10
Керим камнем летел вниз. Сперва рука дернула было кольцо вытяжного парашюта, да вспомнилось наставление инструктора: не спешите зависать, помните о падающем самолете, считайте до десяти, если высота позволяет.
Высота позволяла, и Керим начал считать, а потом дернул кольцо. В тот же миг промелькнул объятый пламенем самолет, на котором уже никому не придется летать. Атабеков проводил его глазами до самого конца, когда полыхнул на земле еле слышный хлопок взрыва. Потом огляделся вокруг и увидел два парашютных купола - Гусельников и Сабиров тоже успели прыгнуть. Он порадовался, что спаслись все, но долго размышлять было некогда, потому что верхушки леса летели навстречу, и он едва успел прикрыть лицо локтем, как врезался в крону дерева. Последним ощущением была острая боль в раненой ноге.
Первое, что он увидел, открыв глаза, - оранжевая в крапинках божья коровка, сидящая на стебельке зеленой травы. Вот она пошевелилась, растопырила жесткие надкрылья, выпростала большие прозрачные крылышки и полетела по своим делам.
Керим перевел дыхание, прислушиваясь, не укусит ли где-либо боль. Но боль пока затаилась. Зато рядом, у самого лица, появился сапог - рыжеватый, потертый: видимо, из очень твердой кожи. Таких сапог у наших не было, это был явно вражеский сапог. Но почему он тут стоит?
Не двигаясь, скосив глаза, Керим увидел черный зрачок "шмайссера", потом кисть руки, сжимавшей рукоять автомата; рука густо поросла желтым волосом. Появилось лицо и колючие блестящие глаза под необъятной крышей каски.
- Ауфштеен!
Керим лежал так, что можно было попытаться достать наган, однако кобура оказалась пустой - то ли выпал наган, то ли вытащили.
- Ауфштеен! Встават!
Опираясь руками о землю, цепляясь за ствол дерева, Керим встал. Нога заныла, но не так чтобы чересчур, стоять можно было.
Немцев было двое. Один долговязый, злой, тот, что кричал "Ауфштеен!.", его лошадиное лицо щерилось крупными желтыми зубами. Другой был низенький, полнотелый и круглолицый; когда длинный ощутимо ткнул Керима стволом автомата в бок и что-то приказал, низенький остановил его движением руки.
- Ком зюда, зольдат.
Подволакивая ногу, Керим подошел, лихорадочно соображая, что же делать, как поступать. Долговязый снова ткнул "шмайссером" в спину.
- Шнель, ферфлюхтер!
Коротышка внимательно оглядел Керима, даже вокруг него обошел, посвистывая. Комбинезон на Кериме был порван, шлем сорвало ветвями дерева, в которое он угодил, приземляясь; по щеке шла глубокая царапина - кровь на ней уже запеклась.
- Кто ест ти?
Керим смотрел непонимающе. Коротышка стволом автомата пошевелил его волосы.
- Юде? - Жестко надавливая пальцами, ощупал голову пленного, вытер пальцы о пятнистые камуфляжные брюки, повернулся к долговязому - Найн… - И снова Кериму: - Кто тебе ест? Руссиш?
- Советский я, - сказал Керим, примеряясь, как ему лучше вмазать коротышке. Долговязый гад со своим автоматом на изготовку сбоку торчит! Не получится ничего.
- Найн совет! Армениш! Цигойнер?
- Не цыганер, туркмен я, - сказал Керим. - Туркмен, понимаешь, Турк-мен!
- Турк-майн? - В голосе немца было удивление. - Кто есть турк-майн?
Они быстро заговорили между собой. А Керим сел и стал закатывать штанину, чтобы посмотреть и перевязать, если надо, ноющую рану - она постепенно разбаливалась. Немцы посмотрели на него, но возражать не стали.
Ранение было легким, касательным, не стоило внимания. Однако Керим вытащил из кармана комбинезона перевязочный пакет, стал тщательно бинтовать голень, - он вспомнил о дедушкином ноже и тянул время, прикидывал, как его незаметно для немцев достать. Нож был за голенищем правого сапога, на голенище опущена брючина комбинезона, поэтому немцы нож не обнаружили.
Они стояли, склонившись над картой; коротышка все время тыкал в нее пальцем и что-то объяснял. А долговязый то соглашался, то нет, но "шмайссер" закинул за спину, не держал его на изготовку.
Керим наконец извлек нож, зажал его в ладони лезвием вверх, приспустил с плеча рукав комбинезона.
Немцы кончили обсуждение.
- Эй, зольдат… Туркестан… давай-давай зюда!
Он приблизился.
- Смотреть!
Перед глазами была карта. Коротышка водил желтым ногтем где-то в районе Алма-Аты, но рядом был Каспий, рядом были Каракумы, Ашхабад, Тораиглы… Сердце заныло, застучало, поднялось к самому горлу. И почти не думая, что делает, он коротким и страшным ударом снизу вверх ударил долговязого под ребро, успев перехватить нож лезвием вперед, - запомнились уроки инструктора-десантника…
Долговязый хрюкнул и стал валиться на коротышку. Тот удивленно подхватил его, сминая, комкая, рвя карту. И тут же сам осел, зевая широко раскрытым ртом, - нож Керима, снова перехваченный, вошел ему между шеей и ключицей.
