- До гробовой доски - осторожно высказывалась она. И поясняла: - Яйцо - это начало жизни. Значит, должно быть что–нибудь связанное с ее концом.
Мы развивали предложенную тему, упражняясь в догадках и предположениях, и старались не смотреть на Митьку, который не принимал участия в разговоре.
Ни одно из предположений не было верным.
- А ты что думаешь? - папа наконец острожно обращался к брату.
- Ничего, - мрачно говорил Митька. - Я знаю правильный ответ. От яйца до яблока. Римский обед начинался с яйца, а заканчивался яблоком. Так Гроссман говорил: от яйца до яблока, - и Митька смотрел на нас несчастными глазами.
Папа незаметно пожимал плечами: кто же мог подумать, что такая невинная загадка опять заденет Митю за больное? Мама смотрела в тарелку.
Теперь в назидательных папиных историях стала звучать новая тема.
- Вчера у Гаршина наткнулся на старинную притчу о двух лягушках… - как бы невзначай говорил папа. - Две лягушки попали в кувшин молока. Одна сложила лапки и сказала: "Такова судьба!". А вторая нет; она принялась биться и молотить лапками. Первая утонула, а вторая через полчаса взбила под собой комок масла, который рос, рос и в конце концов позволил ей выбраться наружу…
И папа делал в воздухе плавное движение аккуратно вырезанным цилиндрическим кусочком сосиски, который был нанизан на кончик его вилки. Движение как будто прослеживало счастливую траекторию лягушки, выпрыгивающей из кувшина, лягушки, настойчивость и присутствие духа которой было в конце концов вознаграждено.
Или например:
- Читал на днях повесть о гимнасте Осинском. Мальчишкой убежал в цирк, стал артистом, выступал… А попал на войну и вернулся домой без руки. Казалось бы конец! Кому нужен гимнаст с одной рукой. А он не сдался! Сделал протез, тренировался, преодолел все преграды, неверие окружающих, сопротивление и вновь вернулся на арену. Сейчас выступает в Риге с одной рукой.
Митька криво усмехался.
И он, возможно, смог бы с одной рукой. Или вообще без рук… Но ведь это никому не нужно. Ни одной живой душе!
А как–то вечером Митька пришел домой абсолютно пьяным… Сундуков подвел его к нашим дверям, с какой–то глупой шуточкой передал с рук на руки и, слегка пошатываясь, ушел…
Родители поняли, что пора вводить в бой тяжелую артиллерию. Митя был приглашен для разговора в отцовский кабинет. В кабинет приглашали для разговора только в самых исключительных случаях, когда произошло что–то совсем из ряда вон выходящее.
В кабинете царил обычный вечерний полумрак, тяжелые шторы отделяли кабинет от уличных огней; на столе горела зеленая лампа, высвечивая рабочую поверхность; окраины просторного стола и книжные шкафы, покрывавшие стены кабинета, терялись в полумраке…
- Так нельзя, - сказал отец, пристально вглядываясь в Митины глаза, прятавшиеся в тени. - Нельзя считать, будто твоя жизнь закончилась.
Отец повертел в руках карандаш и сунул его в специально предназначенный для этого стаканчик. Его руки спокойно и уверенно улеглись на уютно светящееся сукно.
- Нельзя, нельзя падать духом! - убежденно сказал отец. - Уныние - это страшный грех. В любой ситуации нужно продолжать делать все, от тебя зависящее. Безвыходных ситуаций нет.
Митька молчал.
Он смотрел на знакомые с раннего детства, с первых осознанных впечатлений, вещи: три разнокалиберных колокольчика–чернильницы, белый костяной ножичек для разрезания бумаги, желтую линейку с сантиметрами и дюймами, мраморного тяжелого ежика для прижимания бумаг, серебряный календарь с вращающимся тельцем, плексигласовый трафарет с треугольниками и кружками… И контуры этих вещей отчего–то расплывались и начинали искриться влажными радугами.
Митя отметил мимоходом, что стол с дедовских времен так и не отреставрировали как следует, только подправили на скорую руку. Милый, милый стол… Милые, милые вещи, годами лежавшие в одном и том же игрушечно–армейском порядке. Как понятен и прост был мир отцовского кабинета… Как легко было бы жить, руководствуясь простыми истинами отца; веря в незыблемость порядка на этом столе и зная, что выводимые им формулы никогда не ошибаются! И как непрост и жесток был мир за пределами родительского дома!..
Как это было жестоко… Сначала взять его туда, удивляться ему, хвалить, восхищаться способностям. Приучить к той удивительной жизни, к радости и блеску. А потом выбросить вон, как ненужную тряпку. Живи как знаешь, нам ты больше не нужен. И как теперь жить?
- У тебя все еще впереди, - доносился до Мити голос отца. - Нужно учиться, заканчивать школу. Поставить себе цель. Например, поступить в институт.
Митька криво усмехался. А зачем? Какой в этом смысл? Кому это нужно?
