На следующий день Атабек-ага, по настоянию Акгуль, отправился на отгонное пастбище к Меретли-аге, и на поле его не было, но Акгуль работала за двоих, - на хармане весовщик даже глаза вылупил, когда она собранный сырец сдавать принесла, и не поверил, что одна собирала.
Возвращалась домой вдоль берега реки неспешно. Куда торопиться было? Старика нет, а одного кусочка чурека достаточно да глотка чая.
Остановилась, глядя на холодные мутно-желтые волны. Давно ли унесли они лодку, на которой уплыл в райцентр Керим и его друзья? Теперь Керим уже прославленный воин, две прекрасных награды у него. А она? Акгуль смущенно потрогала свой живот, огляделась по сторонам: не заметил ли кто? А чего стыдится! Украденное, что ли? И все же неловко как-то привыкать к округляющемуся стану, к тому, что кто-то ворочается там, внутри, - мягкий, сердитый, нетерпеливый. Надо бы платья немного уширить - и еще месяца с два никто не догадается о предстоящем событии. Когда-нибудь оно, конечно, станет явным, однако надо привыкнуть, свыкнуться с мыслью, что на тебя совсем другими глазами станут смотреть твои родные и знакомые - хорошими глазами, но немножко необычными. И от этого чуточку тревожно. От предстоящих взглядов? Нет, скорее от того, что за ними кроется.
Она смотрит на желтые волны, что-то ищет среди них. Она просит реку хоть на мгновение показать облик того, кто уплыл по ней в неведомое и страшное, имя которому - Война. Она смотрит и ждет, а пальцы ее - чуткие, запоминающие пальцы ковровщицы, исколотые острыми краями хлопковых соплодий, именуемых в просторечье коробочками, но не утратившие от этого своей живой души, - они сами собой проводят линии на влажном песке. И вот уже из линий возникает лицо: брови, глазницы, скулы, нос, губы, подбородок - все такое же, но в обратной последовательности, как возникало оно в ту памятную, в ту неповторимую ночь!
Она перестала смотреть на равнодушные желтые волны и стала смотреть на песок. Она не поняла, что нарисовала лицо сама, немножко испугалась его возникновению, но испугалась совсем мало, потому что очень хотела увидеть его. Подправила рисунок в одном, в другом месте. Но воровато крадущиеся сумерки накрыли своим черным халатом дорогое изображение, и Акгуль, вздохнув, кивнула головой: до свидания, Керим, до свидания, радость моя, к твоему возвращению я сделаю тебе сюрприз. То есть не один сюрприз, а целых два! Понял - какие?
Беспокоясь об Акгуль, Атабек-ага не остался ночевать на коше, а по ночи отправился обратно и к рассвету вернулся домой. Сгрузил с верблюда мешок с шерстью, прислонил его к териму. "Не стану будить дочку, пусть поспит еще немного", - подумал он и пристроился возле наружного очага ощипывать нескольких рябчиков и качкалдаков, подстреленных по дороге. Ощипал, опалил тушки, выпотрошил, посолил. Теперь надо было что-то из посуды, и он, тихонько кашлянув - я, мол, иду, не пугайся, - приоткрыл дверь.
Кибитка была пуста. Матрацы, одеяла, подушки - все сложено так, как обычно складываются на день. "Не ночевала дома? Где же она была ночь?" - обожгло старика.
Можно предположить всякое, но старик не думал о дурном. Вероятно, побоялась оставаться в доме одна и переночевала у кого-то из соседок. У кого? У Набат, что ли? Или у Садат? Или у Марал? Но не побежишь же ранним утром по соседям, спрашивая: "Не у вас ли невестка?" А вдруг она в ином месте?
Он постоял на пороге и вышел наружу. Тревога одолевала его - не знал, что предпринять, а ожидать сложа руки было не в его обычае.
От реки тянуло холодком, он поежился. И вдруг в легкой туманной наволочи на берегу заметил движущуюся фигуру. Кто там, что делает в такой час?
Прячась за тальником, он пошел к реке и разглядел, что по берегу ходит Акгуль. Наклоняется, присаживается, что-то чертит прутиком на песке. Атабек-ага прислонился спиной к иве, перебирал в пальцах бороду, смотрел и недоумевал: что она потеряла здесь, что ищет на берегу в такую рань, что рисует на песке? Не догадаться было ему о родившемся у невестки в минувший вечер замысле, который не дал ей спать всю ночь и погнал к реке ни свет ни заря, не мог предположить он, что замысел этот станет прекрасной и горькой лебединой песней ее любящего сердца.
6
Высокие здания, позолоченные купола московских церквей просматривались с немецких позиций, и враги ликовали - до Москвы оставалось каких-нибудь тридцать семь километров, а если поддаваться магии цейсовской оптики, и того ближе. Второго октября Гитлер обратился к войскам с короткой зажигательной речью, смысл которой сводился к тому, что через несколько дней, после взятия большевистской столицы, наступит конец войне и доблестные солдаты вермахта получат долгожданный отдых.
