Волновал этот вопрос и Акгуль. Прислушивалась она к себе, как "оно" там ворочается, внутри, соответствует лп приметам о сыне. Говорят, если тихонько лежит, значит, девочка, если брыкает ножонками - это непременно мальчик. Мать однажды гостила, сказала вдруг: "Быстро покажи мне руки!" Акгуль даже струхнула малость - чего это она? - но руки протянула. Мать засмеялась потихоньку, довольная: "Жди сына!" На расспросы дочери пояснила: "Вверх ладонями ты руки протянула - это к сыну. А если бы девочка - то ладони были бы вниз".
Напившись чаю, Атабек-ага попросил:
- Подвинь лампу поближе, дитя мое, посмотрим газеты. - И нацепил на нос старенькие, связанные ниткой очки. - М-да… бомбят наши немцев под Москвой… Может, и Керим среди сталинских соколов летает на бомбежку фашистов.
- Может, - согласилась Акгуль, помешивая в казанке аппетитно потрескивающую зайчатину. - Может, дедушка, да как узнать… "Полевая почта" - пишет. Почему так непонятно пишут? Кажется, легче на душе было бы, знай точно, где твой близкий воюет.
- А враг - это тебе шуточки? Плакат видела: "Болтун - находка для шпиона"? Нельзя, дочка, это называется военная тайна.
Старик последнее время постоянно интересовался всем, что относилось к фронту, читал газеты и постепенно овладевал расхожей терминологией.
Атабек-ага снял очки. Акгуль выложила поспевшую зайчатину в миску. Они поели. Потом молодая женщина вымыла посуду, убрала ее на полку и пошла в соседнюю комнату.
Там на специально сделанной Атабек-агой широкой плоской доске стояло скульптурное изображение Керима из глины. Это был не просто бюст, а скульптурное изображение человека, напрягшегося так, словно он сдерживает на аркане необъезженного коня.
Акгуль сняла с глины влажное покрывало, которым служило ее старенькое платье, и долго смотрела на скульптуру. Сколько бессонных ночей провела она возле сырого куска глины, пока он стал принимать облик Корима! Сколько раз в слезах бросала работу и, выплакавшись, принималась за нее снова, доверяясь не столько глазам, сколько пальцам, работала как бы ощупью.
И вот стало вырисовываться то, что жило в ее воображении.
То ли?
Она всматривается, будто хочет проникнуть взглядом внутрь глиняного кома. Лицо, пожалуй, получается. А вот все остальное… Но она ведь ни разу не видела близко самолета, на котором летает Керим, неведомо ей, как выглядит тяга руля поворота, которую он сжимал в своих израненных, окровавленных руках, чтобы она не лопнула!
Тихонько покашливая, вошел Атабек-ага. Акгуль не оглянулась, лишь подвинулась чуть в сторону, чтобы свет из маленького окошка падал на изображение и старику было виднее.
Подслеповато щурясь, Атабек-ага вглядывался в глиняное лицо внука. Достал из кармана тыковку-табакерку, постучал по ладони, вытрясая щепоть наса, бросил табак под язык. И вновь смотрел, заходя то справа, то слева. Акгуль уже не на работу свою смотрела, а на свекра, пытаясь определить, нравится тому или нет то, что вышло из-под ее пальцев. Сутки он, что ли, стоять будет и молчать!
- Похож, - нарушил наконец молчание Атабек-ага. - Совсем похож.
Акгуль вспыхнула, расцвела, засветилась вся.
- Похож… Но…
- Не томи, дедушка! Говори сразу!
- Молод он слишком, дитя мое.
- Но Керим действительно молодой!
- Я не о том. У этого, понимаешь, не лицо мужчины, совершающего подвиг, а лицо, понимаешь, мальчика… ну, юноши, думающего о девушке, а не о подвиге. Вглядись как следует.
- Да… - согласилась, ошеломленная проницательностью свекра, Акгуль, - да… он думает обо мне…
- Вот видишь… Когда человек совершает большой подвиг, он весь в своем порыве, ему нет необходимости думать о другом, он думает только о том мгновении, в котором свершается самое важное деяние его жизни. Ты поняла меня, дочка? И если даже у него мелькнет какая-то мысль об ином, то она не отразится на его лице.
"Да, - размышляла Акгуль, - дедушка прав, здесь именно тот Керим, который приезжал в "ЗИСе" на кош, которого обнимали мои руки в свадебную ночь, а пальцы, двигаясь в темноте по его лицу, запоминали каждую любимую черточку. А здесь нужно лицо повзрослевшее, лицо героя, лицо мужчины, сражающегося с фашистами, и я сделаю его!"
- Самолета я не знаю, - пожаловалась она свекру, - не выходит у меня.
- Немножко так, - осторожно, чтобы не обидеть сноху, согласился Атабек-ага. - Мы поищем картинку самолета.
Акгуль оживилась.
- Хочется, чтобы при взгляде на него каждый человек почувствовал ту невыносимую боль, которую ощущал Керим, когда сжимал в руках колючее железо!
- Да, дочка, ему было больно… очень больно, однако он держал… потому что не мог поступить иначе… Картинку самолета мы добудем…
- Ты что-то еще хочешь сказать, дедушка?