- В конце концов, нельзя в пятнадцать лет судить о том, получился из тебя артист или нет. Люди годами учатся для того, чтобы овладеть этой профессией! И тебе нужно учиться!
Нет, нет, усмехался Митя, с него хватит! Он никогда не станет этого делать. Опять идти на поклон к тем, кто причинил ему столько боли? Никогда! Он больше не хочет иметь с ними ничего общего.
- В конце концов, к тебе все очень хорошо относились… Ценили… И Гроссман…
Митя вскинул на отца сверкающие глаза. Да? Это называется хорошо относиться? Это?! Да эти жестокие, бессердечные, самовлюбленными люди ценят только самих себя!
- А пошли они все!.. - с неожиданной силой проговорил он. - Все!
- Что? - опешил папа. - Куда пошли?
Митя посмотрел на него строго и не ответил. Лишь сделал неопределенное движение в пространство.
- Ладно, - нарушая повисшую тишину, сказал он. - Я все понял. Жизнь не кончилась. Я чем–нибудь займусь. Например, буду реставрировать твой стол.
- Что? - опять не уследил за ходом его мысли папа.
- Буду реставрировать чеховский стол, - пояснил Митя. И сделал движение рукой, как будто двинув рубанком.
Честно говоря, мы сначала не восприняли его слова о столе всерьез. Чего не скажешь под горячую руку! Но очень скоро выяснилось, что Митя не шутит.
Он обзвонил дворцы культуры и подростковые центры и выяснил, что групп для занятий непосредственно мебелью или ее реставрацией нет. Наиболее близкими оказались кружки художественной обработки дерева - резьбы, выпиливания и прочее. Митя записался в самый авторитетный среди них - при дворце культуры железнодорожников.
В нашей с ним комнате Митя оборудовал себе рабочий уголок. При этом безделушки и сувениры кинематографической поры он брезгливо побросал в старый чемодан и унес в гараж. В доме вместо этого стали появляться куски дерева и фанерки. "Нет, ты только посмотри, - говорил Митя, подсовывая мне под нос какое–нибудь корявое полено. - Настоящий можжевельник. Полудрагоценная порода. В цивилизованных странах - на вес золота. А тут валяется запросто рядом с помойкой".
Первым его произведением была разделочная доска, над которой он корпел почти неделю, сверяясь с картинкой в книжке и высовывая от старательности язык. На мой взгляд, досочка получилась так себе, аляповатая. Но мы поддержали молодого энтузиаста, похвалили его. Тогда никто еще не знал, как далеко простираются его амбиции.
Он зачастил на толкучку у магазина "Умелые руки", часами терся среди местной публики, слушал, вступал в разговоры. Каждую неделю он теперь обходил магазины, торгующие инструментами. Покупал разные стамесочки и ножички. К шестнадцатилетию он попросил подарить ему настольный электрический круг для заточки инструмента. Родители растерялись: зачем в квартире электрический станок? Но если человек просит…
- Послушай, ты не знаешь, а почему мебель? - как–то вполголоса спросила мама у отца.
Тот пожал плечами: "Сам не понимаю."
- Впрочем, ладно, - примиряя себя с чем–то, сказала мама. - Все–таки лучше, чем лежать лицом в стенку.
Папа опять неопределенно пожал плечами: "Да уж не знаю… Не знаю…"
Скоро и в домашнем хозяйстве стали заметны новые Митины навыки. Он разобрал и вновь склеил рассохшуюся табуретку. Сделал полочки в туалете. Приделал к дверке кухонного шкафа, в котором помещалось помойное ведро, хитроумную веревочку, автоматически приподнимающую крышку на ведре, как только дверка открывалась. Обновил лак на полу. Подбил ножки стульев войлочными кружочками, чтобы этот лак не царапался.
Постепенно он стал приобретать дома своеобразный авторитет, как всякий человек, умеющий что–то делать своими руками, среди тех, кто ничего делать руками не умеет.
- Митя, что–то мясорубка не мелет, - говорила мама.
- А что ты хотела, моя дорогая? Ножи ведь нужно время от времени точить! Последний раз это кто делал? Пушкин?
Постепенно и манеры Мити стали претерпевать изменения. Ходить он стал, держа руки в карманах… Начал сплевывать сквозь зубы. Завел кепку… Как–то раз я видел, что он высморкался в кулак…
На лице у него все чаще и чаще наблюдалось выражение самодовольства и житейской хватки, этакая ухмылочка, мол, знаем, знаем, плавали…
В нем появилась незнакомая раньше практичность. "В магазине дубовый шпон стоит рупь двадцать, а на толчке семьдесят копеек, - вслух рассуждал он. - С двух метров рупь экономии, а с трех - все полтора!" Или: "Зачем покупать картошку на рынке по тридцать копеек, если в магазине она гривенник? Даже если половина уйдет в отходы, все равно выгоднее…"
Меня эта практичность почему–то раздражала.
Как–то незаметно он перестал читать. Не из принципиальных соображений, а просто потому, что стало неинтересно. Ведь если задуматься, все, что пишут в книжках - сплошные выдумки…