Борис вышел погулять. Он хотел встретить кого-нибудь из бастующих. В полуверсте от пансиона находился клуб, где собирались финские рабочие. Он пошел туда. Перед клубом, на лужайке, толпилось много народу. Кричали, смеялись отрывисто; вспыхивали при затяжке и раскурке огоньки в трубках. Бориса заметили. Незнакомый финн подошел к нему и, сердито хмуря белесые брови, проговорил на своем языке длинную фразу, из которой Борис не понял ни слова. Но жест финна был достаточно понятен - финн гнал Бориса прочь отсюда. Уж одно то, что Борис жил в пансионе, делало его врагом для этих людей.
Борис покорно повернул домой.
На следующий день все, кроме него, были втянуты в работу. Молоденькая дамочка помогала полной даме на кухне; хозяйка убирала комнаты; ей помогала бонна, на попечение которой, кроме того, были отданы все дети; господин Беренс и муж хозяйки по очереди исполняли обязанности сторожа; сын хозяйки работал в огороде и в поле, а вечером сидел на электрической станции. Борис ничего не делал, и это было похоже на молчаливую демонстрацию. Обитатели пансиона вежливо ждали, когда он сам предложит свои услуги.
"Надо завтра же уехать", - решил он. Это "завтра" было последней надеждой - авось все успокоится как-нибудь само собой.
За обедом господин Беренс вежливо осведомился у него:
- У вас руки совсем отвалились?
Борис был так занят своими мыслями, что не понял его слов. Он только взглянул на него с недоумением.
- Вы долго думаете еще оставаться индифферентным? - осведомился господин Беренс.
Маску жизнерадостного простака он снял еще вчера. Он стал суше, деловитее и злее.
Борис понял. Одно слово - и он окажется либо заклятым врагом, либо закадычным другом этих людей. Третьей возможности нет.
- Ах, господин Беренс, - вздохнула хозяйка. - Господин Лавров так заболел солдатом! Я очень, очень не хотел солдат на пансион взять. Но у меня такой нежный сердце…
Господин Беренс усмехнулся. Он сказал уже в форме приказания:
- Сегодня после обеда вы замените меня.
Борис заметил, что господин Беренс говорит с ним уже не как с равным себе. Может быть, теперь его даже заставят работать больше других, потому что он солдат. Борис встал и вышел из-за стола. У себя в комнате он быстро сложил вещи в мешок, надел пальто, фуражку и, закинув мешок за плечи, двинулся вниз по лестнице. В прихожей его догнала хозяйка пансиона, за ней следовал господин Беренс.
- Испугались? - ядовито спрашивал господин Беренс. - Герой, нечего сказать.
- Я убил командира батальона, в котором служил! - воскликнул Борис. - Я не желаю вам помогать!
Господин Беренс расхохотался:
- Чем отговаривается! Бездельничать да роскошничать - на это вы не большевик! А бороться со швалью - тут вы большевик! Хвастун паршивый! Трус! Врете! Поверю я, чтобы вы посмели убить кого-нибудь! Шваль! Тихоня!
Хозяйку пансиона между тем волновали совсем другие мысли: она боялась, не утащил ли Борис что-нибудь. Никогда не покидавшая ее деликатность мешала ей произвести обыск в его мешке. Наконец она придумала выход:
- Ах, господин Лавров, вы, наверное, очень нехорошо уложил свои вещи. Мужчина никогда не умеет свои вещи уложить. Я вам уложу.
Она протянула руку к мешку. Но Борис уже двинулся к двери:
- Прощайте.
Он проклинал себя за все прошедшие недели. Что за дурак - придумал себе какую-то глупость насчет музея и экспонатов. Хороши экспонаты! Хорош музей!
Хозяйка ломала руки: она была уже уверена, что он украл. Иначе зачем он так торопится!
- Ах, господин Лавров! - воскликнула она, чувствуя, что никак не может потребовать обыска. - Ах, господин Беренс!
Она утешала себя тем, что все-таки получила плату за два месяца, а Борис жил в пансионе меньше. Даже если он украл, то, может быть, она на этом ничего не потеряет. К тому же, большая вещь не влезла бы в его мешок. Тут хозяйка вспомнила фарфоровую статуэтку, которая стояла в комнате Бориса, и стремглав бросилась вверх по лестнице. Если статуэтки нет, то она скажет об этом господину Беренсу, и тот уличит Бориса в воровстве. Но статуэтка стояла на месте. Хозяйка заглянула в гостиную, - все мелочи были на местах.
"Сын инженера не может быть вором", - успокоенно подумала она.
А Борис уже шел по саду. Он почти бежал, не чувствуя тяжести мешка.
Господа Беренсы знали его отца, но это не должно больше успокаивать их в отношении сына!
Только подходя к станции, Борис замедлил шаг.
Он завез мешок с вещами домой и сразу же отправился к Жилкиным.
Надя выбежала ему навстречу.
- Уже? - радостно спрашивала она. - Как ты отдохнул? - Она по обыкновению повела его к себе. - Поправился, - говорила она, поглядывая на него. Она держала его за локоть двумя пальцами, оттягивая рукав гимнастерки. - Ты доволен?
