Атмосферу тревожной взвинченности, которая окружала Григорьева в Петербурге, лучше всего передает его повествовательная и очерковая проза 1840-х гг. Внимание автора занимают преимущественно два человеческих типа. Это, во-первых, рефлектирующие индивидуалисты, "которые, слишком рано предавшись наслаждениям, теряют вкус ко всем", обрекая себя на двойной разлад - и с миром, и с собственной жизнью. Выводя подобных персонажей, Григорьев словно откликался на призыв глубоко чтимой им Ж. Санд "описать болезнь тех, кто жил" (одним из главных симптомов этого общеевропейского недуга, распространившегося в первую половину XIX в., являлась "ярость сил, которые стремились все постичь, всем обладать, но от которых все ускользает, даже воля…"). Второй тип, довольно полно обрисованный в григорьевской прозе, - демонические личности, которые порвали с будничной моралью, исповедуя тот вид романтического максимализма, что признает лишь высшую, "эксцентрическую", форму страсти ("Истинно и сильно только то, что ничего не знает истиннее и сильнее себя; любовь, например, только тогда любовь, когда ее ничто не остановит…") и санкционирует любую акцию, совершенную по ее внушению ("Пусть я погублю ее - я ее люблю…").
Эти типы соотносятся с двумя центральными темами в творчестве Григорьева 1840-х гг. - страдания и рока. Однако в прозе, наиболее отягощенной литературными штампами, сами понятия страдание и рок часто ограничены буквальными значениями. Истинное представление о смысловой вместимости этих понятий у Григорьева дают его лирика и стихотворная драма:
Нет! есть страдание без страха и смиренья,
Есть непреклонное величие борьбы,
С улыбкой гордою насмешки и презренья
На вопль душевных сил, на бранный зов судьбы…
Состязательные отношения между активным, "бесстрашным" страданием и роком ("судьбой") - это и есть борьба; такова внутренняя тема и название цикла, который стал вершинным достижением Григорьева-поэта.
Этот цикл был написан в Москве, куда Григорьев вернулся в самом начале 1847 г. "Начинается настоящая молодость, - вспоминал он позже, - с жаждою настоящей жизни, с тяжкими уроками и опытами". Через полгода после возвращения на родину Григорьев женился на Лидии Корш (сестре Антонины), и первые годы их брака еще не предвещали того непоправимого семейного разлада, который для обоих обернулся жизненной трагедией. В 1850 г. Григорьев сблизился с кружком Островского и вошел в "молодую редакцию" "Москвитянина": здесь "нашлись" все его "дотоле смутные верования" и в полной мере реализовалась "энергия деятельности" как критика и переводчика. "В эту же эпоху, - подчеркнул он в "Кратком послужном списке…", - писались известные стихотворения, во всяком случае, замечательные искренностью чувства" . Лирические произведения, впоследствии составившие цикл "Борьба", были навеяны новой несчастливой страстью: в начале 1850-х гг. Григорьев "до низости, до самоунижения" влюбился в Леониду Визард, дочь своего сослуживца по Московскому воспитательному дому.
Цикл "Борьба", который рассматривают как "метафорический аналог к жизни самого поэта", включает стихотворения, заметно отличающиеся друг от друга и стилевыми особенностями, и ритмико-интонационным рисунком. Но даже на фоне этой общей "незаглаженности" резко выделяются два образца романской лирики - "О, говори хоть ты со мной…" и "Цыганская венгерка". Григорьев достиг здесь редкого эмоционального эффекта, потому что, пройдя по тонкой грани, разделяющей поэзию и кабацкую декламацию, впервые озвучил тот безнадежный надрыв, который не имел в литературе права голоса:
Уж была б она моя,
Крепко бы любила…
Да лютая та змея,
Доля, - жизнь сгубила.
По рукам и по ногам
Спутала-связала,
По бессонныим ночам
Сердце иссосала!
В 1856 г. Л. Визард вышла замуж за начинающего драматурга М. Н. Владыкина, и около этого времени распалась "молодая редакция" "Москвитянина". Летом 1857 г. Григорьев отъехал за границу, а когда вернулся в Россию, то большей частью жил в Петербурге. Его последним сильным увлечением была М. Ф. Дубровская, в прошлом барышня легкого поведения, обладавшая очень тяжелым характером; этот изнурительный роман, длившийся почти до смерти Григорьева, отозвался в строфах, которые удержали мгновенно испаряющуюся естественность разговорной речи:
Хотя по-своему любила
Она меня, и верю я…
Ведь любит борова свинья,
Ведь жизнь во всё любовь вложила.
В поэме "Вверх по Волге", только что процитированной, лирический герой вспоминает женщину, в которую "везде влюблен", - свой "далекий, светлый призрак". К "далекому призраку" - Леониде Визард - обращено и последнее стихотворение Аполлона Григорьева, внезапно скончавшегося 25 сентября 1864 г.
Повторим: уже в 1840-е гг. Григорьеву не по пути ни с западниками, ни со славянофилами. Его мышление становилось, как он позднее выразился, "калейдоскопическим". Это означало, что на вооружение бралась любая мысль, исходившая из того или иного лагеря, если она была "живорожденная", то есть укорененная в жизненной эмпирии. В известном смысле идея отчуждалась от породившего ее контекста, вследствие чего представала в особом качестве: "А ведь мысль, не прикованная к теории, такой свободой своей ужасно много теряет в своей силе, хотя, может быть, и много выигрывает в своей правде" (курсив наш. - А. О.).
В начале 1850-х гг., когда "молодая редакция" "Москвитянина" устанавливала руководящие принципы будущей деятельности, Григорьев предложил опираться только на инстинктивный демократизм и непосредственное чувство. За этим стояло убеждение, что все доктрины - как существующие, так и проектируемые - умозрительны, неадекватны реальным жизненным процессам. Через несколько лет, в статье "После "Грозы" Островского", он втолковывал широкой аудитории: "Теории, как итоги, выведенные из прошедшего рассудком, правы только в отношении к прошедшему, на которое они, как на жизнь, опираются; а прошедшее есть всегда только труп <…> в котором анатомия доберется до всего, кроме души" . А в письме к М. П. Погодину от 7 марта 1858 г., в очередной раз признаваясь во "вражде к теории, к той самой теории, которая есть результат жизненного истощения" в мире, Григорьев наметил фундаментальную оппозицию: "Теория и жизнь, вот запад и восток в настоящую минуту" .
Так закладывался фундамент почвенничества, которое объединило верования Григорьева и Достоевского (вместе с братом издававшего в начале 1860-х гг. журналы "Время" и "Эпоха"). Под влиянием Григорьева Достоевский, по словам Страхова, видел в почвенничестве "совершенно новое, особенное направление, соответствующее той новой жизни, которая видимо начиналась в России, и долженствующее упразднить или превзойти прежние партии западников или славянофилов". Почвенники действительно ориентировались на саму жизнь в ее полноте и текучести (а на рубеже 1850-1860-х гг. очень остро ощущался слом традиционного уклада), и попытки опередить мыслью движение нации они считали бессмысленными, отражающими ничем не подкрепленные амбиции славянофилов и западников.