Миллер вертит конверт в руках. Он адресован мистеру Олторпу, так что Миллер не может его вскрыть.
- А вы когда-нибудь видели ее, эту его сестрицу? - спрашиваю я; здесь, в бюро, мне начинает казаться, что она мне привиделась.
- Нет. Я не очень-то посвящен в личную жизнь мистера Хэссопа. Он человек скрытный.
- И неудивительно. Ей-богу, Джек, я такой странной особы в жизни не встречал. - Принимаюсь подробно рассказывать ему обо всем, а он стоит, прислонившись спиной к своему столу, и то и дело поправляет указательным пальцем съезжающие на кончик носа очки.
- М-м-м-м, - произносит он, когда я заканчиваю свой рассказ. - Об этом лучше никому не говорить у нас в бюро. Ни к чему тут обсуждать личную жизнь мистера Хэссопа.
Я говорю: "Да, конечно". Миллер берет конверт и направляется с ним к мистеру Олторпу. На пороге он оборачивается.
- Так вы говорите, у нее капот оторочен у ворота перьями? - спрашивает он.
- Мне, во всяком случае, показалось, что это перья.
- М-м-м, - снова произносит он и семенит вон из комнаты. А я возвращаюсь к своей доске.
- Ну, как поживает сегодня великий друг чертежников? - спрашивает Джимми.
- Все в конверте, - говорю я и принимаюсь хохотать. Эту фразу мы с Джимми возьмем на вооружение после того, как я про все ему расскажу.
- Чего ты смеешься? - спрашивает он.
- Потом скажу. - Пожалуй, лучше будет рассказать ему не здесь. Но рассказать придется, потому что я не в состоянии держать это про себя. Я подхожу к его доске и пригибаюсь к самому его уху. - Слышал анекдот про парня с деревянной ногой, который женился и отправился в свадебное путешествие?
Нет, он тоже не слышал.
III
Теперь, когда я принял решение снова пригласить куда-нибудь Ингрид, я уже не могу думать ни о чем другом - все прикидываю, как к этому подойти и что она мне ответит. В обеденный перерыв я вижу ее в столовой, но думать о ней мне мешает Кен Роулинсон своей болтовней о симфоническом концерте, на котором он был в воскресенье вечером в городской ратуше Лидса.
- …подумать только, какая трагедия: ведь он так никогда и не слышал большую часть своей музыки.
- Что? - отзываюсь я. - Это ты о ком?
- Да о Бетховене.
- То есть как не слышал? Он что, умер молодым?
- Он оглох.
- А как же он мог сочинять музыку, если он был глухой? - Этот зазнайка Роули вечно что-нибудь придумает. Скоро он начнет рассказывать про слепых живописцев.
- Музыка у него была в уме, - говорит Роули. - Он ее нутром слышал. Ему оставалось только ее записать.
- А по-настоящему не слышал?
- Конечно. Эта мура, которую ты видишь в фильмах, когда композитор сидит у рояля и подбирает мелодию, - выдумки Голливуда. Ну, если не выдумки, то, во всяком случае, это сильно преувеличено. Первоклассному музыканту достаточно увидеть ноты, чтобы мысленно услышать музыку. И композитору вовсе не обязательно слышать музыку, он может просто взять и записать ее на бумаге.
Интересно. Я даже на минуту забываю об Ингрид. Конечно, я не верю всему, что говорит Роули, потому что он великий выдумщик, но я могу проверить это потом у мистера ван Гуйтена. Он-то уж знает.
- Первоклассный музыкант, - говорит Роули, - может прочесть оркестровую партитуру так же легко, как обычный человек читает книгу.
- Тогда, значит, он всегда замечает, если кто-то взял не ту ноту?
- Совершенно верно. Есть даже такие музыканты, которые считают, что им никогда не услышать идеального исполнения любимой вещи, поэтому они вообще перестают слушать музыку и только читают партитуры.
- Ну, это все равно что заниматься онанизмом, потому что нет идеальной женщины, - говорит Конрой, сидящий рядом с Роули. Тот заливается краской и больше за весь обед не произносит ни слова.
