Это была правда. До самой смерти отец ни разу не дал мне понять, что любит вспоминать о войне. Скорее, он хотел ее забыть. Только в самом конце, незадолго до смерти, он заговорил о возвращении на Эльбу, чтобы взглянуть на могилы мальчиков, которых знал, любил и потерял прежде, чем им исполнилось двадцать. Но он так и не нашел для этого времени. Ни разу.
Оказалось, что Кену Гримвуду тоже осталось недолго.
- Рак легких, - проговорил он небрежно. - Да, у меня то же самое.
Он погасил сигарету и зажег другую. Я глядел на него, на его сигарету и на сигаретную пачку с черепом.
- Рано или поздно приходится уходить, сынок, - хмыкнул он, глядя на меня сухими глазами и наслаждаясь моим изумлением. - По-моему, у меня были неплохие шансы.
Мы продолжали сидеть в сумерках до тех пор, пока он больше не мог вдыхать дым в свои умирающие легкие, а мои фрикадельки окончательно не остыли.
Я проводил его до автобусной остановки в конце нашей улицы.
Это заняло какое-то время. Пока мы не вышли из дома, я не замечал, что у него медленная и довольно странная походка - затрудненная, покачивающаяся. Когда мы наконец дошли до остановки, я пожал ему руку и повернул обратно.
Сид смотрела на остановку из окна. Она была добрым человеком, и я знал, она не одобрит, что я бросил его в трущобах неподалеку от Холлоуэй.
- Ты не можешь просто оставить его там, Гарри, - сказала она. - Это опасно.
- Он из бывших коммандос, - ответил я. - Если он такой, как мой папа, значит, за последние шестьдесят лет он убил кучу нацистов и получил уйму шрамов и пулевых отверстий. Он может сам сесть в автобус. Ему надо к отелю "Ангел".
Она пошла было за мной на кухню. Но вдруг остановилась. Я тоже это услышал.
Какой-то хлопок, звон разбитого стекла, смех. И снова. Хлопок, разбитое стекло и смех. Мы вернулись к окну и увидели, что перед домом напротив стоят двое мужчин.
Нет, не мужчин - мальчиков.
Зажегся уличный сенсорный фонарь - ослепительный прожектор, завоевывающий на нашей улице все большую популярность, - и осветил Уильяма Флая и его приятеля, юнца с прыщавым лицом, который гоготал, подражая своему хулиганистому кумиру.
Флай поднял руку, указывая на свет, и я услышал, как за спиной охнула жена, когда раздался выстрел пневматического пистолета.
Фонарь погас, его стекло рассыпалось на мелкие осколки. Снова послышался гогот.
Они пошли по улице - очевидно, в поисках очередного сенсорного фонаря, - и я порадовался, что решил не устанавливать себе такой. Флай выстрелил и в следующий зажегшийся фонарь, потом парни неспешно направились к автобусной остановке, где сидел старик.
Жена посмотрела на меня, но я продолжал стоять, выглядывая в окно, молясь, чтобы этот чертов автобус пришел поскорее.
Парни подошли к старику и уставились на него.
Он удивленно посмотрел на них. Они что-то ему сказали. Он покачал головой. Я увидел, что пневматический пистолет оказался в правой руке Уильяма Флая.
- Гарри! - вскрикнула Сид.
И тут мы оба увидели, как сверкнуло лезвие.
Я выскочил из дома и побежал по улице, уцелевшие прожекторы включались, когда я пробегал мимо, и я почти добежал, когда понял, что нож был в руке старика.
А они смеялись над ним.
И, пока я смотрел, Кен Гримвуд вонзил нож в свою левую ногу.
Изо всех сил, прямо под колено, так, что половина лезвия скрылась под тесными брюками и в мышцах под ними. И он даже не вздрогнул.
Целую долгую секунду мы стояли и смотрели на нож, торчащий из ноги старика.
Я. И парни. А потом Уильям Флай и Прыщавый бросились прочь. Я приблизился к Кену Гримвуду, словно во сне.
Продолжая сидеть и никак не показывая, что ему больно, он вынул нож и закатал штанину.
Его нога-протез была розовой и безволосой - меня поразило отсутствие волос - и походила на фотографию конечности, а не на ногу из плоти, крови и нервов, которые она заменила.
И мне сразу стало ясно, почему старик не был на Эльбе с моим отцом.
2
Когда я спустился, посуда после вчерашнего ужина была вымыта и вытерта и на столе стояли чай и сок.
В кухне хозяйничал Пэт. Я почувствовал запах тостов. Я пошел к почтовому ящику достать газеты, а когда вернулся, сын уже накрывал завтрак.
Девочки были еще наверху. Пэт был мистер Завтрак. Он стал мистером Завтраком с тех самых пор, когда научился самостоятельно кипятить чайник. Это объединяло нас двоих. Всегда объединяло.
Мне действовало на нервы, когда люди говорили: "О, так вы ему и мать, и отец?" Я никогда не мог этого понять.
Я был его отцом. Даже если его матери не было с нами, я все равно оставался ему только отцом. Если вы теряете правую руку, разве левая рука может стать для вас и правой, и левой? Разумеется, нет. Она всего лишь левая рука. И вы управляетесь ею одной. Быть сразу матерью и отцом? Едва ли. Я делал все, чтобы быть ему хорошим отцом.
- Ты в порядке? - спросил он, вытирая руки о кухонное полотенце и оглядываясь на меня.
- В порядке, - ответил я. - Все хорошо.
Я так и не сказал ему о матери.
Явилась Джони. Шаги нашей семилетней дочери были так легки, что, если она не бежала, не болтала и не пела, вы часто не подозревали о ее появлении. Вы поворачивались, а она уже была здесь. Она тихонько скользнула к столу, одетая для школы, но до сих пор не до конца проснувшаяся.
Она широко зевнула.
- Я сегодня не хочу есть, - заявила она.
- Тебе надо поесть, - возразил я.
Джони подняла ногу и оседлала стул, словно ковбой - лошадь.
- Смотри, - сказала она.
Джони открыла рот, и, когда мы с Пэтом наклонились, чтобы заглянуть в него, она начала раскачивать языком передний зуб. Он шатался так, что Джони спокойно могла привести его в горизонтальное положение.
Она закрыла рот. Ее глаза заблестели от слез. Подбородок задрожал.
Пэт вышел на кухню, а я присел за стол.
- Джони, - начал я, но она подняла руки, прерывая меня, умоляя, чтобы я понял.
- От хлопьев у меня болят десны, - сказала она, взмахивая руками. - Не только от "Куки Криспс". От всех.
Я погладил ее по руке. Сверху было слышно, как возле двери в ванную смеются Сид и Пегги. Я постарался найти правильный родительский тон.
- Завтрак… мм… самая главная утренняя еда, - напомнил я, но дочь с ледяным презрением отвернулась от меня, яростно расшатывая зуб кончиком языка.
- Вот, возьми, - сказал Пэт.
Он положил перед Джони сэндвич. Два кусочка слегка поджаренного хлеба со срезанными корочками, с боков стекал ядовито-желтый расплавленный сыр. Порезан треугольниками.
Ее любимый.
Пэт вернулся на кухню. Я взял газету. Джони обеими руками поднесла сэндвич ко рту и принялась за еду.
Вот хорошая задачка для Клуба латерального мышления: если в браке рождается чудесный ребенок, разве можно сказать, что брак не удался?
Если в браке рождается ребенок, который одним своим существованием делает мир лучше, неужели брак не удался только из-за того, что папа с мамой расстались? Неужели единственный критерий успешного брака - оставаться вместе? Неужели это и все, что требуется? Держаться за него? Не выпускать из рук?
Неужели у моего друга Марти Манна брак успешен только потому, что длится долгие годы? И не имеет никакого значения, что, перед тем как идти домой к жене, он трахается сразу с двумя стриптизершами-латышками? И его брак благополучен потому, что ему не пришло в голову начать бракоразводный процесс?
Если женщина и мужчина отказываются от брачных клятв и проделывают все эти обычные гадости - говорят друг другу неприятные вещи, спят с другими, разрезают на куски одежду, сбегают с молочником, - это значит, что брак не удался?
Да, несомненно. Это полнейшая катастрофа.
И все же я не могу заставить себя назвать свой союз с первой женой неудачным браком. Несмотря ни на что. Несмотря на то что были сломаны преграды между любовью и ненавистью и дело зашло так далеко, что мы даже не узнали друг друга.
Джина и я были молоды и влюблены. А потом молоды и глупы и наделали массу ошибок. Сперва я. Потом мы оба.
Но разве это неудачный брак? Ни в коем случае.
Потому что у нас есть наш мальчик.
Запись подошла к концу, и я взглянул в глаза Марти сквозь стеклянную стену студии.
- Вторая линия, - произнес я в микрофон, - Крис из Кройдона.
Палец Марти скользнул по пульту, словно рыбка в аквариуме, и лампочка микрофона прямо перед ним загорелась красным. Марти утвердился на стуле и наклонился к микрофону, словно желая поцеловать его.
- Вы слушаете "Шоу Марти Манна "Оплеуха"" в прямом эфире на Би-би-си "Радио-два", - сказал Марти с полуулыбкой. - Наслаждайтесь хорошими песнями в плохие времена. Мм… а я наслаждаюсь имбирным печеньем. Крис из Кройдона - что у тебя на душе, приятель?
- Я больше не могу ходить в кино, Марти. Меня все раздражает - раздражает, как эти тупые дети чавкают попкорном, как глупые маленькие мерзавки - можно сказать "мерзавки"? - считают, что мир перевернется, если они на полтора часа отключат свои "Нокии", и эти бла-бла-бла треплющихся идиотов…
- Мы поняли, что у тебя на душе, приятель, - прервал его Марти. - Их надо расстрелять.
- Уитни Хьюстон, - сказал я, наклоняясь вперед. - "Я всегда буду любить тебя".
- А сейчас песня, написанная великой Долли Партон, - провозгласил Марти.
Он разбирался в музыке. Он был из поколения, для которого музыка являлась центром Вселенной. И это были не только песни из фильмов с Кевином Костнером.
- Она была написана до того, как вся музыка стала казаться сделанной из глютамата натрия.