- Сад! - горестно протянула тетя Дурсун. - Эх вы, молодые! Ничего-то вам не жалко. Недаром в старину говорили: "Цену родного очага узнаешь, когда откочуешь". - И вздохнула.
Глава пятнадцатая
Недавно я понес письмо матери Вейиса. Не люблю приходить в их кибитку, мрачно там. Конечно, не у всех так, как у Анкара-ага, у того вечно полно народу; не только односельчане - из других мест люди приезжают за советом. Но все-таки в каждой кибитке бывают гости. Соседи наведываются друг к другу, вот к нам, например, чаще всего заходят Солтанджамал и тетя Огулдони, мы - к ним. Найдется о чем потолковать, а то и просто - чаю вместе попить. Это старинный обычай - навещать друг друга; сказать по правде, нравится он мне. Не зря ведь в пословице говорится: не швыряй землю в костер - погаснет; не обижай соседа - откочует. Каждый раз я думаю об этом, когда иду к кибитке Вейиса.
Тихо. У порога ни души. Если бы не дымок вверху, можно подумать - и не живет тут никто. Я подошел поближе, кашлянул, отворил дверь. Тетя Шекер пряла. Она испуганно взглянула на меня (на меня все матери теперь так глядят) и чуть слышно ответила на приветствие. А Гыджа как пила чай, так и продолжала пить.
Я отдал письмо тете Шекер и присел у порога.
- Нашел кому отдавать, - сквозь зубы процедила Гыджа. - Будь уверен, сразу прочтет!
- Моя обязанность вручить письмо адресату, - ответил я. - Было бы тебе адресовано, тебе бы отдал.
- Очень нужно! - Гыджа презрительно передернула плечами. - Вручай кому хочешь! Только не больно зазнавайся, хромой!
Никогда меня хромым не называли. Правда, одна нога у меня короче другой, я таким родился, но никто меня этим не попрекал. Наоборот, жалеют, называют "милый Еллы" или "Еллы-почтальон". Слава богу, работаю не хуже других: и в жару, и в дождь, и в мороз.
Тетя Шекер смолчала. Взглянула на Гыджу с укором, но сказать ничего не посмела. Да куда уж ей против такой невестки! Я и сам хотел промолчать: пререкаться с женщиной - последнее дело. Но не вытерпел:
- Лучше быть хромым Еллы, чем резвоногим Копеком!
Крикнул и вышел из кибитки. Это было самое неприятное, что я сумел придумать. Я весь дрожал от обиды. Почему она такая? Я ведь до сегодняшнего и слова худого ей не сказал, не то что другие - в глаза корят Ко-пеком. А может, Гыджа зла на людей за то, что на нее наговаривают? Но она никогда не пыталась оправдаться; наоборот, так себя держит, словно вызов всем бросает… И все-таки ей очень плохо живется. Никто не зайдет, никто ее знать не хочет. Да и как зайдешь: вот уж сегодня совсем собрался посидеть, прочесть тете Шекер письмо, поговорить с ними, а она…
Вдруг что-то заставило меня обернуться. Я всегда оборачиваюсь, когда чувствую на себе взгляд. Гыджа стояла возле кибитки, скрестив на груди руки, и смотрела мне вслед. Лицо у нее было не злое, скорее грустное. Мне стало не по себе - захотелось пойти куда-нибудь, где тепло, людно. И вдруг издали, со стороны кибитки Анкара-ага, послышались звуки дутара. С тех пор как ушел на фронт Юрдаман, дутары молчали в нашем селе.
Неужели вернулся? Нет, не может быть, - давно бы все знали. По дутар звенел, звенел… Я побежал туда.
Играл Караджа-ага, знаменитый дутарист и учитель Юрдамана. Вокруг него расположились женщины: тетя Дурсун, тетя Огулдони, моя мать, Солтанджамал и Кейик. Сам Анкар-ага, видно, отлучился куда-то.
Посреди кибитки горел очаг, закипала вода для чая. Караджа-ага сидел, согнувшись над дутаром, - тонкие, худые пальцы его порхали по струнам. Кончив играть, он достал платок с завязанным на нем узелком, вытер вспотевший лоб и только тогда протянул мне руку.
Мы знали только, что Караджа-ага вместе с бригадой бахши ездил в Ашхабад, а он, оказывается, побывал и на фронте, в туркменской дивизии.
- Встречали кого-нибудь из наших, Караджа-ага? - спросил я.
- А как же! Потому и сижу в этой кибитке. Подарок за добрую весть получил от молодухи.
- Еллы-джан, милый, подумай только, - тетя Дурсун всхлипнула и вытерла слезы, - он Юрдамана видел! Расскажи ему, Караджа-ага; мы с невесткой еще разок послушаем.
Он поднял обеими руками пиалу с чаем, отхлебнул немножко и поставил ее на скатерть.
- Дали мы последний концерт, уже уезжать собрались, знакомых я так никого и не увидел: из Мары ребята, из Чарджоу, даже из Ашхабада, а из наших мест, как назло, - ни одного. Вдруг в командирскую землянку является офицер: высокий такой, военврач, а родом из Кизыларвата, он мне потом говорил. Ну вот, вошел и спрашивает: среди приезжих артистов есть бахши по имени Караджа-ага? Я удивился: "Есть такой". - "Отец, говорит, не можете ли вы со мной на часок в гости съездить, машина ждет. Раненый там у нас, уж очень дутар хочет послушать - даже в бреду о нем говорит. Он и сам дутарист, да только рука у него…"
Тревожно взглянув на гостя, Кейик шепнула что-то свекрови.
