Когда после попадания вражеского снаряда Керим перестал отвечать на вопросы, Гусельников понял, что со стрелком-радистом что-то случилось, и повел машину к аэродрому. Колеса уже коснулись земли, когда внезапно ослабла тяга руля поворотов, и Гусельников мысленно возблагодарил судьбу, что случилось это не в воздухе.
И он, и штурман, и подбежавшие технари бросились к развороченной кабине стрелка-радиста. Керим лежал скорчившись, а руки его намертво застыли на разорванной трубе тяги. Такая судорога сжимала его пальцы, что их с величайшим усилием разогнули, хотя Атабеков был жив.
- Ты смотри! - дрогнувшим голосом сказал Гусельников. - Это он перебитую тягу увидел и удержать ее хотел!
- Тут попробуй удержи, - усомнился один из технарей.
Однако уже после, когда детально проверяли повреждение, было установлено, что последние "жилки" металла лопнули при посадке, в воздухе они еще держались, и вполне возможно, что держаться им помог Керим, потому что врач в госпитале сказал Гусельникову: "Правда редко, но бывают такие экстремальные ситуации, когда возможности человека, в том числе и сила, возрастают многократно - человек может перепрыгнуть через трехметровую преграду, поднять свой удесятеренный вес, и… вообще на многие чудеса он способен в такую минуту". И Гусельников свято поверил, что именно Керим помог ему в целости и сохранности довести "СБ" до земли, горячо утверждал это и даже подрался с одним скептиком, когда стали его разыгрывать. Абдулла тоже верил, но немножко сомневался: "Здоровыми руками можно удержать, а у него все ладони до кости заусенцами "надкуса" разрезаны были. Такими руками спичку не удержишь, не то что самолетную тягу".. - "Не забывай, что врач говорил: в некоторых случаях человек сильнее самого себя становится, и боль ему нипочем". Абдулла соглашался, но все же покачивал головой, посматривая на свои по-женски изящные руки музыканта и прикидывая, сумел ли бы он в нужный момент проявить такую нечеловеческую силу и вытерпеть такую боль, как это сделал Керим. И странно все-таки, как это у потерявшего сознание человека руки могут настолько буквально прикипеть к металлу, что ни развести их в сторону, ни пальцы разжать сил человеческих не хватает, отвертку подсовывали, чтобы разжать.
5
В небе ни единой тучки, лишь палящий клуб солнца, и день на хлопковом поле проходил в одуряющем полузабытьи. Сами собой двигались ноги, сами собой двигались руки, сгибалась и разгибалась спина. А мысли плавились, мысли струйками пота текли по лбу, по щекам, по шее - не застывали соленой щиплющей корочкой. И лишь вечерами, когда тягучее желе воздуха разжижалось порывами ветерка, люди немножко приходили в себя.
На поле работали все, от стариков, у которых не сгибалась поясница и не разгибались колени, до семилетних малышей. Хлопок, посаженный грядами от края песков до берега реки, был низкоросл - детям собирать сподручно, взрослому - трудно. Атабек-ага приспособился работать на корточках, он и перемещался так от куста к кусту, не поднимаясь. Акгуль, работавшая на другом конце поля, жалела его, да чем могла помочь…
На перерыв собрались у трех развесистых старых ив. Акгуль проворно заварила чай, поставила перед стариком чайник и пиалу.
- Спасибо, дитя мое.
Он всегда благодарил ее за любую услугу, и всякий Акгуль потихоньку обмирала: почему благодарит? Не принято так в семье. Хорошо это или плохо?
Тут же расположились бригадир Ораз и Гуллы-налогчы. Прежде он был завскладом, его величали Гуллы-склад, и мальчишки неуважительную песенку про него сочинили:
Сам Гуллы косой,
А ишак босой,
Одним глазом луну цепляет,
Другим глазом персики сшибает.
Стишок был непритязательный, но едкий, ибо у Гуллы глаза действительно, как у зайца, в разные стороны глядели. Однако когда заведующему складом доверили собирать государственный налог - шерсть, шкуры, масло, мясо, - шуточки прекратились. Тех, кто не смог вовремя сдать причитающееся, он немедленно вызывал в правление колхоза и, не глядя на возраст, на обстоятельства, помешавшие уплатить налог, распекал провинившегося такими "государственными" словами, что с бедняги семь потов сходило. Перед Гуллы заискивали, приглашали на угощение, прося отсрочки, и он иногда милостиво соглашался подождать. Естественно, что родители строго-настрого запретили детям подшучивать над таким важным человеком. Вот и сейчас пьет, отдувается, а чай не зеленый, а черный, как кровь раздавленного клеща, и такой же горький. Кто пьет подобный чай - того угощают предварительно жирным мясом, потому что сам в нынешние времена не шибко разгонишься. Ишь, разлегся, посматривает своим косым глазом, будто держидерево цепляется за платье!
А Гуллы смотрел, как Акгуль скользит туда-сюда, отдувался и думал: "Вот глупая женщина! Согласилась бы пойти за меня замуж, спала бы сейчас с мужем, а не вкалывала на поле под палящим, солнцем. Вот Огульбиби-тувелей раз в неделю покажется - и то говори слава аллаху, а у тебя от пота спина не просыхает. Не в жидкий чай, а в каурму макала бы свой кусок хлеба, глупая женщина!"