- Очень недоволен, - отвечал Борис и, усевшись на одну из пугавших его некогда хрупких тумбочек, без утайки рассказал все, что с ним случилось в финском санатории. - Не понимаю, как я мог согласиться ехать в этот пансион, - закончил он.
Надя слушала, и слезы накапливались в ее глазах. Сдерживая их, она сказала:
- Но ты же должен был поправиться и отдохнуть?
Надя силилась быть спокойной, но слезы все-таки покатились по ее щекам. Она отвернулась.
- Удивительное дело! - восклицал Борис. - Впрочем, ты тут ни при чем. Это я круглый дурак и во всем виноват! К черту! Забудем об этом! Сколько я тебе должен?
Надя в ответ заплакала, уже не сдерживаясь.
Борис подсел к ней:
- Что ты? Успокойся! Тебе я только благодарен.
Но в его словах не было того, что могло бы успокоить Надю.
- Хорошо, забудем, - сказала она, утирая слезы.
- Только уж прости, - отвечал Борис, - но я должен вернуть тебе деньги. С чего ж это я буду жить на твой счет?
Когда Борис ушел, Надя долго еще сидела, выпрямившись, на кушетке. Впервые она думала о том, что этот человек совсем не стоит такой любви. Он просто ничего не замечает, ничего не может понять. Если так, то она сумеет построить свою жизнь без него. Подумав об этом, она сразу почувствовала себя очень несчастной и снова заплакала. Неужели поздно? Неужели она уже не может разлюбить Бориса? Надя даже ударила кулаком по кушетке. Она твердо решила разлюбить Бориса, разлюбить во что бы то ни стало.
Шагая к себе на Конюшенную, Борис тоже думал о Наде. Он все прекрасно понял, но нарочно притворился непонимающим. Ему сейчас было не до любовных историй.
XXXI
Борис разыскивал и не мог найти Клешнева.
Он искал его везде, где тот мог оказаться, но нигде не заставал ни самого Клешнева, ни Лизы. Борис хотел сказать Клешневу, что теперь он понимает то, чего не понимал в марте. Теперь он готов на все.
В исполкоме его направили в кабинет печати.
В кабинете печати хлопотали два журналиста: один - полный, в пенсне, другой - тоже в пенсне, но худощавый.
Человек, в котором Борис сразу узнал видного общественного деятеля, сунул голову в дверь и спросил:
- Когда выдаете гонорар?
- А вам за что? - осведомился полный журналист, не подымая глаз от бумаги, которую он быстро заполнял рядами черных строк.
- За статью "Россия погибла", - отвечал деятель.
- В субботу, - сказал журналист, почтительно прекращая работу: он уважал автора статьи. - Здравствуйте (он назвал имя и отчество деятеля).
- Здравствуйте.
И деятель скрылся.
Борис прошел через зал к лестнице, которая вела вниз, в столовую. Почти все столики были заняты. Борис тоже спросил обед. Он получил у стойки тарелку беф-строганова, нашел свободное место и сел за стол. Против него сидел человек в офицерской форме, один из кандидатов в Учредительное собрание. Этот кандидат положил в рот кусок мяса, пожевал и выплюнул. Возмущенно обратился к Борису:
- Сволочи! Какими обедами кормят!
Встал и пошел из столовой. Борис подумал, что пищи, которую он оставил на столе, хватило бы на обед целому семейству: Петербург уже голодал. Вид сытых, алчных привередливых деятелей был отвратителен ему.
Мимо прошел Григорий Жилкин. Он увидел Бориса и присел рядом с ним.
- Ты приехал? Поправился?.. - Не ожидая ответа, он заговорил о другом: - Вся надежда теперь на Учредительное собрание… - И снова перебил себя: - Что ты тут делаешь?
Он был очень возбужден.
- Ищу Клешнева, - отвечал Борис. - Ты не знаешь, где он?
- Клешнева? Зачем? - Григорий даже покраснел от негодования. - Я старше тебя на десять лет, я больше имею политического и житейского опыта, и я тебя серьезно предостерегаю: брось всех этих людей. Они тебе по молодости лет нравятся. Но это не шутка и не развлечение - решается судьба революции. Безумие в таких делах недопустимо. Оно ведет к гибели. Брось Клешнева!
- Нет, - угрюмо отвечал Борис.
Оба они не подозревали того, что в этом мимолетном разговоре решается их судьба - надолго, быть может навсегда.
- Опомнись, - сказал Григорий. - Клешнев меня больше не интересует: если он погибнет, я его не пожалею. Но твоя судьба мне все-таки небезразлична. Я не хочу, чтобы ты зря погибал. Я тебе говорю: брось это.
Борис покачал головой.
- Лучше ты опомнись, - отозвался он.
Григорий вскочил:
- Как ты смеешь! Мальчишка!
Он пошел к выходу. В дверях он обернулся, видимо надеясь, что Борис его окликнет, но Борис молча склонился над тарелкой.