"В ушах бананы, и всё по барабану", – резюмировала про себя часто общающаяся с молодежью медсестра. Выпяченное мужское роскошество в туго обтянутых джинсах Люську чуть не рассмешило, но она удержалась, нужно было держать равновесие, сейчас это было важнее.
Люська – не даром же пошла в медики – по натуре была человек добрый и отзывчивый. Вот уже тридцать лет на своем посту она день и ночь спасала человечество. Делала это скромно и самоотверженно, не требуя взамен наград и почестей. Люська ни разу не усомнилась в правильности выбранного пути. Вот только сейчас что-то внутри нее пискнуло. Люська посмотрела вниз. Все человечество сузилось в Люськином взбаламученном тряской сознании до трех как раз сидящих перед ней особей. Люська и моргнуть не успела, как ощутила откуда ни возьмись выросшее, незнакомое ей ранее чувство. Люська вздохнула, к стыду своему констатировала, что ей в этот самый момент было наплевать на это самое человечество, сейчас ей было больше всего жаль себя. Люська посмотрела опять сверху вниз на юнца, борясь с возникшей в сердце злобливостью. Увесистая сумка с брауншвейгской зависла как раз над выпяченным достоинством. Маршрутку мотнуло, и в последний момент Люська, не дав свершиться непоправимому, все-таки удержала сумку в своей руке.
"Да что ж это, – шикнула она на себя. – Людей вздумала калечить!" – совсем было придушив негуманное чувство, закончила внутренний монолог она.
Однако в душе ее опять что-то встрепенулось, и теперь уже Люська, не пускаясь в долгие раздумья, дала чувству вылезти. Каблучок туфельки редкого, сорок первого размера со всей дури опустился на тряпочный мысок ничего не подозревающего кроссовка.
Тинэйджер, взвизгнув, подскочил со своего места и стал конвульсивно дергать ногой, пытаясь высвободиться из-под ненавистного каблучка. Люська с видом недотепы, похлопывая коровьими ресницами, вытянула лицо, сочувственно уставилась на визжащего, но каблучок с места не сдвинула.
Череда вздохов и междометий пронеслась по салону, привлекая всеобщее внимание.
– Ты… это ты, слезь с ноги… твою… – наконец прорычал тип в кроссовках и, ухватившись обеими руками за Люськины шикарные бедра, уткнувшись головой Люське туда, куда и подумать неприлично, попытался сдвинуть ее с места. Туго думающая Люська наконец сообразила, что от нее требуется, быстро убрала ногу.
– Ух, эти повороты, – запричитала Люська. – Больно, голубчик? – Люська преданно заглянула в его глаза.
– Да какой я тебе голубчик… корова… нечесаная, – огрызнулся хлопец.
Люська, не услышав ничего нового, обиженно посмотрела на него.
С коровой она обычно соглашалась. Во-первых, животина полезная, священная опять же для некоторых. А во-вторых, привыкла она к тому, что ее еще в пору молодости обзывали коровой. Угадывалось в ее взгляде что-то томно-коровье, тягучее и неспешное. Люська, по правде говоря, научилась даже на "корову" не обижаться. Но вот на "нечесаную" Люська, успевшая, несмотря на бессонную ночь, собрать волосы в незамысловатый, но аккуратный пучок, согласиться никак не могла. Вспыхнула, ощетинилась.
– Да я же не нарочно, милок, прости, со всеми бывает! Видишь, как болтает, не маршрутка, а прямо корабль какой-то, –начала оправдываться она.
Слова Люськи, как мячик, отскакивали от ничего не слышащегося, успевшего опять опрокинуться в сиденье парня. Паренек начал аккуратно шевелить носок пригвожденной каблуком стопы.
– И кроссовок чуть не продырявила, – протянул он с кислым видом. – Кляча безмозглая!
Люська посмотрела на стремительно бледнеющее лицо подростка, и ей и вправду стало как-то не по себе, может, и зря человека обидела.
Слева от пострадавшего, как на жердочке, приютился щупленький мужчина лет сорока пяти. Видевшая все сверху Люська заметила несмело проклевывающуюся лысину. Сам мужик тоже был робкий и незаметный, из разряда тех, о которых можно забыть, даже когда они находятся перед самым носом. Вроде как здесь, а вроде его и нет. Осторожно выглянув из своей раковины, окинув Люську безразличным взглядом, мужик хотел было уже опять удалиться вглубь панциря, но вдруг заметил сидящую напротив русалку. Ожил. Стал осторожно за ней наблюдать. Слизнув взглядом ее длинные стройные ноги и сопоставив их длину со своими шансами, мужик насупился и как-то погрустнел. Замер, не сводя с нее глаз. Потом, спохватившись, что слишком уж неосмотрительно раскрыл створки своего убежища, дернулся и нехотя залез опять в раковину. Однако наблюдательная Люська заметила, что он, прилипнув к едва заметной щелочке в створках, продолжал наблюдать.
"Залег на дно, – подытожила Люська. – Такую корову, как я, теперь точно не заметит", – и с надеждой во взгляде и все чаще дающей о себе знать болью в спине повернулась к третьему из имеющихся богатырей.
