Гости с жаром обсуждали эту новость.
- А Москва - очень далеко?
- Ха! За Москвой - край света! Уж как поезд мчится, а только через неделю в Безмеин попадет!
- Дорога небось плохая. Как наш такыр весной. Развезет - ни на коне, ни на ишаке не проехать.
- Скажешь тоже!.. Та дорога, по какой поезд идет, железом выстлана.
- А ты видел когда-нибудь? Где же взять столько железа?
- Чего ж не видеть. Я в Теджене бывал. У меня там родственник в комсомоле. На машине ездит!
- На машине… Санджар Политик и то на коне! Что ж твой родственник - выше Санджара?!
- Значит, выше. У него в кабинете телефон - с Ашхабадом говорить можно.
- Чудеса! - вздохнул один из гостей. - Сколько нужно знать, чтоб такое устроить!.. Сам здесь, а говорит с Ашхабадом. Вот и Бибигюль: знает, за сколько дней поезд доедет от Москвы до наших мест.
- Да-да! - поддержал его сосед. - А ведь она еще не достигла вершин учености.
- Как же не достигла? Она, говорят, тринадцатый класс окончила. Да еще каждое лето в Ашхабад ездит учиться.
- Тринадцатый класс! - восторженно подхватил Нунна-пальван. - Вот почему она все и знает. Поднимется на бархан и видит оттуда Москву. Великое дело ученость! Махтумкули выходил из кибитки, и ему открывалась вся вселенная…
Глава двадцать восьмая
Я проснулся от шума машин, тяжело буксовавших в песке. С кумганом в руках вбежала сестренка.
- Ой, Еллы! Машины пришли! Одна около Сазака остановилась, другая - у Поллыка-ага. Уже кибитки разбирают. - И она снова выскочила на улицу.
Я оделся и поспешил к кибитке Поллыка. Машину окружили ребятишки. Взрослые подходить не решались, наблюдали издали.
Возле кибитки Анкара-ага стояли тетя Дурсун, Кейкер и Кейик. Как раз когда я проходил мимо, из кибитки послышался голос Анкара-ага, и женщины сразу исчезли в ней, словно их втянули невидимой веревкой.
Довлиханов еще вчера говорил активистам, что утром прибудут машины, и призывал провести переселение организованно, с подъемом, как большой праздник. Что-то не похоже на праздник…
Поллык-ага с важным видом подошел к женщинам, разбиравшим жилище. Помолчал, наблюдая за сборами, потом сказал, решив, видимо, их подбодрить:
- Вам что, сядете на машину и поедете, а я с чабанами весь скот должен перегнать: и колхозный и частный. Раньше чем за полтора месяца не управимся…
Женщины ничего не ответили.
- Ну, чего вы? - сказал Поллык-ага. - Будто там песков нет…
- Таких, как наши, нигде нет!.. - Жена Поллыка всхлипнула.
За машиной громоздился большущий, как вагон, прицеп. Мужчины стали складывать узлы в его темное необъятное нутро. Уже сложены были все части кибитки. Положили и кумганы и котел, в котором варили шурпу. Оставались куча саксаула и столб, за который привязывали верблюда. Погрузили саксаул. Жена Поллыка подошла к столбу, чтобы помочь выкопать его, но вдруг опустилась на землю и заплакала.
- Ты чего? - Поллык-ага испугался. - Товарищ Довлиханов как говорил: актив всегда впереди. А ты жена актива…
- Ну так что, у жены актива и сердца нет? - возразила женщина сквозь рыдания.
- Хватит! - крикнул Поллык-ага. - Не разводи сырость! Какой пример рядовым колхозникам? Полезай в машину. Ну, живо!
Машина с имуществом Поллыка тронулась. За ней другая, с пожитками Сазака. Навстречу этим двум промчались четыре порожних грузовика. Они остановились возле конторы. Я пошел было к себе, но меня окликнул Довлиханов. Председатель поздоровался так, словно между нами ничего не было. Даже положил руку мне на плечо.
- Вот что, Еллы, - сказал он, - ты человек грамотный, передовой. Я это учитываю, на новом месте обязательно подберем тебе работу соответственно образованию, а то, подумаешь, - письма на ишаке развозить. Это любой может. Так вот, Еллы, ты понимаешь, какое значение имеет сейчас личный пример. Ты должен выехать одним из первых. Займешься также погрузкой школьного инвентаря. Я думаю, одной машины достаточно - добра у вас там немного. Возьми людей и действуй.
К концу дня все четыре машины ушли из села, нагруженные доверху. В кабине одной из них уехал в райцентр Довлиханов.
На следующее утро возле конторы стояло уже восемь грузовиков с прицепами.
- Вскипяти чай, - сказал я сестренке и пошел к Анкару-ага. Было еще прохладно, хотя ветра не чувствовалось. На улице - ни души, люди сидели по домам. Возле кибитки Анкара-ага тоже никого не было, хотя, без сомнения, обитатели ее давно уже не спят.
Две большие машины с шумом подъехали к кибитке. Из кабины первой, на которой прибит был портрет Сталина, выпрыгнул Санджаров. Я подошел, поздоровался.
