Возле меня, как призрак, возник Демидов.
- Ну как, доктор?
- Где мы? - спросил я.
- Скоро будем дома.
- Я готов выполнить свой долг, - сказал я и убедился, что слову, сказанному как бы шутливо, верят больше, чем клятвенному биению в грудь.
- Ну, вира, - поддержал меня Демидов.
И я пошел, хватаясь за все, что попадалось под руку. Нас приятно окатило водой. В кубрике сбились багровые при свете тусклой лампочки, крепкие лица. В каплях воды, застрявших на моих ресницах, они расплывались, как сквозь слезы.
- Вот доктор, - сказал Демидов, - вы все его знаете… Он нам расскажет… как мыть руки.
Я стоял и улыбался. Я видел их литые черные кулаки в ссадинах, неловкие обкуренные пальцы, нежно сжимавшие кончики сигарет, и вспоминал про туалетное мыло и зубные щетки. Я улыбался, помалкивая.
- Может, есть вопросы? - спросил Демидов.
- Что такое любовь? - спросил механик. - С медицинской точки зрения. Прошу научно объяснить.
Тут я выдавил из себя первую фразу:
- О любви читайте в стихах.
- Про стихи мы все знаем, - засмеялся парень с такими толстыми пальцами, что я спрятал бы от стыда свои хилые руки, если бы не надо было держаться. - У нас свой поэт есть! Прочти стихи, Гена!
Они стали подталкивать с нар рулевого, который играл ночью на мандолине, а сейчас спал после вахты.
- Да бросьте! - сказал он, когда его растолкали. - Отстаньте вы! Какие стихи, доктор?
- Про любовь! - подсказали ему требовательно.
- У меня не окончено, - смущенно пожаловался он.
- Доктор тебе поможет.
- Правда? - повеселел рулевой и поэт Гена.
Он поправил острую черную прядь волос, падающую за ухо, откашлялся и прочел:
Ну как в порту не выпить нам бутылку
И тело женщины купить хоть на часок?
Люди притихли, а он сказал:
- Всё.
Они были молодые, смеялись, балагуря:
- Что такое любовь?
- Влечение полов.
- Раз современный человек не знает, ее и нет. Современный человек все постиг.
Меня взяли под мышки и поставили на причал. Хлестал дождь. Мне казалось, что меня не ссадили, а высадили прямо в центр дождя, за которым размывались пятнами света окна Камушкина. На мне не было даже плаща. Дождь смывал с меня остатки достоинства.
Рыбаки с других сейнеров проходили мимо в глянцевых капюшонах и говорили с начальством о чем-то своем:
- Вторую тоню зевнули…
- Сбежала рыба.
- А Демидов-то успел!
- Мы за ним не угнались…
- Все за Андреем бегают, а он от них…
- Моря им мало!
У меня текло по спине и груди, когда я выполз наконец по умятым в откосе ступенькам на улицу и стал соображать, куда идти. В кармане моем размокал конспект не состоявшейся лекции. Мне захотелось назад, в море. Я оглянулся: в дожде ухали волны. Тут только я понял всю позорную непоправимость дела. Не оставалось ничего, как удрать из Камушкина! Навсегда.
- Доктор, пойдем на танцы? - серьезно спросил Демидов, обгоняя меня.
В клубе духовой оркестр пожарников-доброволь-цев играл нестройное танго. А я сцепил зубы и зашагал в больницу, за расчетом.
6
Но была ночь.
Ни Ивана Анисимовича, ни начхоза, ни Туси - никого я не застал в больнице. Старички-симулянты сказали, что начхоз ночью не бывает, Туся ушла в клуб, а Иван Анисимович, по случаю отсутствия настораживающих симптомов черной оспы или чумы, вместо дежурства смотрит дома очередной сон про Суматру или Калимантан, где идут бои с империализмом и водятся медведи коала и ящерицы гаттерия или какие-то другие реликты. Он наказал позвать его, если что.
Еще когда я шел с пристани, я встретил буфетчицу Лилю. Она пряталась под козырьком клуба, оберегая под ним свой насквозь светящийся плащик, а под этим плащиком свое бальное, смертельно белое платье с цветком на груди и под такой же слюдяной косыночкой свою рассыпчатую прическу. Лилина голова была вся-вся в кудряшках, как на рисунке самого неумелого художника. Мягкая, большая, во всем прозрачном, словно в подарочной обертке, Лиля ждала Демидова, заслоняя собой вход в клуб, изо всех щелей которого сочилось беспрерывное, бесконечное танго.
- Эй, доктор, где Андрей? - требовательно крикнула она мне, будто бы я его спрятал.
Вероятно, Демидов уже снял дома робу, влез в коверкотовые брюки, желтые тупоносые полуботинки и сейчас, в эту минуту, смешил Лилю рассказом обо мне. Я так и слышал, как она неудержимо заливается. И ее необъемные, добрые, холмистые груди ходят перед Демидовым штормовыми волнами. А я завтра уволюсь…
У больничной двери задрожал колокольчик. Кто-то дергал за шнурок. Я сердито прислушался и пошел открывать. Я шагал не спеша по коридору, а в дверь уже бухали ногой. Это хулиганство. Есть же колоколец! Ну, сейчас рубану…
Я открыл дверь и застыл.
