- Современная медицина в противоположность политике может продемонстрировать и успехи, которые недвусмысленно доказывают: прогресс и впрямь существует, если только строго и неуклонно придерживаться выводов естественных наук и результатов эмпирических исследований. Однако любая спекуляция, которая выходит за пределы возможностей естествознания - и тут я должен признать, что пределы эти весьма ограничены, - неизбежно ведет, нет, заводит в дебри идеологической мистификации или - как мы это называем - ошибочных диагнозов. Только если политика, подобно медицине, ограничит свою задачу глобальной профилактикой…
Шербаум сказал:
- Вы правы. Я об этом тоже думал. Вот почему я и намерен сжечь свою собаку в публичном месте.
(Так, стало быть, можно заставить его замолчать. Он даже не покашлял, не пробормотал: "Гм-гм". В кабинете всего три человека, и в каждой голове роем проносятся мысли: Как он поступит теперь? Как я поступлю, если он? Как поступит он, если я ему? Что сделаю я, если он мне? Что я сделаю, если они оба? Что там жужжит? Только бунзеновская горелка по-прежнему настойчиво гудела на одной и той же ноте. Сейчас! Сейчас!)
- Кстати, мне кажется, нет, я уверен, что ваши передние зубы… Скажите-ка: маргаритка… Да-да. Конечно. В детстве вы кусали губы? Я хочу сказать: захватывали передними зубами нижнюю губу?.. Ведь у вас дистальный прикус… Разрешите.
С этих пор я вижу Шербаума в зубоврачебном кресле фирмы "Риттер".
- За это надо будет платить?
До чего подкупающе умеет смеяться мой зубной врач.
- Для сторонников естественных наук бывают исключения: иногда их лечат бесплатно.
Шербаум все же чем-то похож на меня.
- Только не делайте больно.
Дантист ответил так, будто зубоврачебной практикой занимается не он, а сам господь бог в застегнутом доверху белом халате и в парусиновых бахилах:
- Делать больно - не моя профессия.
А как он нагнулся над ним. Как осветил лампочкой его полость рта. И как мой Филипп послушно произнес долгое "А-а". (Мне надо было бы попросить врача включить телевизор: "Вы не возражаете, если я посмотрю немного западноберлинские "Вечерние известия", а потом рекламу?")
- Вам следовало бы показаться мне еще ребенком с молочными зубами.
- Разве все обстоит так худо?
- Нуда, нуда. Сейчас мы сделаем ни к чему не обязывающий снимок. И тогда посмотрим.
Зубной врач и его помощница, которую он вызвал звонком, сделали рентгеновские снимки всех зубов Шербаума. Портативный рентгеновский аппарат "Риттер" пять раз прожжужал, когда врач нацеливал его на нижнюю челюсть Шербаума, а потом прожжужал шесть раз - столько снимков верхней челюсти было сделано. И каждый снимок регистрировался. Как и в случае со мной, зубной врач зафиксировал на одной пластинке четыре нижних резца Шербаума - второй, первый, первый, второй.
- Ну как? Было больно?
Оставить большие поля для дополнений, которые позже вычеркнуть. Отмечать галочками воспоминания. Пройти вторично, на сей раз при моросящем дождике, по променаду вдоль Рейна к Андернаху - крестный путь, этап за этапом. А не то взять лист седьмой:
"…фон Дёрнберг показывает, что подсудимый требовал от него противозаконной акции - приводить в исполнение смертные приговоры не путем расстрела, как предписано Военно-уголовным кодексом, а через повешение, причем подсудимый будто бы заявил, что в районе дислокации 18-й армии и армейской группы "Нарва" (Грассер) приговоренных к смерти уже вешают…" Может быть, все же назвать Шёрнера, поскольку речь идет о Шёрнере. "…Подсудимый приказывал, чтоб вешали перед фронтовыми командными пунктами, перед домами для солдат, получивших увольнительные, или на узловых железнодорожных станциях. Он велел также, чтобы к повешенным прикрепляли дощечки с надписями, например: "Я - дезертир"…"
А может, забросить все это? А может, приземлиться у Ирмгард Зайферт и вместе с ней пережевывать старые письма? А может, вставить в рамку фотографию Шербаума и приклеить к ней скотчем табличку: "Я дезертир, так как сел в зубоврачебное кресло…" Не додумав до конца эту фразу, я ушел.