- Да так, мысли, стариковские, может, и неправильные…
- Скажи.
- Думается так: нужно ли другому человеку чувствовать боль героя?
- Почему же не нужно?
- Боль не вдохновляет. Она вызывает сочувствие, даже ответную боль - у того, кто смотрит, может кровь на пальцах показаться, - а по моему стариковскому разумению, подвиг должен сиять как солнце и вдохновлять другого человека тоже на подвиг. Так я думаю.
Акгуль долго молчала. Потом прошептала:
- Мне боль его больна, дедушка… не подвиг. Когда хлопок собираю, коробочки пальцы колят, иной раз до крови, а я думаю: "Каково же Кериму моему было, когда он в подбитом самолете израненными руками тягу держал, если мои руки сами от коробочек отдергиваются и боль с кончиков пальцев в сердце перемещается?"
Атабек-ага вздохнул. Ему захотелось обнять Акгуль, как сына, крепко прижать ее к груди. По делать так, к сожалению, было нельзя - не полагалось.
8
Мела поземка. Ветер зудел тонко и непрерывно, словно кто-то занудливо тянул смычком одну ноту на скрипке.
Полк стоял в каре на плацу. Полковник Брагин говорил:
- Знаю, что все вы вымотались до предела с этой передислокацией, все ожидаете отдыха, но отдыха, к сожалению, не будет, настраивайтесь на полоты. Не дает нам передышки враг, и мы не должны давать ему передышки. Обстоятельства требуют, чтобы мы находили у себя второе и третье дыхание. Ну а у кого сил недостанет…
- После войны отдохнем, товарищ полковник! - выкрикнули из строя.
Это был голос Гусельникова. Его поддержали еще несколько голосов. Лицо Брагина просветлело, Конечно, он был уверен, что возражений не услышит, и все же нужные слова всегда поднимают настроение. Брагин подошел ближе к Гуселышкову. И майор Онищенко подошел.
- Как твои руки, сержант? Зажили?
- Как ствол шелковицы, товарищ майор! - бодро ответил Керим. - Хоть дутар из них делай.
- А разве музыкальные инструменты у вас из шелковицы делают?
- Так точно! Из отборной тутовой древесины.
- Это хорошо, что вы поправились и чувствуете себя на боевом взводе, - улыбнулся комиссар, - дел предстоит много.
После команды Брагина экипажи побежали к своим самолетам, накрытым сетями и лапником, стали быстро сбрасывать маскировку. Взвилась зеленая ракета, вычертив в воздухе дымную трассу, самолеты один за другие стали взлетать.
У каждого свои мысли. Керим вспоминает Торанглы и дедушку, который целится из своей одностволки в блудливого шакала, утянувшего курицу. А Керим вот так же к своему "шкасу" прильнул - не вынырнет ли внезапно вражеский "мессер". Интересно, чем занимается сейчас Акгуль? Зимой в колхозе работы мало, однако время военное, сложа руки наверняка не сидит, чем-нибудь занимается. Может, рукавички или носки для фронтовиков вяжет?
У Гусельникова мысли с Розией - лицо ее вспоминает, волосы русые, руки теплые и мягонькие. А у Абдуллы на уме полковничье звание. А что? Полковник Сабиров! - звучит! И тут же наметанный глаз фиксирует изменившуюся обстановку.
- Истребители справа!
- Это наши, "Яки", - успокаивает Гусельников.
Настроение у экипажа "девятки" боевое. Тем более что приятно сознавать: летишь не в одиночестве, а под надежной охраной. И самолет новенький, отличный. Первый вылет.
"Пе-2" продемонстрировал свои отличные боевые качества и не испортил настроения экипажу. Отбомбились хорошо, прицельно, вернулись благополучно, без происшествий.
Вечером из землянок доносились взрывы смеха вперемежку с музыкой - это Назар Быстров, стрелок-радист с "шестерки", показывал свое мастерство. Вообще у них в "шестерке" все с музыкальным слухом: штурман Вася Самоваров лихо играет на губной гармошке; командир, плечистый светловолосый богатырь белорус Геннадий Холмич, - признанный бас; ну а Назар - на все руки: и на аккордеоне, и на гитаре, и даже на ложках марш отстучать может. Их экипажу даже прозвище подходящее дали - "консерватория". Но не только этим отличались, они были одним из лучших экипажей в полку.
Керим, пользуясь свободной минутой, сел за письмо. Он описывал, как они в Казани и Кокушкине посетили ленинские места, как побывали в гостях у Абдуллы, и Николай, кажется, втрескался в Розию, как им дали новый преотличный самолет, на котором они собираются закончить войну в самом берлинском логове фашистского зверя, как сегодня впервые…
Но тут хрустнул графит, и Керим достал дедушкин подарок - нож, чтобы очинить карандаш.
Подошел штурман "тройки", поглядел, посвистывая сквозь сжатые губы, предложил:
- Давай на часы меняться, сержант?
Керим сделал вид, что ничего не слышал.
- Придачу дам, - видать, очень глянулся штурману нож. - Смотри, какой портсигар клевый!
- Нельзя, - качнул головой Керим. - Дедушка говорил: "С конем и ножом мужчина не расстается". Его мне дедушка подарил, когда я в армию уходил. А ему - его отец.