- А с рукой-то что? - спросила тетя Дурсун.
- Перебита. Но врач сказал - поправится. Когда я его видел, в гипсе еще была.
- А не опасная рана?
- Да ведь я сказал. - Караджа-ага укоризненно покачал головой. - Врач обещал - заживет. Ох, женщины, женщины, хотел все по порядку рассказывать - сбили. Ну ладно… Приехал в госпиталь, гляжу: Юрдаман лежит на койке, бледный очень, рука забинтована до самого плеча…
Тетя Дурсун всхлипнула, Кейик прерывисто вздохнула, яшмак задрожал у нее в губах.
- "Как же, говорю, ты, сынок, догадался, что я здесь, мало ли в Туркмении бахши?" - "Сердце, говорит, подсказало". Сел я, стал играть, много играл, пока врач не напомнил, что ехать пора, - обещал, дескать, через час обратно доставить…
За дверью раздался кашель, и в кибитке появился Анкар-ага.
- Отец! - воскликнула тетя Дурсун. - Наш гость Юрдамана видел! На фронте!
Старик был явно поражен новостью, но не выказал волнения, только поднял руки к своей пышной белой бороде и сказал мне:
- Чего же ты сидишь, Еллы? Ступай во двор - надо зарезать барашка.
Глава шестнадцатая
Раньше при весенних перекочевках село делилось на четыре группы. Теперь народу поубавилось, рабочих рук не хватает, решили делить пополам. Одна группа едет к колодцу Ганлы, другая - к колодцу Юсуп. В каждой группе бригада доярок, из молодых женщин, и бригада стригалей - старики и подростки.
Надо было еще подыскать заведующего фермой вместо Копека. Думали долго, наконец сошлись на кандидатуре Поллыка-ага, того самого, что насмешил однажды собрание рассказом о строптивом козле. Поллык-ага работал старшим чабаном. Его вызвали из песков и устроили что-то вроде экзамена.
Для начала Поллыку велели встать, снять шапку и рассказать о своем социальном положении. Шапку он снял, положил на длинный стол и спросил, надо ли снимать тюбетейку.
- Тюбетейку не обязательно, - подумав, ответил Сазак. - Ну, а теперь расскажи нам, кто был твой отец: бай, бедняк, середняк? Когда ты вступил в колхоз? Какое у тебя образование? Вообще все рассказывай. Не удивляйся, что нам до всего дело есть: теперь, после Копека, мы очень тщательно должны проверять кадры.
- Понятно. Только ведь меня тут все знают. И отца моего, и деда.
- Все равно. Порядок такой.
- Ну, значит, так. Я Поллык, сын Сапардурды, родился, по новому счету, в одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году. И отец мой, и дед пасли овец, и я появился на свет только для того, чтобы стать чабаном. Овец пасу тридцать пять лет, это дело я понимаю, а вот насчет фермы мне очень сомнительно. На такой работе фуражка нужна и китель, карандаш в карман прятать. Это я, положим, обмозгую: будет у меня фуражка и китель. А как насчет грамоты? Не умудрил бог.
- Расписываться умеешь? - спросил Анкар-ага.
- Да как сказать… Если над душой не стоят, распишусь. Только чтоб не торопиться.
- Ну как, товарищи? - обратился к правлению Сазак. - Какие будут мнения?
- На ферме счетовод есть. Она грамотная, - сказал бухгалтер. - Да и сам Поллык-ага может подучиться.
- Правильно. - Сазак постучал по столу тупым концом карандаша. - Ты, товарищ Поллык-ага, политическую ошибку допускаешь, что на бога все сваливаешь. Он тут ни при чем - учиться сам должен. Кейкер с тобой займется - мы ей поручение дадим. И давай, товарищ Поллык-ага, приступай.
- Да… в общем-то… только ведь я намаз совершаю. Пять раз в день, как положено. Вот только сейчас отстоял вечерний. Как же с этим-то?
- Ничего. Заведующим фермой мы тебя назначаем с завтрашнего дня, с завтрашнего дня и покончишь с религией. Только ты должен дать нам в этом расписку.
- В чем?
- Что с богом покончишь.
Поллык-ага обернулся к Анкару и вопросительно взглянул на него:
- Как, Анкар, соглашаться?
- Смотри, Поллык, дело серьезное. Подумать надо.
- Товарищ Сазак, - помолчав, тихо вымолвил Поллык-ага, - а что, если я напишу расписку, когда грамоте научусь? Пойдет?
Правление согласилось, и старейшего чабана Поллыка-ага назначили заведующим фермой.
- Серьезное обещание ты дал, Поллык, - сказал ему Анкар-ага, когда они вышли на улицу.
Поллык усмехнулся:
- Пока я грамоте научусь, много воды утечет; может, и забудут про расписку.
Анкар-ага засмеялся.
Первые караваны уже ушли. Скоро верблюдов пригонят обратно - забрать остальных людей.
Анкар-ага, назначенный бригадиром стригалей, и тетя Дурсун уехали с первым караваном. В кибитке остались Кейик и Кейкер, они прибудут на пастбище с последней группой.