Передо мной стоял Демидов с незнакомой женщиной на руках. С капюшона его черного плаща крупные капли падали на нее. Ее вишневая кофточка почернела на плечах от дождя. Круглые большие глаза смотрели на меня сквозь застоявшуюся боль. И безвольно и беспомощно свешивались через руку Демидова ноги, обутые в школьные туфли. Я видел стоптанные каблуки с отмытыми блестками гвоздиков.
Вся она была беспомощная и хрупкая, какими в эти решающие часы великого испытания становится большинство беременных женщин. Я тогда увидел это впервые и растерялся. А она еще была такая маленькая в демидовских ручищах, как девочка… Только глаза… И я невольно втянул голову в плечи.
- Что стоишь? - гаркнул Демидов. - Бери!
- Проходите, - пригласил я, распахнув дверь, и по мокрым следам от его полуметровых ботинок побежал за ними.
Когда он опустил незнакомку на диван в коридоре, она задержала его каким-то намагниченным взглядом своих больших глаз. Она виновато улыбнулась и спросила:
- Вы кто?
- Демидов, - досадливо бросил он, словно огрызнулся.
- А я - Маша, - сказала она.
Он похрипел, прочищая свое басовитое горло, провел рукой под носом и сказал:
- Ничего, не бойся.
- Подождите! - крикнул я ему так, будто мне самому была нужна помощь.
Два старичка, выглянувшие в коридор, помогли мне перенести Машу в палату. Пока она переодевалась в больничное, я отвернулся, потом быстро собрал ее вещи в узелок и вышел.
Демидов все еще стоял у дверей. Галстук его съехал набок.
- Тогда принесете, - сказал я, сунув ему узелок.
- Что это?
- Ее вещи.
- Зачем они мне?
Я глубоко вздохнул и ничего не ответил. Но тут же во мне заработал какой-то властный неожиданный автоматизм.
- Тусю пришлите из клуба сюда, - отрезал я распорядительским голосом, на который еще никогда в жизни не имел права. - Сейчас же!
- Я по улице шел, - заговорил Демидов вибрирующим басом, - вдруг мальчишка кричит: "Дяденька!" - "Чего тебе?" - "Где здесь больница?" - "Зачем тебе?" - "Мамке плохо". А она стонет под дождем, а потом просит: "Женщину какую-нибудь позовите". Кого позовешь, когда кругом дождь? Руку подал, говорю: "Держись!" А она еле стоит…
- Тусю, - повторил я. - Живо.
Он толкнул дверь ногой. Не успел я повернуться, как над головой снова забрякал колокольчик. Я порывисто и зло вертанул замок.
- А вот! - сказал Демидов и кивнул головой вбок. - С ними как?
На веранде жались друг к другу мальчик и девочка. Возле них стоял чемодан. Мальчик был на голову выше девочки, в куртке на затянутой молнии, с капюшоном, а девочка в длинной кофте с подвернутыми рукавами. Материнской.
- Где мама? - звонко и дерзко спросила девочка.
- Она сейчас придет! - сказал ей мальчик веско и сел на чемодан.
Девочка драчливо посмотрела на меня и села рядом с братом. Ноги ее едва доставали до пола.
- Вас Лиля ждет, - напомнил я Демидову, чтобы он скорее шел в клуб и прислал Тусю.
- Знакомые есть? - спросил Демидов детей.
- Дома есть, - сказал мальчик. - Ольга Петровна.
- А в Камушкине?
- В каком Камушкине?
- Вы куда ехали?
- Об этом нельзя спрашивать, - повелительно оборвала его девочка.
- Почему?
- Дяденька маму в автобусе спросил, а она сказала: "Не спрашивайте!"
- Ха! - только и вырвалось у Демидова. - История! Лильке теперь на глаза лучше не попадаться. - Он нелепо мял узелок в руках. - Тебя как звать?
- Лешка.
- А тебя?
- Алешка.
- Ха! - повторил он. - Алена, значит?
- Алешка.
- Лешка и Алешка? А ну!
Вероятно, своенравные дети подчиняются безоговорочно не словам, а жестам. Оба встали, а он снял с себя плащ, накрыл их с головами и взял чемодан.
- Ха!
Он не знал, какие слова им говорить.
Дверь приоткрыли старички: Маша звала к себе.
Родился мальчик. Маша лежала бледная. Лицо ее было белее наволочки. Часы в коридоре с колокольной гулкостью ударили два раза. Новый человек заплакал. Новый голос раздался в Камушкине.
- Видите, доктор, - прошептала Маша, кусая губы, - зря вы боялись. Я же не в первый раз…
Мои руки были в крови.
- Вы-то какой зеленый-презеленый, - сказала Маша и закрыла глаза, а на лице ее осталась усмешка.
Пульс ее падал.
- И вам укол сделать, что ли? - свирепо спросила меня Туся.
Наверно, и в первый раз у Маши не все было благополучно, но сейчас я думал, что это я виноват. Узенькое ее тело лежало под простынею без движения. Когда она вздыхала, я радовался, но вот уже какую минуту совсем ничего не было слышно, и губы ее, с синими надкусами, уже не розовели, а выцветали и сохли. Туся трясла меня: