Родди Дойл
Падди Кларк в школе и дома
Roddy Doyle
Paddy Clarke Ha Ha Ha
перевод: Майорова О. В.
Мы шли по нашей улице. Кевин вдруг остановился и изо всех сил двинул палкой по калитке. По калитке миссис Квигли, а миссис Квигли вечно смотрела в окно и никогда ничего не делала.
- Квигли!
- Квигли!
- Квигли-Квигли-Квигли!
Лайам с Эйданом свернули в свой тупичок. Мы ничего им не сказали на прощание, да и они нам ничего не сказали. У Лайама с Эйданом не было матери. То есть была, конечно, да умерла. Звали её миссис О'Коннелл.
- Блеск было бы, ага? - вздохнул я.
- Ага, - поддакнул Кевин, - Нехило.
Мы имели в виду: нехило, когда маманя умерла. Синдбад, мой младший братишка, понял и заревел. Лайам учился со мной в одном классе. Однажды он наложил в штаны, и вонь накрыла нас, как накрывает печной жар, если отворить заслонку. А учитель ничего ему не сделал: не орал, не стегал в ярости ремнём по его парте. Ничего! Только велел нам сложить руки и уснуть, а когда мы уснули, вывел Лайама вон из класса и долго не возвращался. А Лайам в тот день совсем не вернулся.
Джеймс О'Киф прошептал:
- Я бы обгадился - убил бы он меня!
- Угу.
- Нечестно, - ворчал Джеймс О'Киф, - нечестно.
Мистер Хеннесси, учитель, Джеймса ненавидел. Пишет, бывало, на доске, стоя спиной и говорит:
- О'Киф, я ведь знаю, что-то вы там творите, чем-то вы не тем заняты. Не ждите, пока я вас поймаю. - Однажды сказал так, а Джеймса О'Кифа вообще не было. Свинкой болел.
Хенно привёл Лайама в порядок в учительском туалете, потом пошёл с ним к директору, а уж директор на собственной машине отвёз Лайама к тёте, потому как дома у О'Коннеллов никого не было. Тётя жила в Рахени.
- Бумаги он два рулона извёл, - хвастался Лайам, - И шиллинг мне подарил.
- Враньё, покажи.
- Вот!
- Тю, это три пенса…
- Я остальное всё потратил, - и с этими словами Лайам достал из кармана пакет ирисок, вернее, остатки пакета, и показал нам.
- Вот! - повторил он.
- Дай одну.
- Там всего-то четыре штучки осталось, - и Лайам засунул ириски обратно в карман.
- Ах, так, - сказал Кевин и толкнул Лайама.
Лайам побрёл домой.
Итак, мы возвращались домой со стройки. Набрали гвоздей длинных, шестидюймовых, дощечек - кораблики делать, вдоволь накидались кирпичами в канаву со свежим цементом. И вдруг Эйдан задал дёру - за нами погнались. Он страшно хрипел, задыхался от астмы. Мы знай бежали, но мне пришлось обождать Синдбада, и я увидел, что никто за нами не гонится. Но промолчал. Схватил Синдбада за руку и помчался, еле нагнал остальных. Остановились мы, только выбежав на пустырь. Хохотали, визжали через дырку в заборе. Потом полезли наружу, опасливо оборачиваясь, не идёт ли сторож. Синдбад зацепился рукавом за колючую проволоку.
- Сторож идёт! - заорал Кевин и проскользнул в дырку. Мы оставили Синдбада сражаться с проволокой и притворились, что удираем. Было слышно, как сопит сторож. Мы присели за забором ближнего к изгороди дома - О'Дрисколлова.
- Патрик, - захныкал Синдбад.
- Синдба-а-ад, - передразнил Кевин.
Адам засунул пальцы в рот. Лайам пульнул камнем в изгородь.
- Маме скажу, - ныл Синдбад.
Я сдался. Снял мелкого с изгороди, вытер ему нос рукавом. И потопали мы домой ужинать: четверг, картофельная запеканка с мясом.
Лайама с Эйданом папа выл на луну. Не каждый день, понятно, только иногда среди ночи, на заднем дворе. Я никогда не слыхал, как он воет. Кевин слыхал. Маманя говорила, что это Лайама с Эйданом папа по жене тоскует.
- По миссис О'Коннелл?
- Верно, верно.
Папаня с маманей был согласен.
- Горюет, бедняга, - вздыхала мама.
Кевинов отец утверждал, что мистер О'Коннелл воет по пьянке. Он, впрочем, не говорил "мистер О'Коннелл", он говорил "наш лудильщик".
- Кто это натрепал? - спросила маманя, когда я передал ей авторитетное мнение Кевинова отца, - Не слушай ты его, Патрик, он шуткует так. Ну сам посуди, где мистеру О'Коннеллу напиться. В Барритауне и паба-то нет.
- В Рахени зато целых три.
- Рахени не ближний свет, не наездишься, - сказала маманя, - Бедняга мистер О'Коннелл. Что уж толковать о нём.
Кевин рассказал Лайаму, как видел его папашу: смотрит на луну и прямо так у-у-у, точно волк-оборотень.
Лайам обозвал Кевина брехлом.
Кевин заорал: "А ну, повтори!" Лайам повторять не захотел.
Ужин был не готов. Синдбад оставил правый ботинок на стройке. Нам запрещали играть на стройке, и мелкий соврал, что не помнит, где его забыл, этот ботинок. Маманя Синдбада нахлопала. Держала его за руку и хлопала, а он уворачивался. Настоящей порки не вышло, но Синдбад всё равно ревел, и маманя его отпустила.
Синдбад у нас рёва-корова.
- Не дитё, а сто фунтов убытку, - сказала она Синдбаду, сама чуть не плача. И велела после ужина пойти вдвоём и отыскать этот ботинок. Я, видите ли, должен был за младшим приглядывать.
Впотьмах переться через дырку в заборе, через пустырь, а на стройке навоз, сторожа, в цемент ещё вляпаюсь. Идите руки мыть, сказала маманя. Я прикрыл в ванной дверь и прописал Синдбаду за всё хорошее.
Пока маманя напяливала мелкому чистые носочки, я любовался на Дейрдре в колыбельке. Она вытерла ему нос и глаза прямо костяшками пальцев и долго-долго с подозрением всматривалась в замурзанную физию. Перетрусив - вот сейчас маманя догадается, что с Синдбадом что-то не так, а он наябедничает, - я качал колыбель, подражая мамане.
Мы развели костёр. Мы всегда разводили костры.
Я скинул свитер, чтобы он не провонял дымом, - холодновато, правда, но терпеть можно, - и озирался, куда бы свитер положить на чистое. Мы бродили по стройке взад-вперёд. Вот загородка, где стояли лопаты, вот кирпичи, вот сарай, где строители пьют чай. У дверей сарая всегда валялись корки от бутербродов - большие кучи корок, вымазанных джемом. Через проволочную ограду мы глазели на чайку, тянувшую шею за аппетитной корочкой - клювик короток, птичка. Чайке уже почти схватила лакомый кусок, и вдруг ещё одна корка вылетела из двери и прямо чайке по голове. Строители в сарае взревели от восхищения.
Вот мы идём по стройке. Всё куда-то подевалось. Квадратная яма с грязью, обломки кирпичей, следы автомобильных шин. А вот и новая улица, где раньше был сырой цемент, а в конце улицы - новая стройплощадка. Мы пошли смотреть свои имена, которые написали цементом, но их стёрли, ничего не осталось.
- Тьфу, дерьмо, - сказал Кевин.
Весь Барритаун был исписан нашими именами, все улочки-переулочки. Писали ночью, когда все, кроме сторожей, само собой, разойдутся по домам. Утром поздняк метаться, цемент засох. Мы поступали по-умному, писали только имена, без фамилий. А то вдруг строители пойдут спрашивать по домам: не здесь ли живут Патрик Кларк и Кевин Такой-то, которые весь нам цемент испоганили своими подписями?
Строек в Барритауне было много: то такой дом, то сякой.
Мы написали Лайамов адрес, имя и фамилию чёрным фломастером на свежей, только что оштукатуренной стене. Последствий не было.
Маманя не сразу учуяла дымный запах от свитера. Сначала взяла меня за руку, присмотрелась:
- Ты только глянь на свои руки! А ногти-то, ногти! Господи, Патрик… По ком траур, по дохлой кошке, что ли?
Потом она принюхалась.
- Что ты натворил?!
- Костёрчик жгли.
И маманя меня убила. Самое ужасное оказалось ждать папаню с работы, как он войдёт, а мама ему тут же и доложит.
Спички были Кевиновы: "Свон", целый коробок. Нравились мне эти коробки. Мы соорудили вигвамчик из планок и палочек, принесли из-за магазинов два картонных ящика и подсунули их между планок. Само по себе дерево плохо разгорается.
Было ещё светло. Кевин зажёг спичку.
Дождь размочил свиной помёт, который лежал там годами. Амбар был громадный, выкрашенный в зелёное. Как было здорово, когда там хранилось сено. Пока не построили новые дома, мы лазали в амбар с задних дворов, это было опасно. У Доннелли были ружьё и одноглазый пёс по кличке Сесил. А ещё брат Доннелли, дядя Эдди, был сумасшедший. Он убирал за курами и свиньями, а развлекался так: набросает перед домом камушков, гальки, а машины или трактора идут и давят их, давят. Однажды дядя Эдди прогуливался перед нашим домом, когда мама красила калитку.
- Бог его любит, - бормотала она вроде бы про себя, но так, чтобы я слышал.
Маманя заговорила о дяде Эдди во время обеда, и я тут же встрял:
- Его Бог любит!
Папаня дал мне подзатыльника.
Дядя Эдди был хоть и не одноглазый, но всё равно он вылитый Сесил, потому что один его глаз всегда сощурен. Папаня утверждал, дескать, это потому, что дядя Эдди любил подглядывать в замочную скважину.
Мы видели мышей. Я-то не видел, только слышал, но всё равно говорил, что видел. Кевин видел стадо мышей. Зато я видел раздавленную крысу со следами шин на спине. Мы её поджигали-поджигали - не подожглась.