, да не про него одного, а про всех,- точно кругом одни мерзавцы. Рассказывал мне, что слыхал, как Тесьминов назначал свидание докторше Ольгиной на Ласточкином Гнезде, и что будто бы предупредил об этом Марью Васильевну через общую знакомую, но та не пошла, а он пошел и видел, как они там действительно встретились, и Тесьминов целовал Ольгину и рассказывал ей про свои любовные неудачи, а она его утешала. Конечно, врет половину, но все-таки похоже на правду. Ольгина теперь с Тесьминовым бегает каждый день, даже в теннис перестала играть. Не понимаю этого Тесьминова - выбирает себе одну хуже другой. Ольгина эта - настоящий скелетик,- я с ней купаюсь,- груди совсем нет, как у мальчика. Только она мне больше Угрюмовой нравится - все-таки моложе и веселая. А Марья Васильевна настоящая панихида. Поедом его грызет.
Вообще, тут все в любовной панике - чертовски весело!
Ну, хватит с тебя на этот раз.
Целую.
Женя
XXVI
Сергей Пороша - журналисту Семенецкому в Зарайск
"Кириле", 6 июня
Вот что, башковатый, я тебе скажу: Крым письменному человеку погибель - точно в банке с гуммиарабиком ,- со всех сторон липнет - красоты всякие, горы, сласти, страсти, жарища, история - гуртом. Так и хочется сказать: осадите, товарищи, маленько. Только некогда. Ходишь - потеешь от натуги.
Стоял тут недалеко, где теперь Маяк, римский легион лагерем, сторожили подступ с моря, а сейчас наш рязанский мужичок в серо-зеленой пижаме принимает солнечные ванны. Два рубежа - два мира, две вершины, как на Ай-Петри,- Рим и СССР.
Но я не об этом, а о русском интеллигенте - о двух интеллигентах - доисторическом, дооктябрьском и сегодняшнем, скороспелом. Они тут оба под одной крышей, у одного стола, вместе по звонку встают, едят, спят. Два мира, две вершины от одного кряжа - русской культуры, русского духа, души - дыхания. Здесь они не в работе, не в навыках, не в идеологическом подходе, а в одной банке склеены, как мухи, стиснуты на чужом месте, под барской, великокняжеской крышей (чужой им обоим) для отдыха, для дыха, для дыхания, для души. Здесь они оба на солнце - два голых русских человека. Здесь им - стиснутым, склеенным - не о великом, не о вселенском забота, а о себе, о своей душе, о вековечном - о Любви. Вот здесь я узнал:
через метель, через голод, вши,
расстрелы, войны, через революцию,
минуя все запреты, затворы, заграждения,
русское сердце не притупилось -
болеет вековечной болью -
Любви, как ни одно сердце в мире.
Вздор все о том, что умерли грезы и розы, кровь и любовь, что все это - по ту сторону Октября. Великая ложь. Никогда так больно, сладко, строго, глубоко - не носили в себе русские люди радость и страдание Любви, как сейчас. Самая это теперь большая, бередящая тема.
Раньше были у любви - перегородки, закуточки, парадные и отхожие места. Раньше так: честная, порядочная, приличная любовь - брак, семья, двуспальная кровать; неприличная, тайная, запретная любовь - ракитовый куст, адюльтер, публичный дом. Для среднего, для маленького, для рядового человечка была у любви соответствующая формочка - с флёрдоранжем (ангельская любовь), с клубничкой (любовь-развлеченьице). Невинная девушка и проститутка. Церковь и публичный дом. Рядом, но за перегородочкой. Ходил маленький рядовой человек и туда, и сюда, по желанию,- знал: там - благодать, здесь - скверна; выбирал любовь по сортам, не им расписанным, взвешивал по весам, не им установленным, судил добротность не своим судом. Если иногда ошибался дверью или озоровал - вел девку публичную под венец, а невинную - в дом свиданий,- тотчас же получал должное возмездие и, вспоминая совесть, каялся. Мог любить, не ведая великого, страшного, в себе самом таяшего закон, единого для всех дыхания любви.