- Ты готов? - коротко спросил Санджаров, пожав мне руку. И, не ожидая ответа, приказал: - Бери машину, начинай грузиться. - Он одернул гимнастерку и вошел в кибитку Анкара-ага. Я направился к конторе - за машиной.
Шофер наш оказался человеком лет пятидесяти пяти, в кепке и замасленном комбинезоне. Я позвал его чай пить, но он пил без особой охоты, больше налегал на чурек. Зато когда сестра принесла миску с каурмой , лицо у него расплылось в широкой улыбке.
- Якши! - сказал он и погладил свои усики.
Сестренка сообщила, что Анкар-ага сдался: женщины начали разбирать кибитку.
- Разбирать кибитку? - воскликнул я. - А сам он что делает?
- Чай пьет. С Санджаровым! Я когда пришла, и тетя Дурсун, и Кейик, и Кейкер - все были в кибитке. И вдруг он говорит: "Разбирайте". Они все вскочили - и во двор. А Санджаров встал, похлопал Анкара-ага по спине: "Вот это дело!" Анкар-ага ничего не ответил ему, а тетя Дурсун плачет…
Поев, мы с шофером тоже принялись таскать узлы. У нас их было немного, гораздо меньше, чем у Анкара-ага, ну да ведь у них и семья-то какая… Последним я положил в машину мешочек с пшеничной мукой. Муку эту я выменял недавно в райцентре на своего ишака.
Глава двадцать девятая
Скоро уже две недели, как вдоль железной дороги стали лагерем первые переселенцы. Легкие шатры, для защиты от солнца, раскинулись на несколько километров. Кизылтакырцы и жители Учоюка теперь объединились в новый колхоз, но времянки все равно поставили врозь: по одну сторону линии - Учоюк, по другую - Кизылтакыр.
Районный штаб по переселению возглавил сам Санджаров. Пока в Ашхабаде готовили эшелон - а дело это, по военному времени, нелегкое, - в штабе составляли списки, делили людей по вагонам, раздавали свечи, спички для переезда в теплушках.
Нашлась и еще неожиданная забота. Бесследно исчезли три семьи. Скорей всего, тайком уехали в Кесеркач, где у ербентцев много родственников. После этого случая штабу было поручено "не допускать в расположение переселенцев посторонних людей".
Анкар-ага и Нунна-пальван оказались в этом временном поселке соседями. Как-то само собой получалось, что люди, приходившие к Анкару-ага за советом, беседовали сразу с обоими стариками. Авторитет Нунны-пальвана вдруг начал расти. Его даже назначили ответственным за вагон.
В семье Анкара-ага ждали возвращения Паши. Прошло больше месяца с тех пор, как получили телеграмму, сколько поездов прогрохотало мимо - Паши все не было. Бибигюль и тетя Дурсун выходили к каждому поезду. Бибигюль стояла возле паровоза, тетя Дурсун в хвосте состава. Они оглядывали всех приезжих, расспрашивали о Паше; никто ничего не знал.
- Не иначе, в Ашхабад вернулся, - горевала тетя Дурсун. - Приехал в Учоюк, не нашел нас - и обратно. Некуда ему больше деться.
- Да нет же! - возражала Бибигюль. - Паша прекрасно знает, что мы переселяемся. И даже если он приехал в Ашхабад, неужели ему там не объяснили бы, где нас искать? Приедет.
Каким он приедет? Мысль эта не давала Бибигюль покоя. Здоровых с фронта не отпускают. Он, конечно, ранен. Но какая у него рана? Вдруг тяжелая? А может, он совершил какое-нибудь геройство и его отпустили на побывку? А как лучше: здоровый - на побывку или раненый - насовсем? Нет-нет! Пусть хоть на три дня приедет, хоть на день, лишь бы здоровым!
Кейик в эти дни было особенно тяжело. Бибигюль ходит такая счастливая - муж едет. А ее Юрдаман… Скоро три месяца - ни единой весточки. И старики на нее косятся. Недовольны, что дружит с Гыджой. Ну и пусть… Зато Кейкер целиком на ее стороне. Только с Гыджой и может Кейик отвести душу. Она и утешит, и красоту твою похвалит, и расскажет о Юрдамане…
Анкар-ага и Нунна-пальван прохаживались вдоль перрона. Женщины из ближайших поселков торговали помидорами, виноградом, дынями, бойко расхваливали свой товар.
- Берите виноград, отец!
- Помидоры! Глядите, один другого краше!
- Берите все ведерко, дешевле отдам!
Но старики даже не смотрели на эти соблазнительные вещи, шли себе, неторопливо беседуя.
- Не тронь ты их!. - Седая женщина в боруке сердито толкнула молодую. - Не до винограда им теперь. Выселяют… Провинились, видно…
Анкара-ага словно по голове ударили. Кровь бросилась ему в лицо. Он остановился и, стиснув зубы, исподлобья взглянул на торговок. Тогда и до Нунны-пальвана дошел смысл слов, сказанных женщиной.
- Кого выселяют? - коротко спросил он, шагнув к лотку. Притихшие женщины испуганно глядели на него. - Кто сказал - выселяют? - повторил Нунна-пальван, грозно надвигаясь на старуху. - Кто пустил эту гнусную сплетню?
- Да мы… Я… Чего ты пристал? - залепетала та, испуганно прикрывая руками ведерко с помидорами.