…Керим дышал как загнанная лошадь, позывы к рвоте выворачивали наизнанку, хотя желудок был пуст. Он уперся лбом в дерево и мучительно рычал, не в силах облегчиться: враг врагом, но не так просто своей рукой убить человека, даже если он и фашист.
Наконец отпустило. Керим отплевался, вытер нож пучком травы, сунул его вновь за голенище и заковылял к лесу - приземлился-то он и встретился с немцами на краю полянки. На полдороге вспомнил что-то, остановился, побрел назад, Подобрал вражеские "шмайссеры"; обшарив тела врагов, нашел свой наган. Подумав, оттащил немцев в ложбинку, присыпал палой листвой и хвоей.
Николай затянул прыжок до предела, - взрывом от упавшего "Пе-2" его швырнуло в сторону, и он едва не лишился сознания. Однако выдержал.
Два парашютных купола плыли в сторону озера. А его несло на жёлтое пшеничное поле. И шлейфы пыли по дороге тянулись туда же - это к месту его предполагаемого приземления спешили мотоциклисты. Его собирались взять живым, потому что в противном случае парашютиста легко было расстрелять в воздухе из автоматов или пулемета.
Гусельников стал подтягивать стропы, чтобы приземлиться побыстрее и в иной точке, да немцев перехитрить было трудно. Не успел он принять спружинившими ногами толчок земли, как близкая автоматная очередь погасила купол парашюта. Николай проворно отполз к старым дубам и стал отстреливаться из ТТ.
Немцы не торопились. Когда, по их расчетам, у русского кончились патроны, они спокойно предложили ему поднять руки и выйти из укрытия.
- Катитесь к чертовой бабушке, полудурки мамины! - на чистом диалекте гамбургских докеров послал их Николай.
Они опешили, залопотали между собой.
А Гусельников помянул добрым словом Карла Францевича - учителя немецкого языка в школе.
Гусельникову язык давался легко - Карл Францевич постоянно "очхорами" его баловал и в пример другим ставил, Как-то на майские праздники встретил он Карла Францевича подвыпившим, тот затащил его на свою холостяцкую квартиру, стал показывать разные альбомы тех времен, когда еще работал докером в гамбургском порту и имел семью. Расчувствовался старик, всплакнул, угостил ученика домашней выделки вишневкой.
С тех пор и подружились не по-школьному. И Карл Францевич стал обучать способного ученика гамбургскому диалекту. "Язык Шиллера и Гёте ты обязан знать в первую очередь, но весьма неплохо, когда человек в совершенстве владеет одним из многочисленных диалектов немецкого языка, это уже высшая ступень профессионализма". Интереса ради, научился Гусельников разговаривать по-гамбургски, да так, что учитель только головой тряс: "Закрою глаза - Мартин и Мартин говорит, как живой". - "А может, это в самом деле он?" - смеялся Николай. "Нет, - печально тряс обвисшими щеками Карл Францевич, - убили его. Когда Баварская коммуна была - он туда метнулся. Там и убили… вместе с коммуной".
- Эй, камрад! - окликнули со стороны немцев, и из-за укрытия приподнялась голова в пилотке.
Гусельников повел пистолетом; сдерживая дыхание, нажал на спусковой крючок - голова в пилотке клюнула носом. Донесся возмущенный разнобой голосов, несколько коротких очередей резанули по дубу, на голову Николаю посыпались ветки, желуди, куски коры. "Осталось три патрона, - невесело констатировал он. - Два для них, а последний…"
- Эй, парень! - снова, закричали оттуда. - Говори по-немецки… отвечай, ты немец или русский?.. Не стреляй!
Гусельников разразился самой отборной бранью. У немцев кто-то даже восхищенно прищелкнул языком, - не вмещалось в сознание, что человек, столь виртуозно ругающийся на гамбургском диалекте, может оказаться не гамбуржцем, а русским. Бессмыслица какая-то! И почему он стреляет, почему не хочет подойти?
А Николай тем временем, безрезультатно обшарив еще раз все карманы и не найдя ни единого завалящего патрона, подумал: "Последний… свой… не сдаваться же…"
Ствол пистолета, прижатый к виску, показался холоднее холодного. "Как январский лед в Сибири!" - поежился Гусельников. Ужасно не хотелось стрелять в себя, до слез обидно было. "А надо ли? - мелькнула мысль. - В себя стрельнуть и дурак сумеет, пусть лучше на одного фрица меньше станет, а там поглядим!"
Он тщательно прицелился и с удовлетворением услышал болезненный вскрик. Шесть мотоциклистов было, три осталось. Правда, вскоре выяснилось, что один был только ранен, но и это на худой конец сгодится!