- Спой нам "Кукушечку"! - окружили его девушки за тридцать, как раз из того поколения, которое было юным в пору моего пребывания здесь с Вадимом.
Бард долго ломался, отнекивался, говорил, что он не спал и пел в концертном зале всю ночь напролет, но наконец, поддавшись уговорам, затянул таким же томным голосом: "Ты скажи, кукушечка, сколько мне осталось…"
Я смотрела сбоку на мешки под его набрякшими веками, на раздвоенный кончик носа, с которого то и дело вниз на гитару стекали капли - бард был к тому же простужен, - и думала, что при такой жизни ничего нет удивительного в том, что хочется правильно распорядиться оставшимися годами. Я прислонила свои сложенные лыжи к специальной круглой стойке и поискала глазами место, куда бы присесть. Присесть мне нужно было надолго, как всегда, я в этом просто не сомневалась, поэтому выбрала место у края стола, у окна, подальше от входа. Народу по причине сравнительно раннего часа в "Ае" было еще немного, и сидевший с другого края бородатый человек в толстом свитере и горнолыжных ботинках последней, самой крутой, модели неопределенно махнул рукой в противоположную сторону, где сиял ледяной шапкой Донгуз-Арун, и неопределенно сказал мне:
- Горы зовут!
Он тоже был из тех, кто оставляет в Туле своих жен с детьми и самоварами.
- Скажите, а где ваша семья? - с места в карьер поинтересовалась я. Мне не нравились эти романтики с лыжами и гитарами, перекладывающие все заботы на плечи жен.
- Да слабаки, - махнул он рукой. - Болеют часто!
- Может, вместо того чтобы любоваться ледниками с девушками, взять за правило делать с детьми ежедневную зарядку в собственной квартире? - спросила я ехидно.
Бородач, обидевшись, отодвинулся, а потом и вовсе пересел за другой стол.
"Да ну и пусть!" - решила я и стала расстегивать куртку. Но одиночество мое за столом оказалось недолгим. Буквально через несколько секунд в "Ай" ворвалась четверка наших бывших попутчиков. Они поставили свои сноуборды к стойке и сразу заказали коньяк. Меня они не узнали. Да это было легко объяснить. За то время, которое, судя по всему, они провели в бесконечном кутеже, наконец оторвавшись от дома, можно забыть, как выглядела не только я, но и члены их семейства. Длинная "Кукушечка" с многократными повторениями припева наконец окончилась. Девушки-слушательницы, все как на подбор крепкие, курносые, сильные, с загорелыми лицами, дружно захлопали и стали просить спеть еще. Бард потребовал коньяку для смягчения горла и попутно, пока выпивку не принесли, читал японские трехстишия собственного изготовления:
Теплой циновкой, жена,
Ноги скорей мне укрой.
И уходи…
Следующее звучало так:
В глиняной вазе простой
Ты мне воды принесла.
Что мне с нее?
И последнее показалось мне наиболее остроумным:
Выглянул утром в окно,
Сакуру в нем увидал…
Скоро к врачу.
Девушки же визжали от восторга. Они держались за бока, якобы от хохота, смеялись во все горло, кричали "Браво!", будто эти трехстишия были верхом всего того гениального, что может выразить поэзия. А мне было невыразимо тоскливо, я подняла взгляд выше их смеющихся голов и увидела над всеми парящий в небе двухголовый Эльбрус. Он будто плыл в вышине, и не только подножие его, но даже и середину от "Ая" нельзя было увидеть - она скрывалась в снегу и в прилегающих к этой махине горах. И только две его вечно сверкающие шапки спокойно и иронично смотрели со своей высоты и на плоский блин "Ая", и на очереди к подъемнику, и на барда, и на девушек, и на бородача, которого звали горы. И только ледовый Донгуз-Арун был равен по древней мощи своих скал Эльбрусу, хотя чуть и уступал ему по высоте.
"И зачем мне вообще надо было лезть в эти горы? - подумала я. - Каталась бы себе в Волене без проблем, так нет, сиди теперь опять здесь! Получай вместо положительных эмоций переживания". И вопреки всякой логике я отставила в сторону чай с лимоном, взяла свои лыжи и потащилась на подъемнике опять на самый вверх.
Страшно мне не было. Все-таки кое-какой опыт я приобрела.
"Устану - остановлюсь! Сама себе хозяйка!" Я пристегнула лыжи и покатилась к той самой узкой прощелине, ниже которой уже ничего не было видно. Но страшно мне не было. Я уже знала - надо преодолеть страх, ринуться вниз, и тогда перед тобой откроется панорама всего спуска, ты сможешь развернуться на свободном участке, остановиться, отдышаться и потом уже покатиться в свободном полете к "Аю", сказала я себе, проверила крепления и покатилась вниз к "Аю", выбирая бугры поменьше в необъятной массе снега.