А я улыбаюсь: правда, я люблю Конроя не больше, чем Роули, но тут он лихо его поддел и сбил с него спесь. Во всяком случае, заставил замолчать, и теперь я снова могу мечтать об Ингрид. Она мне нравится. Мне нравится в ней все. Нравится ее короткая стрижка и этот завиток над ухом. Нравятся ямочки в уголках ее рта и самый рот, полный, нежный, словно созданный для поцелуя. Я вспоминаю, как целовал этот рот. Интересно, буду ли я еще когда-нибудь целовать ее? Она чувствует, что я наблюдаю за ней, и на секунду ее глаза встречаются с моими. Но она тут же отводит взгляд. Можно подумать, что мы никогда и двух слов не сказали друг другу. И не сидели рядом в теплой, душной темноте кино. Можно подумать, что ничего этого не было. В половине четвертого я все еще мечтаю о ней, когда она проходит по нашему залу с блокнотом и карандашом в руке - видимо, идет стенографировать к Миллеру. Я поднимаю глаза от чертежа и провожаю ее взглядом. Какая она стройненькая в этой юбке, и как хороши ее ноги в темных нейлоновых чулках.
- Аппетитная девчонка, правда, Джеф? - говорит кто-то рядом со мной, и я подскакиваю.
Конрой и его дружок Льюис стоят, привалившись к доске Конроя, и смотрят на меня. Оба иронически ухмыляются - это в манере Конроя, а Льюис подражает ему.
- Ну, не удовольствие смотреть на такую? - говорит Конрой.
- Чего это вас разбирает? - спрашиваю я, будто ни о чем не догадываюсь.
- Не скрытничай, мой юный Браун, - говорит Конрой. - Мы же знаем, что ты увиваешься за мисс Росуэлл, нашей сиреной из машинного бюро.
- А какое ваше собачье дело? - огрызаюсь я и, опустив взгляд на доску, делаю вид, будто занят работой.
- В парадные комнаты тебя еще, верно, не впустили, Браун, а? - говорит Конрой. - Все еще маячишь в прихожей и трясешься?
- Какое там: прихожая уже давно пройдена, - давится от смеха Льюис.
Я краснею, мне становится трудно дышать; чувствую, что сейчас взорвусь, но молчу: если им ответить, только хуже будет. Но этого Льюиса я когда-нибудь проучу. Конрой слишком тяжел для меня, а Льюис мне по силам, пусть только откроет не к месту свое хайло, я ему выдам по первое число, если поблизости не будет миротворцев…
А они все не унимаются.
- Я бы на твоем месте утихомирился, Браун, - говорит Конрой. - Эта наша мисс Росуэлл - горячая штучка. Прямо скажем, не тебе чета. Ты уж лучше оставь ее взрослым.
Я стою, не поднимая головы, и делаю вид, будто занят своим чертежом. Но они не отстают. Сердце у меня стучит как молот, карандаш прыгает - я изо всех сил стискиваю его и упираю острием в ватман.
- Знаешь, как ее у нас зовут? - спрашивает Конрой. - Какое у нее прозвище? Мисс Богомол. Ну, а что такое богомол тебе, конечно, известно?
Я молчу, стараясь держать себя в руках, и только жду, чтобы они отстали.
- Так вот: богомол - это насекомое вроде большого кузнечика, и самка, пока трудится с самцом, пожирает его. Заглатывает потихоньку, кусочек за кусочком, и все.
- Ну, а что она оставляет напоследок, об этом ты и сам можешь догадаться, - говорит Льюис, покатываясь со смеху.
- Какие гадости ты говоришь, Конрой, - не выдерживаю я и поднимаю голову. - Занялся бы лучше делом, грязная ты свинья!
- Что такое? - произносит Конрой и выпрямляется. - Ну-ка, повтори еще раз, ты, подонок…
Спасает меня Миллер: в эту минуту дверь его кабинета открывается, и он вызывает к себе Конроя. Тот уходит, а Льюис приближается ко мне и смотрит поверх чертежной доски. Он тщательно выбрит, волосы у него зачесаны назад и разделены прямым, как ниточка, пробором. Говорят, он стрижется каждые десять дней. Он очень заботится о своей внешности, что верно, то верно. Внешне - чище его не найдешь, а внутри - настоящая помойная яма.
- Ты бы поосторожней разевал рот, Браун, - говорит он, - а то как бы тебе уши не надрали.
Тут я не выдерживаю, хватаю Льюиса за галстук и, чуть не задушив, подтаскиваю к чертежной доске.
- Только скажи еще слово, и я тебя придушу. - Он беспомощно машет руками, физиономия у него наливается кровью. - Без Конроя ты просто сопляк, запомни это.
Я выпускаю из рук галстук Льюиса и отпихиваю его, он подтягивает узел, явно не зная, как вести себя дальше. Тут в зале появляются Миллер с Конроем и направляются к доске Конроя, а Льюис пользуется этим, чтобы смыться без особого позора.