В метели, в крови, в поте Октября сорвало, сломало, искрошило все перегородочки, сбило последний оплот мещанской нравственности - публичный дом и церковь. Вышла в метельные просторы, в стужу, в разлив неустроенной нашей, вспененной жизни - Любовь - голой, беззаконной, шалой, страшной в своей извечной, самодержавной красе.
Как быть маленькому человечку (а много ли у нас больших людей?), простому, среднему русскому человеку с сердцем, как устроиться со своею совестью, как возвести новые перегородки, когда нет давно ему постылых, но привычно знакомых - церкви и публичного дома? Великая мука, великая непосильная тягота нести среднему человеку бремя любви, для которой кем-то сильным не уготованы еще прямые, для всех видимые пути.
Это я о русском интеллигенте хотел говорить, но сказал о всяком русском, и о всех русских, после гоньбы, борьбы, устали присевших наконец передохнуть, оглянувшихся вокруг себя,- из мира вселенной укрывшихся в свой мир - душу.
И не о том, а уже просто о мужчине и женщине, которым предопределено с начала начал - любить. Сейчас они во всем равны и свободны. Сейчас им двоим решать, кроить, судить, строить общую жизнь. А навыки старые, а дети родятся, как рождались. А кровать - одна, а мой, моя не только на языке, но и в сердце, как в дни, когда умыкали невест. Как быть с дозволенным и запретным, с благодатью и скверной? Кто рассудит?
Раньше было нельзя, теперь можно. Как можно? Можно стало тяжеле - нельзя. Легче быть судимым, чем судить самого себя.
Здесь, в Крыму,- люди на отдыхе - как на ладошке, под солнцем - голые, как на духу. Вся Россия - в своих лучших представителях, что ли: крестьян, рабочих, партийцев, интеллигентов. По дворцам от Ялты до Алупки, вдоль всего берега - голыми, лицом к солнцу, морю, в безделии наедине со своей душой. Почти все разными голосами - об одном - "неладно у нас в дому". Надо бы перетрясти перины - клопиный дух все еще жив. Мой, моя - н а ш.
Мещанство, собственничество, разброд.
Один молодой партиец хорошо сказал:
- Растрепство у нас в любви пошло.
А рабочий-металлист угрюмо:
- Надо бы декретом… сами не удумаем.
Нашелся и такой: красный герой, кремень, любо смотреть,- с лютостью ударив по камню бронзовым кулачищем, отрезал:
- Запретить под страхом смерти совместное жительство - иначе всем завоеваниям революции крышка.
И может быть, хоть с первого взгляда глупо, а он прав. Каждому - и ему и ей - своя судьба, своя дорога, и только общая радость любви.
Не знаю. Не удумал. Знаю одно, как все кругом,- неладно у нас в дому.
И еще: ездил намедни верхом с композитором Тесьминовым в Симеиз, в обсерваторию. Привезли туда из Англии тяжеленные приборы… все еще не собрали. Ветер с ног валит. Живет человечек с женою на горе под ветром, считает звезды. Звезды ему, как мне - слова,- все в них. Любит жену. Жена говорит - больше не могу слушать ветер, уйду от тебя. Сидит человечек: смотрит в трубу, в стужу, смотрит в небо, думает каждую ночь - жена или звезды? Или без жены, или без звезд. Только это не пример - это во все века, у всех народов.
Смотрел в трубу на Сатурн. Ядрышко ореха, а вокруг колечки. Тесьминов спорит:
- Что вы - не меньше детского мячика!
Астроном смеется:
- Это,- говорит,- всегда так. Каждый видит по-своему, одному кажется звезда больше, другому меньше, а труба-то одна, одной увеличительной силы.
Ты это заметь - на все в мире смотрим мы разными глазами.
А ехали назад - увидали лошади осла. Испугались, понесли, сшибли меня и Тесьминова с седел. Пострадали, выходит, мы оба от глупости.
Это уже опять про интеллигента русского и его судьбу. Ну, вот тебе и все мои крымские впечатления. Прощай.
Сергей Пороша
XXVII