- Ополоумел? Не знаешь, зачем будить? Лед! А птичьего молока тебе не нужно? Лед! Я его ждала, дура стоеросовая! Ха-ха!.. Ха-ха-ха!..
Тут я должен предупредить, что Демидов никогда не был женским угодником. Летом - я знал это по рассказам хозяйки - в наш городок приезжали курортники. Их приезжало чуть больше, чем вмещал маленький пляжик из разноцветной, главным образом белой, гальки, и они с рассвета теснились, выбирая места почище, потому что Демидов вытаскивал на пляжик смолить свои баркасы. Не было другого клочка у нашего скалистого берега. После этого курортники весь сезон носили смолу на пятках.
Когда его сейнер приставал к причалу, непосвященные модницы в ярких сарафанах встречали рыбака и спрашивали, почем рыба. И когда они ругались из-за смолы и когда приценивались, он просто не удостаивал их ответом, а проносил мимо две-три упругих кефали в куске сети, как в авоське, исполненный к приезжим красавицам ленивого презрения. Ну, что с них взять? Дикари! А они считали его грубияном, хотя он только молчал. Рыбу, отборных лобанов, он нес для себя или кидал через прилавок Лиле, прямо в подол, если останавливался по дороге выпить пива.
И понятно, как оторопела Лиля, услышав про какую-то женщину, для которой ее Андрей ищет лед. Весь Камушкин считал Андрея ее Андреем…
- От дура! От дуреха! - повторяла она, хохоча.
- Все вы - дуры, - прогремел Андрей.
- Почему?
- Роди разок - узнаешь.
- Андрей! Андрей!
Мы уже спускались вниз, с "палубы". Впереди меня бухали тяжелые сапоги. Лиля кричала нам вслед.
Среди разных загадок человеческой жизни для меня больше других так и осталась неясной одна - почему все самые тревожные вещи случаются в самое неурочное время? Было часа четыре до рассвета. И лупил дождь. Крепко и беззаботно спал городок. Наглухо запечатанные двери домов прятали возможных помощников Маши, замок на почте отрезал нас от мира. Я лично подумал о милиции. Наш милиционер Никодим Петрович представлял собой бессонную власть, и со всей полнотой той силы, которой он был наделен, должен был исторгнуть из недр земных полведра от вселенских запасов льда.
Но мы остановились у дверей клуба. Могуче и насмешливо ахало в темноте море. Лишь оно не спало. И мы не спали. И надо было что-то делать. Качнувшись, Демидов стукнул плечом в дверь. Она не очень-то хотела разламываться, но все же дрогнула. Раз! Два! Три! Четыре!
Бить в такую дверь, как бить волне в берег.
Пять! Шесть!
Ни о чем не спрашивая, я помогал Демидову. Еще, еще! Все серьезней мы понимали, что происходит. И если для этого нужно сломать дверь, значит, это нужно. И мы ее сломали, не пощадив гордости Камушкина - клуба рыбацкого колхоза "Луч", местного очага культуры. Наверно, мы сломали бы и дверь госбанка.
Демидов наугад кинулся сквозь темный вестибюль к лестнице. Я ничего не понимал, но был благодарен ему за то, что он обдуманно двигается. Я только следовал за ним и зажигал свет, скользя рукой по стене и натыкаясь на выключатели. Последней я зажег люстру в зале.
На стенах висели портреты великих писателей и композиторов. Они безмолвно взирали, как Демидов выкатывает из-за стойки буфета здоровущую бочку, над которой торчала, качаясь ванькой-встанькой, головка мороженицы. Мороженое! Его привозили на катере откуда-то из более счастливого прибрежного пункта, где был молокозавод. И более населенного, потому что наш Камушкин - какой город? С гулькин нос. Местечко. Но у нас тоже любят есть мороженое. И вот его привозили.
Выдернув опустошенный железный футляр мороженицы и пустив его катиться, куда охота, Демидов опрокинул бочку набок. По истертому подошвами танцоров паркету потекла вода. А на дне бочки, перевалившись, хрупнул лед.
Вот когда я и впрямь пожалел, что у нас ничего нет, кроме рук.
- Давай! - сказал Демидов, кивнув в угол.
Там, в бадейке, под портретом Римского-Корсакова, рос фикус. Я наступил на край бадейки ногой и, натужась, выдрал бедный цветок с землей, а потом и остальную землю вывернул на пол.
- Вон банка-то пустая! - сказал Демидов, - Голова!
Оказывается, он кивал на мороженицу.
Но в бадейке лед нести было удобней, у нее уцелела после моих действий ручка. Никогда не забуду, как Демидов скидал в нее скользкие рыжие куски льда и, толкнув ногой, сказал мне:
- На!
Внизу, в освещенном вестибюле, я наткнулся на хромого старичка с палкой. Это был сторож, стерегущий одновременно два объекта, клуб и столовую, точнее - спящий то там, то там. Он что-то крикнул мне невнятное, устремившись наперерез, но Демидов оглушил его сверху яростной фразой:
- Женщина!
Я бежал к больнице, и в бадейке у моих колен гремел лед. Сейчас Туся набьет им пузырь.