По другую руку от паренька, как раз на месте Алеши Поповича, павлином восседал импозантный мужчина с шевелюрой роскошных, припорошенных сединой волос. Как на подносе были выложены неисчислимые его достоинства: ненароком выглядывали серебряные запонки на безупречно отглаженных манжетах рубашки, аккуратные стрелки тонкосуконных брюк спускались вниз и внизу утыкались в слегка заостренные, нервно постукивающие мысы тщательно начищенных ботинок.
"Эка тебя занесло, голубок, – сочувственно подумала Люська. – Небось машину в сервис, а сам в маршрутку. Глядишь, так и перышки запачкаешь! – Женщина перехватила в руке сумку. – И тут ловить нечего", – сделала вывод она и, тяжело сопя, опять повернула голову к юнцу посередке.
Впечатывая каблуки в пол, Люська переступила с ноги на ногу. Кроссовки нервно ёрзнули под сиденье.
За окном частоколом мелькали стройные тополя, пока еще не успевшие подпортить впечатление о себе надоедливым, витающим повсюду пухом. Люська тополя любила, это были деревья из ее детства. Когда-то вереница их собратьев соединяла пятачок ее деревни с неподалеку пролегающей трассой, мчащейся на юг – к сытым, жирным землям; к не мухлюющим, с лихвой возвращающим труд полям; к фруктовыми, залитым солнцем, садам. К городу Люська так и не привыкла, в душе презирая его за засилье наносного и ненужного, за спешку, от которой не спрятаться и не скрыться.
Маршрутка резко затормозила, разогнав всколыхнувшуюся рябь воспоминаний, пропустила подрезавшую ее ушлую груженую "газель". Невозмутимый, почитающий Аллаха Рашид не проронил ни слова, только крепче схватился за руль. Пассажиры дернулись. Люськины коленки, выстрелив вперед, согнулись, уперлись в поджатые ноги юнца, но тут же под напором грозного взгляда распрямились. Маршрутка поехала дальше. Люська продолжала таращиться в окно, краем глаза разглядывая покачивающуюся перед носом макушку.
– Ой, да как же это тебя так? – неожиданно охнула Люська.
Паренек встрепенулся, подняв на Люську непонимающий взор.
– Как же ты не заметил? – наклонилась ниже к нему Люська.
Паренек сдернул наушники и, повертев головой по сторонам, наконец понял, что Люська обращается именно к нему.
– Ну что еще? – буркнул он, по всей видимости, до конца не расслышав Люськиных слов.
– Так я говорю, что кто-то тебя это… – хохотнула она, покопалась в своем небогатом, утыканном медицинскими терминами вокабуляре: – Осквернил! – еле сдерживая смех, закончила она.
Рядом сидящие пассажиры встрепенулись, хватая обрывки долетающих фраз, с интересом стали прислушиваться. Поездка могла оказаться не такой уж и скучной. Некоторые даже вытянули шею, однако макушку пострадавшего разглядеть, как ни тянулись, не могли. Обзор сверху им был недоступен, а приподниматься было как-то не совсем удобно.
Люська нагнулась пониже, чтобы получше разглядеть.
– Так погляжу, подсохшее, – ловя на себе взгляды, сообщила она. – Неужто с самого ранья на себе таскаешь?
В маршрутке наметилось оживление. Кто-то, плюнув на все приличия, уже в открытую пытался хоть что-то разглядеть. Кто-то недовольно водил носом, принюхивался, брезгливо пропуская через себя спертый воздух маршрутки. Сидящие по обе руки от пострадавшего как по команде развели головы в разные стороны, насколько позволяли узкие сидения, отодвинулись. По крайней мере пятнадцать пар глаз бесцеремонно разглядывали юнца. Парень ежился, пыхтел, неловко чувствуя себя под натиском бесцеремонных взглядов. Покрывался то мелкими пятнами, то испариной, представлял из себя зрелище жалкое и печальное.
– Это все воронье, спасу от него нет, – сделала вывод сидящая напротив юнца давно разменявшая пятый десяток женщина с торчащими из босоножек яркими накрашенными ногтями.
– Наглая птица, – продолжала поклонница педикюра, – когда моя Жильберта была еще щенком, на нее налетели две вороны, если бы я вовремя не подоспела… – Запнувшись на полуслове, она обвела взглядом салон, никто не слушал ее животрепещущую историю.
Напедикюренная слегка надула губки и больше не проронила ни слова. Среди пассажиров собачников не оказалось.
– Если воронье, так это даже лучше, – неожиданно вступила в диалог седовласая морщинистая старушка. – Голубь куда хуже –птица грязная, помоечная, – продолжала она, – ест все без разбору, – не унималась она. – Ляпнул однажды моему на рубаху, чем я только ни терла, так и выкинула, не достиравшись!
Лицо парня, не привыкшего к такому вниманию, исказилось от муки. Он растерянно посмотрел на старуху: "Может, оно и к лучшему, что ворона?" – застыл немой вопрос в его глазах.
Но старушка немой вопрос не разглядела. Отвела от него свои бесцветные глаза, легонько потрясла головой и со знанием дела добавила:
– Голова не рубаха, куда ж ее выкидать?!
Паренек, отчаявшись, поднял было руку ощупать место, куда так неудачно приземлилось еще недавно с аппетитом проглаченное какой-то птицей кушанье, но Люська, молниеносно перехватив руку, не дала ей приземлиться на макушку.