Гуллы до сих пор не мог простить ей своего позора. Еще до Атабек-аги засылал он сватов в дом Меретли-аги. Тот с женой приняли сватов, обычая не нарушили, однако уперлись: "У дочери спросим, по ее слову поступим", - как будто не поступали так когда-либо умные люди! Ну и что получилось? Ничего не получилось, счастье свое профукали - уперлась Акгуль.
Особенно оскорбилась Хаджар-эдже, мать Гуллы, до сих пор камень за пазухой носила, при любом случае ушибить старалась. "Она злосчастна, эта гордячка, и другим зло приносит, - говорила Хаджар-эдже, - из-за ее рождения мать не смогла больше детей иметь, Меретли-ага при одном ребенке остался. Ошибку мы сделали, что их порог переступили, от другой ошибки - аллах спас. Стала бы она бедой на нашу голову! Пусть глупый человек трясется над своей плешивой рабыней, а нам она и даром не нужна".
Когда на свадьбе Керима и Акгуль случилось несчастье с Ораз-пальваном, Хаджар-эдже ликовала: "Вот вам! Вот вам! Говорила я, что это часоточная несчастье приносит! Попомните еще мои слова. Ораз-пальван - только начало. Она и Керима счастливым не сделает, и Атабек-аге горе в пиале поднесет, и всем нам от нее не поздоровится". Когда резонно замечали, что Хаджар-эдже несет чепуху, она только отмахивалась: сами посмотрите, кто прав окажется. При объявлении о начавшейся войне пыталась было взяться за свое, но тут ей, правда, быстро рот заткнули, пригрозив, что дойдет ее болтовня куда следует - и тогда ищи-свищи Хаджар-эдже. Она и прикусила язычок. Но нет-нет да и бросала вслед проходящей Акгуль: "Тьфу на тебя, короста овечья! Пусть твое имя луком прорастет!"
Напившись, Гуллы отвалился от чайника и некоторое время пыхтел. Потом уселся поудобнее. Огульбиби-тувелей сунулась к нему с новым чайником, он отказался:
- Некогда, во многих местах побывать надо, много нерадивых у нас развелось, забывают о нуждах Родины, о своем брюхе больше думают.
Уселся поудобнее, покрутил носком хромового сапога, любуясь, как тот поблескивает, пощелкал по голенищу и по галифе плеткой. Легонечко так пощелкал, предупреждающе.
- Война идет, люди. В первую очередь помнить об этом надо, не ждать, когда Гуллы-налогчы напомнит.
- Верно говоришь, Гуллы.
- Истина на устах твоих.
- Все помнят, только самый бессовестный человек позабыть может.
- Как думаете, куда собранное идет? - продолжал наслаждаться властью Гуллы. - У себя дома я его складываю? Все идет для фронта! Поэтому не надо заводить разговоры об отсрочке. Лично председатель райисполкома товарищ Баллыбаев вызвал меня к себе в кабинет и сказал: "Вы правильный человек, товарищ Гуллы Шихлиевич, вы нужный для государства человек, однако с людьми вы либеральничаете. Если кто отказывается уплатить налоги, записывайте фамилию и сообщайте мне, а я буду передавать дело в суд". Так прямо и сказал, я ничего не выдумал, можете проверить!
Он обвел присутствующих строгим взглядом. Все потупились, чувствуя себя виноватыми, даже те, у кого долгов не было. Но Гуллы не к этим обращался, он иных на примете держал.
- Я не стал тогда называть фамилии, не стал порочить своих земляков, однако, если имеются недовольные, станем разговаривать в другом месте. - Он открыл портфель, вытащил большую амбарную книгу. - Здесь, как на камне, все записано, кто сколько должен уплатить. Начнем с яшули, Атабек-ага, когда собираешься сдавать шерсть? - Его карандаш указывал на Атабек-агу, один глаз смотрел на Огуль-биби-тулевей, второй - на Ораза. - Война идет, яшули, советские воины погибают из-за того, что ты шерсть не сдаешь.
- Мы лучше тебя знаем, что война идет, - опустил голову Атабек-ага и тяжело вздохнул. - Знаем.
- Коли знаешь, не нарушай закон, цока уважением тебя не обошли. Близится такой суровый враг, как зима. В России холода не то что у нас. Фронту нужна шерсть, нужны овчины. Лично самому товарищу Баллыбаеву из самой Москвы звонили и приказали форсировать сдачу шерсти. Когда сдавать будешь, яшули? Точный день назови. У самого нет - иди к Меретли, он родственник твой, при овцах обретается, у него шерсть есть, поможет в долг. Называй срок!
Атабек-ага молчал, ковыряя кошму. Акгуль с сердцем бросила:
- Через неделю внесем, успокойся! Ты как в пословице: попросишь сильного - устыдится, попросишь труса - возгордится. Чего наседаешь, словно обидели мы тебя?
- Ну и язычок у твоей невестки, яшули! - сокрушенно помотал головой Гуллы. - Ишь как выгораживает!
- Если не я, то кто его защитит! - не сдавалась Акгуль. - Керим на фронте, по тылам в диагоналевых галифе не ошивается, шкуру с бедных людей не сдирает!