В истории русской литературы заметное место принадлежит Аполлону Александровичу Григорьеву (1822–1864) - самобытному поэту, автору повестей и очерков, развивших лермонтовскую традицию, литературному и театральному критику. С именем Григорьева тесно связана деятельность журнала "Москвитянин" и газеты "Московский городской листок", где печатались его программные сочинения. В настоящем издании впервые сделана попытка собрать поэтические, прозаические и мемуарные произведения Григорьева, объединенные московской темой, а также письма и воспоминания о нем.
Некоторые произведения никогда не перепечатывались.
Содержание:
Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика{1} 1
К портрету Аполлона Григорьева 1
Поэмы 3
Стихотворения 19
Драма{242} 36
Проза 49
Письма 73
Воспоминания об Аполлоне Григорьеве{385} 82
Примечания 86
Комментарии 87
Аполлон Григорьев
Одиссея последнего романтика
Московский никогда не умолкал Парнас,
Повсюду муз его был слышен лирный глас.
А. А. Палицын
"Послание к привете"
Составление, вступительная статья и примечания Л. Л. Осповата
К портрету Аполлона Григорьева
Личность Григорьева сформировалась на самом излете романтической эпохи, и он смолоду ощутил себя одиноким, несменяемым хранителем ее ценностей и обычаев.
Этому культурному статусу соответствовало "метеорское" (по его собственному слову) жизнеповедение, почти никогда не подчинявшееся общепринятым нормам и почти всегда непредсказуемое. Как бы со стороны разглядывая тот человеческий тип, который он представлял едва ли не в единственном числе, Григорьев высказался весьма откровенно: "Столь упорной воли с величайшей бесхарактерностью, горячей веры с безобразным цинизмом, искренних убеждений с отсутствием всяких прочных основ в жизни… право, я не умею иначе назвать, как хаосом моего последнего романтика" . По отзыву близкого к нему в начале 1860-х гг. Н. Н. Страхова, Григорьев "старался возводить свои мысли и чувства до идеальной глубины и чистоты; если же обрывался в этих усилиях, то прямо переходил в противоположную крайность и погружался в беспорядок жизни с каким-то сладострастием цинизма" .
Следует, однако, уточнить: движение от "высокого" к "низкому" (как и возвратное) отнюдь не всегда было безостановочным. Григорьев опытным путем изучил состояние "хандры", подразумевавшее и обыкновенную апатию, и то, "что у хороших людей зовется угрызениями совести", и такое томление духа и души, которое в русской романтической традиции - вслед немецкой - именовалось Sensucht. Другое дело, что и этой тоской Григорьев, по выражению Достоевского, заболевал "весь, целиком, всем человеком, если позволят так выразиться" .
Столь интенсивное ("во вся распашку") переживание жизни, сам склад его натуры, которой владели неуемные страсти, исключали всякую надежду на благоустройство дел - личных, бытовых, профессиональных. В глазах большинства современников Григорьев выглядел романтическим поэтом именно из-за своей непрактичности; когда он пускался в расчеты или рассуждал о выгодных занятиях, то походил на совершенного ребенка. "Неумелый человек одно только умел, - свидетельствовал Страхов, - следить за умственным и эстетическим движением нашим, чувствовать и понимать все явления в нашем мире искусства и мысли. Сюда были устремлены все силы его души; здесь была его радость и печаль, долг и гордость" .
Кто слезы лить способен о великом,
Чье сердце жаждой истины полно,
В ком фанатизм способен на смиренье,
На том печать избранья иль служенья.
Впрочем, шагать в ногу с двумя-тремя единомышленниками он тоже не умел; постоянно выбивался из строя и гораздо больше дорожил "своими самодурными убеждениями" , нежели единством тесного кружка. Незадолго до смерти он заспорил о чем-то со Страховым. "Может быть, ты, однако же, более прав", - заметил под конец Страхов. "Прав я или не прав, - перебил его Григорьев, - этого я не знаю; я - веяние" .
Название этой книги принадлежит Григорьеву: некоторые его произведения, вышедшие на рубеже 1850-1860-х гг., имеют повторяющийся подзаголовок - "Из "Одиссеи о последнем романтике". Но, в сущности, свою "Одиссею" он безотрывно писал с тех самых пор, как взялся за перо; автобиографическое начало доминирует в его поэзии, прозе, публицистических статьях, не говоря уже о мемуаристике.
Собственно воспоминания Григорьева обрываются на "эпохе, когда журчали еще, носясь в воздухе, стихи Пушкина и ароматом наполняли воздух повсюду, даже в густых садах диковинно-типического Замоскворечья". В 1838 г., шестнадцати лет, Григорьев поступил в Московский университет, который блестяще окончил в 1842 г. Университет предоставил ему необременительную службу, но вскоре, испытав глубокое потрясение (Антонина Корш, предмет его любви, предпочла К. Д. Кавелина), он буквально бежал из Москвы; намечен был дальний маршрут, однако Григорьев осел в Петербурге, где и вступил на литературное поприще.
Почти три года, проведенные им в столице, - "полоса жизни совершенно фантастическая"; он поочередно или даже одновременно увлекался самыми различными философскими системами и идейными течениями (включая шеллингианство, масонство, христианский социализм и многое другое), и у Блока, который в начале XX в. заново открыл эту фигуру для читательской аудитории, были резоны, чтобы заключить: "Григорьев петербургского периода, в сущности, лишь прозвище целой несогласной компании…" Отметим здесь повышенную интеллектуальную восприимчивость и такую же готовность ревизовать и осмеивать чуть ли не каждую доктрину - это признаки вырабатывающегося адогматизма Григорьева. Уже в середине 1840-х гг. он скептически оценивает славянофильство и западничество как замкнутые идеологические структуры, предполагавшие четкое разделение людей на "наших" и "не наших", а также канонизировавшие свои опорные постулаты, по отношению к которым (внутри соответствующей структуры) не допускалось ни сомнения, ни иронии. И недаром в "Кратком послужном списке…", составленном Григорьевым за три недели до кончины, под 1846 г. отмечено: "…городил в стихах и повестях ерундищу непроходимую. Но зато свою - не кружка" .