Но фюрер просчитался. Москва спокойно готовилась к обороне. Полторы тысячи зенитных орудий смотрели в небо, стерегли его более семисот прожекторов и шестисот истребителей, аэростаты воздушного заграждения вставали на пути асов "люфтваффе". Не меньшие силы копились и для наземного контрудара - силы не только для обороны, но и для того, чтобы нанести первый сокрушающий удар по хребту фашистского хищника.
В это время в части, где служил Керим, проводились испытания нового самолета - пикирующего бомбардировщика "Пе-2", который по своим тактико-техническим данным значительно превосходил устаревший "СБ".
Город на Волге продувался зимними ветрами. Гусельников, Сабиров и Атабеков, воспользовавшись краткосрочной увольнительной, поскрипывали унтами по снежку, направляясь к Дому-музею Владимира Ильича Ленина. Это была идея Гусельникова, ее горячо поддержал Керим, а Абдулла согласился, заметив, между прочим, что в этом музее он уже бывал и что куда интереснее Центральный ленинский музей в Москве. "О Ленине все интересно, - сказал Гусельников, - а именно в Казани он становился и утверждался как революционер. Что из того, что жил он здесь всего два года? Я пошел бы даже туда, где Владимир Ильич один час провел". Керим был полностью солидарен с Николаем - его сжигало неуемное любопытство.
Морозец был легкий, но Керим то и дело потирал руки и согревал их дыханием, несмотря на то что был в вязаных перчатках.
- Ты их в карман сунь, - посоветовал Абдулла, - на них у тебя кожица новая наросла, она к холоду чувствительна.
- Верно, - поддержал Николай, - и наушники шлема опусти, нечего форсить. Хотя солнышко и блестит, но блеск у него холодный.
- О таком мой дед говорит: "Солнышко, убившее осла".
- Как понять?
- Буквально. Не думай, что Туркмения - это сплошная жара, зимой у нас знаешь какие холода бывают, особенно в Ташаузе! Бесхозные ослы, поверив зимнему солнцу, выходят греться к стене мазанки или к дувалу и замерзают там. Не веришь?
- Почему же, - сохраняя серьезный вид, пожал плечами Гусельников, - у нас в Сибири тоже бывает такое: идешь по улице - ухо человеческое лежит. Ты его и гонишь перед собой, как в футбол.
И засмеялся. Засмеялись и Абдулла с Керимом.
- Значит, у вас в Сибири одни безухие живут?
- Зачем? Нормальные люди живут. Безухими становятся те, кто из Каракумов приезжает и форсит, а потом домой безухим уезжает. Правда, говорят, что у них потом уши отрастают заново, как хвост у ящерицы. Это верно?
- Слыхал. Но самому наблюдать не пришлось. Вот у собак наших, у волкодавов, уши и хвосты в щенячьем возрасте обрезают для того, чтобы им в драке сподручнее было, так хвосты заново не отрастают, могу гарантию дать.
На перекрестке их задержал регулировщик движения - колонна солдат шла слитной массой, дружно и четко ставя ногу. Хрум-хрум-хрум-хрум - звонко хрустел снег под новенькими кирзовыми сапогами. И шинели были новенькие, необмятые, и голубого искусственного меха ушанки, и трехлинейки, и круглые котелки. Хрум-хрум… хрум-хрум… хрум-хрум…
- Необстрелянные, - сказал Абдулла, провожая взглядом колонну, - желторотики.
- Сибиряки! - жестко, обрывая всякий повод к дискуссии, отрезал Гусельников. - Эти - как морская пехота: живой - вперед, а если на месте, то, значит, уже не живой.
Возле Дома-музея вилась очередь, и друзья стали за желтобородым стариком в полушубке. Впереди стояли несколько закутанных в черно-коричневые клетчатые шерстяные шали женщин, группа морячков постукивала каблук о каблук, полтора десятка мальчиков и девочек в пионерских галстуках переступали с ноги на ногу, тихонько переговаривались.
"Странно, - подумалось Кериму, - война, нехватка продуктов, у каждого хлопот полон рот, а вот идут сюда, выкраивают время. Или это так важно: взглянуть своими глазами на то, что видел Ленин, прикоснуться к тому, к чему прикасались его руки?"
Вот и комната - теплая, уютная. И худенькая женщина с указкой в руке. Рукописи, фотографии, чернильница на столе, ручка. Такое впечатление, что за этим столом только что напряженно работал хозяин. Он просто вышел узнать, как идут дела на фронте, сейчас вернется, снова сядет за стол, начнет расспрашивать у Керима, как идут испытания нового самолета, скоро ли на нем полетят громить коварного врага. "Откуда вы родом, молодой человек? Из Туркмении? Это Туркестан? Знаю, знаю, прекрасный край, богатейших возможностей. Вы кто, хлопкороб? Это очень ценная и важная культура, хлопок, мы еще недооцениваем его значение, и правильно, что ваши земляки все силы вкладывают, чтобы сдать больше хлопка, спасибо им передайте. Вижу, что и воюете вы неплохо - орден, медаль. За отвагу награждают людей действительно отважных…"
- Керим, Керим! - толкает его в спину Абдулла. - Заснул, что ли? Двигайся потихоньку, на улице тоже люди ждут.