Рассказывая о тематике, Фабрицкий вдался было в красноречие, но был остановлен:
- Частности не интересуют. Постарайтесь быть кратче.
Ну и ну... Беда в том, что лаборатории не имели постоянных, официальных названий: тематика их менялась. Фабрицкий начал импровизировать названия, развернулся. Названия получились пышные, с мудреными словами, на экспорт. Чтобы самому не забыть к следующему разу, он записал названия. Носорог тоже записывал, но непроворно, многократно переспрашивая.
- Вопрос номер второй: кто возглавляет лаборатории?
Фабрицкий ответил.
- В составе вашего отдела, - Никифоров заглянул в свои заметки, - есть доктор наук Полынин. Почему он не возглавляет никакой лаборатории? Ошибка в кадровой политике!
- Никакой ошибки нет. Игорь Константинович Полынин, видный ученый, не имеет склонности к административной работе.
- Надо воспитывать людей. Во главе первой лаборатории у вас стоит кандидат наук Ган. Надо его снять и заменить Полыниным.
- Я как заведующий отделом имею право расставлять людей так, как считаю нужным для дела. Это зафиксировано в соответствующих документах.
- Не читал. Имею сведения, что Полынин фактически редко бывает в институте и почти не работает.
- Я не знаю, откуда у вас такие сведения. Игорь Константинович много времени проводит в институте.
- В основном за разговорами.
- В коллективной научной работе разговоры неизбежны и необходимы.
- Ну, тут мы с вами друг друга не поймем. Лично я в своем секторе разговорчики изжил, - сказал Никифоров. - Вопрос номер третий: какую роль играет в отделе Дятлова?
- Возглавляет вторую лабораторию. Участвует в работе совета. Руководит аспирантами.
- Всегда ли она используется по назначению?
- Всегда.
- Говорят, она человек прошлого.
- Кто говорит? - Фабрицкий открыл "дипломат". - Вот здесь у меня справка о внедрении устройства, предложенного Дятловой. Читайте: "...будет иметь большое народно-хозяйственное значение". Понятно? А вот список ее научных трудов за последние пять лет. Из них четыре переведены на иностранные языки. В том числе на языки капиталистических стран. Если бы она была человеком прошлого, вряд ли бы ее там переводили...
"Капиталистические страны" на Никифорова подействовали даже больше, чем справка о внедрении. Он взял список переводов и скопировал его. Латинские буквы, особенно заглавные, вызывали у него трудности: перед тем, как их написать, он долго примеривался, мелко размахивая шариковой ручкой.
- Вопрос номер четвертый: сколько в отделе докторов?
- Считая меня, четыре. А штатных мест, требующих докторской степени, пять.
- А как выглядит такое обилие докторов на общем фоне института? По скольку докторов в других отделах?
- По одному, по два. Есть и такие, где ни одного.
- Разве это правильная кадровая политика: держать в отделе четырех докторов, когда в других отделах их мало? Надо исправлять положение. Поделиться своими докторами с другими отделами, где их не хватает.
- Вы забываете о таком пустяке, как специальность ученого, - сдержанно кипя, сказал Фабрицкий. - В других отделах другая тематика.
- Доктор должен уметь овладеть любой тематикой. Сейчас и газеты пишут о совмещении профессий.
- Как ваше имя-отчество? - неожиданно спросил Фабрицкий.
- Михаил Семенович. А что?
- Так вот, Михаил Семенович, я убедился, что из нашего разговора ничего не выйдет. Вы к нему подошли, очевидно, с предвзятых позиций. Я буду писать докладную записку в министерство с просьбой изменить состав комиссии как неквалифицированный и предвзятый.
Никифоров испугался:
- Ну, зачем так? - он заглянул в свою бумажку. - Зачем так, Александр Маркович? Я с вами говорю как доброжелатель. Не в своих интересах, а в интересах нашего общего дела... Солидарность и взаимное понимание - вот киты, на которых мы стоим.
"А ты, батюшка, оказывается, трус!" - подумал Фабрицкий и весь ощетинился, как собака, увидевшая кошку. Сам человек не трусливый, он органически не выносил трусов. По выражению лица Никифорова он понял, что взял верный тон и надо его придерживаться. Не терять перевеса.
- Еще вопросы? - нелюбезно спросил он.
- Мы их выясним потом, в рабочем порядке. Только дайте четкое распоряжение своей секретарше по поводу отчетности.
Прошли в "общую". Там было тесно: уже сидела вся комиссия. Фабрицкий всех обошел, знакомясь. У некоторых были вполне интеллигентные лица. На всех лицах (как интеллигентных, так и нет) читались смертная скука и отвращение к предстоящей работе. Заплаканная, встревоженная Таня рылась в шкафах.
- Таня, - сказал Фабрицкий, - не расстраивайтесь и дайте товарищам всю документацию, которая им понадобится.
При слове "документация" Таня взрыднула:
- Тут ничего не найдешь. Так еще до меня было, честное слово!