За спиной моей рассыпалась протяжная трель свистка. Я оглянулся на бегу. Клуб полыхал во тьме, как корабль в ночном море. Первой трели откуда-то издалека ответила вторая. Они начали перекликаться.
К клубу, на вызов сторожа, приближался Никодим Петрович, страж порядка. Он спешил изо всех сил, а Демидов, рассевшись на лестничной ступеньке, смеялся над сторожем и закуривал, пока тот ругал его паразитом и жаловался милиции, что он один на два объекта.
Но обо всем этом я узнал позже, когда и сам мог смеяться.
8
Море присмирело после дождя, точно его высекли. Лежало виноватое, и странно, - от него веяло теплом. Какие-то теплые были небо и земля. Горы, сиреневые и медные от лесной листвы, тоже стояли, ну, прямо жаркие, как печи.
Вот так осень!
Да и вчерашний дождь был теплый, как из неостывшей кипяченой воды. Я вспомнил его и улыбнулся: проспал до полдня!
На зарядку, Сереженька!
Но хотелось полежать на своем диване.
Пол разрисовала тень от ветки с птицей на кончике. Птица улетела, и тень закачалась, как живая.
Я совсем проснулся и побежал во двор умываться под краном, из которого брали воду и поливали сад. Он торчал у крыльца, как трость, воткнутая в землю, с медным набалдашником и секретом: надо было знать, в какие часы подается вода.
Тут я и увидел, как переменился мир.
Хозяйка выкапывала клубни георгинов из-под стены с окнами. Я не сразу разобрал спросонья, что она делает, и сказал:
- Лето вернулось.
Она распрямилась, поддерживая себя за спину, и ответила:
- Лето кончилось.
Моя хозяйка всегда отвечала наперекор.
- Ай-яй-яй! - сказала она, глядя на меня. - Хорошо, что Иван Анисимович пришел!
- Да, - согласился, я.
Иван Анисимович уже был в больнице, когда я принес лед, и я обрадовался тому, как властно крикнул он Тусе, чтобы она занялась делом… Все обошлось…
- А ее-то муж выгнал? - пристала хозяйка.
- Машу?
- Теперь заберет. Куда он денется?
- Кто?
- Муж-то. Трое детей. Не шуточки.
- Хорошая погода, - сказал я.
- Непромысловая.
Я забыл, что погода тут делится на промысловую и непромысловую. Тихое море, теплынь - плохая погода, никуда не годится, рыба рассыпалась, гуляет, пасется, и рыбаки дома…
"Тоже хорошо", - подумал я о детях Маши, Лешке и Алешке: ведь они под присмотром бригадира.
- Лилька Андрею надавала по морде, - сказала хозяйка.
- Ничего подобного.
- Ну, надает. Что это за Маша?
- Просто Маша.
Я вытирался полотенцем: всю ночь, со вчерашнего дня, оно мокло на веревке и уже высохло.
- Тайна! - несерьезно сказала хозяйка. - Узна-аем! Теперь тайн не бывает.
- Конечно, - согласился я.
- И узнавать нечего, - сказала она, снова наклоняясь к земле. - Назло мужу чуть дите не убила. Судить таких! Она и тебе спасибо не скажет. Еще чего! Спасибо!
Когда никто не спорил с хозяйкой, она спорила сама с собой.
Я вернулся в комнату, взял давно написанное тетке письмо и вышел из дома в одной рубашке, без пиджака. Щенок, посаженный на цепь, бегал по выложенной кирпичом дорожке от крыльца до калитки. Он был серый, толстый и гладкий, не знал, что из него делают злюку, и кувыркался, пачкая уши в грязь и кирпичную крошку. Как всякий малолетка, он радовался солнцу. За ним, звеня, скользило по проволоке кольцо.
До него у хозяйки был страшный пес по кличке Бульдог, не имеющий никакого отношения к своим породистым однофамильцам. Я его не видел. Он сорвался с цепи за каким-то прохожим, загнал его в кинотеатр "Летний", а еще через минуту Никодим Петрович, которого попросили выйти из ящика кинотеатра и унять пса, висел на акации и бесстрашно отбивался от Бульдога милицейским сапогом. Дело в том, что из предосторожности дверь в кинотеатр за спиной Никодима Петровича закрыли, и мальчишкам пришлось подавать ему руку.
После этого позорного случая муж моей хозяйки сшил Никодиму Петровичу новые брюки и отвез Бульдога неизвестно куда. Честь мундира была восстановлена, виновник наказан, а соседи узнали, что такое покой, потому что Бульдог уже не облаивал каждого знакомого и незнакомого до хрипа.
Теперь щенок набирался характера на той же цепи. Он лизал и кусал мои ботинки, пока я шел.
- Доктор! - крикнула хозяйка мне в спину. - Кто же она такая, Маша-то? Может, воровка?
Я усмехнулся и пошел прыгать с "палубы" через две ступеньки на третью.
Если лето и вернулось, то лишь для того, чтобы проститься. Все понимали, что его короткие дни сочтены. Это был подарок, будто что-то испортилось на весах природы, а может, это были самые честные весы, не хотевшие ни давать, ни брать себе лишка.