- Кельнер, кружку светлого! - Я прилепился к стойке, чтобы не быть в одиночестве. Когда в пивную заглянули Шербаум и Веро Леванд, по подставкам уже было видно, что я выхлебал три кружки светлого.
- Мы звонили вам несколько раз по телефону, а потом подумали…
(Стало быть, известно, где я сижу, когда меня нет дома.)
- Собственно, нас пригласили на вечеринку. И мы подумали, не захотите ли вы…
(В таких случаях вполне уместно указать на огромную разницу в возрасте: "В кругу молодежи следует быть молодежи".)
- Там бывают люди из университета. Преподаватели и кое-кто из профессоров. Тоже не самые юные.
(Еще немного поломаться: "Я неохотно хожу в гости без приглашения".)
- У них открытый дом. Можно приходить и уходить когда вздумается. И приводить кого хочешь.
(И вообще, стоику скорее приличествует сидеть в пивной.)
- Кельнер, счет.
- Сила, что вы идете с нами.
- Но только на минутку.
- Мы тоже не собираемся поселиться там навек. Возможно, это вообще дохлый номер.
В почти пустой квартире старого дома в Шёнеберге теснилось человек шестьдесят за вычетом тех семи, которые как раз уходили, и плюс те одиннадцать, которые как раз входили или пытались войти. Без Веро нам бы это вообще не удалось. Мы так и не разделись, ибо вешалка, где складывали пальто, по-видимому, находилась в глубине квартиры, но туда нельзя было пробраться. Можно было только предположить, что там в глубине что-то происходит, что-то более значительное. Что именно? Очевидно, то самое, да, то самое! Между стоящими, сидящими на корточках и проталкивающимися людьми с ищущим взглядом стояло, сидело и проталкивалось с ищущим взглядом - ожидание. (Ожидание чего? Ну да, того самого.) Не только я, но и Шербаум чувствовал себя здесь не в своей тарелке. (Что уж тут было говорить о шуме, спертом воздухе, духоте и вони или о внешности присутствующих, например об экстравагантном единообразии их одежды, о прическах, об их явном желании перещеголять друг друга пестротой и необычностью нарядов, отчего наряды выглядели однообразно. Бросались в глаза судорожное веселье, размашистые жесты, словно бы люди позировали перед скрытой камерой; вообще, эта вечеринка была мне вроде бы знакома, казалось, я видел сцену из старого фильма для ночного показа или даже из многих родственных фильмов.)
"Как же называется этот фильм?"
Отнюдь не Филипп, а Веро Леванд знала режиссера, оператора, исполнителей.
- Политически они все крайне левые. Наши люди. Вот этот в фуражке, как у Кастро, самый левый из всех издателей литературы underground. А вот этот только что приехал из Милана, где он встречался с парнями, которые прибыли прямо из Боливии, там они говорили с Че.
Итак, отправные точки. (Ежеминутно я встречался взглядом с каким-нибудь Христом, каждый раз с другим.)
- О чем они, собственно, говорят?
- Ну, о себе.
- Но что они, собственно, хотят?
- Ну, изменить, изменить мир.
Мне представили типа, работавшего на радио. ("Ведет религиозные передачи, но крайне левый!") Он дал понять, что очень спешит. Ему до зарезу нужен Олаф, тот самый, кто привез информацию из Стокгольма. ("Наше досье об Анголе, понимаете…") Веро знала, в каком именно углу среди шестидесяти стоящих, сидящих, толкающихся людей находится нужный человек с Севера.
- Он там сзади, еще дальше, за вешалкой, где складывают пальто.
(Узнав это, человек с радио уплыл от нас, словно судно, разрезающее килем воду.)
- Веро, объясните, пожалуйста, кому принадлежит эта квартира? Я хочу сказать, кто разрешил снимать здесь сцену, которая уже не раз появлялась на экранах?
Веро показала на человека, который смеялся эдаким заокеанским смехом и излучал во все стороны флюиды счастья, хотя его оттопыренные уши - в давке их прижимали к черепу - все время громко взывали, прося освободить, наконец, квартиру.
- Он здесь живет. Но, собственно говоря, квартира общая.
(Напрягая память, я вспоминал соответствующие места у Достоевского, но здесь было на порядок ниже; "Пенни Лейн", густо перемешанная с "All you need is love…", да, девятнадцатый век никак не желал отступать: "Yesterday, yesterday…".)