Почему никто не ровняет склоны на Чегете? Я думаю, потому, что тогда здесь неинтересно будет кататься всем этим асам, ныряющим с бугра на бугор точно дельфины. А может быть, здесь просто нет подходящей техники - из-за сложных условий траки застревают в снегу, не в силах преодолеть эти смерзшиеся снежные горбы. Вот выдалась сравнительно ровная площадка. Ноги мои, натренированные на Эльбрусе, отпустили лыжи сами собой. Я помчалась, подставляя лицо солнцу и ветру, вниз. Дальше попался замерзший участок. Лед был только немножко присыпан снежком. Мне бы пронестись этот участок вразгон и остановиться уже перед буграми, в снегу, но я испугалась. Я попыталась закантоваться - как бы не так! Мои лыжи среднего класса, предназначенные для легких прогулок, лишь чиркнули по жесткому льду. Ноги у меня разъехались, я упала на спину и полетела вниз. Не помню, как меня развернуло, как я очутилась вниз головой. Потом меня вдруг подбросило на бугре и перевернуло через голову. Короче, я совершила кульбит. Остановилась я в этом беспорядочном полете почти в той же яме, где и много лет назад, практически на выкате, у "Ая", замерла, не в силах пошевелиться. Потом я обнаружила, что не утратила способности соображать.
"Сломала я себе шею или нет?" Я не могла открыть глаза из-за того, что все лицо у меня было покрыто снегом. И вдруг чей-то вопль, больше похожий на крик бьющегося в западне детеныша, пронзил мое сознание.
- Ма-ма! Мамочка! Очнись! Ты жива? - Чьи-то сильные руки выхватили меня из снега.
Я подняла вверх руку в знак того, что нахожусь в сознании, и медленно разлепила глаза. Испуганное лицо Сережи, моего сына, в безмолвном молении о спасении моей жизни склонилось надо мной.
- Все в порядке, Сережа! - Во рту у меня тоже был снег, и я его стала выплевывать. Зубы, к счастью, все были на месте.
- Мамочка!
Впечатление было такое, что снег просто поселился внутри меня. Он забился и в рукава куртки, и за воротник, проник внутрь комбинезона и ужасно холодил тело. Меня стало трясти. Человек пять или шесть подъехали к нам сверху.
- Ну, мам, ты даешь! - Сережа осторожно вытряхивал мне снег из-за шиворота. - Я видел, как ты мчалась! Совсем сумасшедшая! Это же надо было набрать такую скорость!
- Осторожнее! Пропустите меня! - послышался издалека еще чей-то крик. Я подняла голову и увидела Михаила. Он несся ко мне с высоты. Резко затормозив, сбросил лыжи и подбежал. Люди расступились, думая, что он мой товарищ или родственник.
- Подожди, нельзя ее трогать! - Это Михаил говорил уже Сереже. Он умелыми движениями согнул и разогнул мои ноги и руки, проверил, нет ли переломов, потом позволил меня поднять и посадить. - Что у тебя болит?
Люди, увидев, что я в надежных руках, начали разъезжаться.
- Голова и шея, - ответила я честно, и тогда Михаил уверенными и точными движениями ощупал мою голову и осторожно попробовал повернуть шею. Еще никто и никогда не проявлял ко мне столько внимания.
- Похоже на растяжение связок! - констатировал он.
- Откуда вы знаете? - вмешался Сережа.
- Я одно время работал здесь спасателем, - просто ответил Михаил.
- Спасателем? - Сережа смотрел на него недоверчиво.
- Ну да. - Михаил что-то обдумывал. - Послушай, Сережа! Твою маму, - при слове "мама" он как-то по-доброму посмотрел на меня, - лучше всего спустить вниз в люльке.
- Зачем это в люльке! Я спущусь на подъемнике! Тем более один раз так уже спускалась! - Я не хотела, чтобы из-за меня у людей было столько хлопот.
- Нет! - Обычно тихий голос Михаила вдруг изменился, и хотя по-прежнему оставался спокойным, но тон его, полный уверенности и решительности, не оставлял сомнений ни у кого. - Так безопаснее, если вдруг окажется, что все-таки вывихнуты позвонки. И надо ехать в Тырныауз в больницу, сделать рентген. Если что-то не так, врачи наложат на шею гипсовый воротник.
- Я поеду с мамой! - решительно заявил Сережа.
То ли от травмы, то ли от того, что теперь я оказалась хотя бы временно в их уверенных руках, меня разморило. Я снова легла на снег.
- Вот что, Сережа! Давай осторожно перенесем твою маму в "Ай", и я поеду к спасателям за люлькой, - распорядился Михаил.
Они с Сережей и еще какие-то люди подняли меня, положили на чьи-то куртки и осторожно спустили к кафе. А я еще успела увидеть, как неожиданно красиво и быстро Михаил мчится вниз по буграм. И было видно, что делает он это не для того, чтобы произвести эффект, а стремится лишь к одному - как можно быстрее прийти на помощь.
Я захотела полежать на скамейке снаружи, на солнце. Сережа и его девушки остались со мной. Жизнь вокруг "Ая" продолжалась своим чередом. Кто-то играл на гитаре, и пели "Кукушечку" и "Солнышко лесное", а от меня куда-то улетучивался, исчезал в небытие страшный и теперь уже немного смешной образ Вадима. Я надеялась, что он уходит от меня навсегда.