- Я же говорил вам: приведите бумаги в порядок.
- Я и привела: сложила стопочками, вытерла пыль.
- Сегодня, Таня, - сухо сказал Фабрицкий, - вы останетесь после работы и приведете все документы в порядок не только по виду, но и по содержанию. Феликс Антонович вам поможет, не правда ли?
Толбин согласно наклонил голову.
- Михаил Семенович, - заметил Фабрицкий, - прошу учесть, что наш делопроизводитель, Татьяна Алексеевна, работник новый. Дела были запущены еще до нее, ее предшественницей, с которой мы расстались именно по этой причине.
Никифоров строчил стоя. Какой-то легкий перевес в его пользу наметился. Чтобы не дать этому перевесу развиться, Фабрицкий солидно сказал:
- Итак, до завтра, товарищи. Меня ждут в министерстве.
И отбыл на Голубом Пегасе.
Комиссия работала две недели. Упорно, трудолюбиво. Ее члены разбрелись по лабораториям, опрашивали людей, слушали, записывали. Один из них, беседовавший с Полыниным, был совершенно им очарован и о разговоре с ним отзывался кратко: "Пир мысли". Большое впечатление произвели недавно отремонтированный Дуракон и его руководитель Шевчук, который в беседе с представителем комиссии развел такую "парадигму", что небу было жарко. Читающий автомат не произвел хорошего впечатления: за то время, пока он оставался без присмотра (все силы были брошены на дисплей), он окончательно разболтался и каркал вороньим голосом. Преобразующая программа, напротив, понравилась: с ее помощью член комиссии с детским удовольствием перемножил два многочлена и получил верный результат. Больше всего понравился нешатовский цветной дисплей - Даная на его фоне смотрелась хорошо, и процент распознаваний был приличный. В лаборатории Кротова смотреть было нечего, комиссия удовольствовалась краткой беседой.
Работы в отделе временно остановились: все было принесено в жертву отчетности. Для главы комиссии Фабрицкий освободил свой кабинет. Тот сидел там упорно, к нему стекались донесения, он их обобщал. Время от времени он вызывал к себе Фабрицкого и вел с ним беседы один на один. Александр Маркович, поняв до конца характер главы комиссии, играл с ним, как кошка с мышью, то чаруя любезностью, то намеренно срываясь в маленький гнев. В разгар работы комиссии вернулся из санатория Ган и многие разговоры взял на себя. Он великолепно знал все дела и даже в запутанной документации всегда находил что нужно. Фабрицкий все больше убеждался, что Панфилов был прав: малокомпетентная комиссия была для отдела выгоднее компетентной.
Комиссия закончила работу в срок. Никифоров пригласил Фабрицкого, чтобы ознакомить его с выводами. Они были обширные, страниц на пятьдесят. Фабрицкий просматривал их бегло и быстро, привычным взглядом отметая нейтральное заполнение и общие места. Его светло-коричневые глаза, словно танцуя, прыгали со строчки на строчку, лицо оставалось непроницаемым.
- Может быть, вы хотите что-нибудь возразить? - спросил совершенно ручной носорог.
- Да нет, отчего же. Возражать тут особенно не на что. Все справедливо.
- Мы старались в своей работе быть объективными, - ласково сказал Никифоров. - Дружба и взаимная выручка. Вы меня поняли?
- Я вас понял, - сохраняя непроницаемость, ответил Фабрицкий.
...Назавтра всему личному составу отдела было предложено собраться в так называемом семинарском зале, где проводились средние по масштабу мероприятия. Зал был невелик: несколько рядов столов и скамеек, на возвышении кафедра. Нешатов пришел раньше других и сел на самую последнюю скамью. Он уже привык к атмосфере отчуждения, окружавшей его незримой стеклянной стеной. От нечего делать он разглядывал свой стол, весь изрисованный и исцарапанный. Еще со времен Пушкина любимой темой рисунков, набрасываемых так себе, от нечего делать, были женские ножки. Тогда - в легких, бескаблучных туфельках, изящно скрещенные, высунутые из-под оборки платья. Теперь - чаще всего одна нога, смело открытая выше колена, с мускулистой икрой, на высоком каблуке. Таких одиночных ног на столе Нешатова было несколько. Разглядывая их, он представлял себе тягучую скуку собрания, скрип голоса докладчика, автора рисунка, давно ничего не слушающего и тупо обводящего контур ноги...
Сотрудники отдела прибывали, балагурили, смеялись, жужжали, как пчелиный рой, но их поток обходил Нешатова. Люди садились на других скамьях, а три места рядом с ним оставались пустыми. Что же, он по доброй воле пошел в подозреваемые. А все-таки неуютно...
Вдруг на одно из пустых мест кто-то сел. Это была Магда. Случайно или нет она села рядом с ним? Скосив глаза, он увидел ее впалую, смуглую щеку, зеленоватый глаз, прямо и твердо глядящий перед собой, и убедился - не случайно. Сердце его забилось счастливо и недоуменно.