Старательность, с которой Платова разевает рот и водит руками, делает ее немного смешной, в то же время подкупает. Я привыкла, что администраторы в школах не хотят палец о палец ударить ради устройства развлечений для молодежи. И даже подумала: не лень ведь. И о фестивале будет рассказывать. Не хочется, наверное, во второй раз, но она и виду не подает. О школе, об учениках печется. Я уже была склонна проникнуться симпатией к ней, хотя еще совсем недавно кипела ненавистью. Однако желаемое не стало действительным. И не довелось мне убедиться, что эта, последняя моя начальница выгодно отличается от предыдущих и заслуживает уважения.
О фестивале в этот раз повествовала она не только "с пылом, с жаром", как на конференции, но и с явным желанием "подогреть" свой авторитет.
Говоря, она не гнушалась пробрасывать вульгарные идиомы, вроде: "чуть-чуть того", "тронулся", "стиль давить"…
Эти ее словечки, которые так странно было слышать от директора, вызывали у большинства слушающих ее подростков панибратский ликующий хохот. А когда она продемонстрировала, как танцевали в Москве некоторые гости - неожиданно схватив стоящую возле нее десятиклассницу, так прижала к себе, что у той, у бедняжки, платье задралось выше колен, и глаза на лоб полезли, зал восторженно рукоплескал. Только сидевшая рядом со мной незнакомая мне девушка опустила глаза. Мне тоже стало стыдно.
С каждой минутой настроение мое падало.
Концерт явно не удался. Хористки, так и не сумевшие запомнить слова фестивальных песен, исполняли их с паузами, по шпаргалкам. Но все это я могла еще простить. Если бы не было заключительного этапа вечера - танцев.
Под грохот джазовой музыки дергались, выворачивали ступни, колени, бедра, водили руками, словно держась за слабые рычаги, девочки и мальчики 15–18 лет. И среди этой изгибающейся молодежи, которой ни родители, ни воспитатели не удосужились привить хороший вкус, особым стилем, вобравшим в себя старомодную манеру танцевать сбоку партнера и самую современную, вызывающую, вытанцовывала молодая директриса. На лице ее застыло бессмысленное усердие. Руки, ее красивые полные руки с точеными пальчиками, немилосердно - хищно вцепились в партнера, - ведь ей, очень полной, очень трудно было производить впечатление подвижной и легкой женщины…
Никогда, ни к кому, не испытывала я прежде такого острого физического отвращения, какое вдруг почувствовала сейчас к ней.
Что делать? Неужели только спокойно танцевать по-своему и никому ничего не говорить? Остановить бы эту дурацкую музыку! Но здесь же сам директор. А при ней я не имею права командовать. После того происшествия на конференции мы не сказали еще ни слова друг другу. На меня она совсем не смотрит. И я к ней не подойду…
Да если бы даже ее не было здесь, было бы глупо с моей стороны что-то запрещать. Запретить - еще не значит искоренить. Нельзя будет в школе танцевать, как им нравится, пойдут в другое место, а там позволят себе что-нибудь похлеще. Не приказывать надо в подобных случаях, а убеждать. Но слушать они будут не каждого. А лишь того, кого уважают. Ко мне они относятся пока что просто хорошо. А этого мало.
И все-таки я не удержалась, не устояла на месте, когда увидела двух непристойно вихляющихся восьмиклассников, моих учеников. Обуздывая гнев, я подошла к ним и сказала:
- Разумеется, вы можете танцевать, как вам угодно. Но, по-моему, вы танцуете безобразно. Подумайте над этим.
- А что? Мы пляшем, как нам Татьяна Павловна показала, - далеко не по наивности ответил один из плясунов.
Я отступилась от них, почувствовав себя обезоруженной.
Что тут можно возразить? Я перешла в дневную школу, чтобы воспитывать детей в своем наступательном духе (у рабочих этого духа и без моего влияния хоть отбавляй), а тут, в этой самой дневной школе, попробуй дай хотя бы элементарное эстетическое воспитание, если всеми уважаемая и даже как будто любимая директриса собственной пошлостью сама же развращает детей.
Я собиралась на этот ученический вечер, как на свидание с любимым, мечтая сблизиться со своими новыми классами. А здесь, на этом самом вечере, еще дальше как будто отодвинулась от них. Оказалась как бы оттесненной на задний план непререкаемым для учеников и неприемлемым для меня авторитетом директора.
***
Уткнувшись в свою "амбарную" книгу - так учителя называли объемистый журнал, с которым директор являлась к ним на уроки, - за 45 минут Татьяна Павловна ни разу открыто на меня не посмотрела.
Я увлеченно разъясняла десятиклассникам "Партийную организацию и партийную литературу" (Тогда, в 57-м, год спустя после того, как КПСС разоблачила культ личности Сталина, а заодно и самое себя, окончательно разочаровавшись в коммунистах, но не утратив веры в учение Ленина и не изменив своего восторженного отношения к нему самому, статью его я трактовала с прежних позиций). Ученики, разделяя мое мнение о Владимире Ильиче, которое в те дни не расходилось с официальным, с готовностью отвечали, когда по ходу комментированного чтения "Партийной организации…" я задавала им вопросы. Урок шел как по маслу. Но лицо Платовой, которая, попав впросак на августовской конференции учителей, затаила злобу и загорелась еще большим желанием избавиться от меня и на урок явилась, чтобы, уличив в "аполитичности", начать действовать против меня планомерно и хладнокровно, с каждой минутой становилось все более серым и мрачным. Само собой разумеется, я догадывалась, чем она так недовольна, (точнее довольна, даже сверхдовольна, лишь делает вид, что негодует и до предела взвинчена - еще одна притворщица, встретившаяся мне на жизненном пути), и предвидела, какое "существенное" замечание сделает она мне при разборе урока. Но не захотела перестроиться на ходу, дабы ее по-другому настроить: пострадав за правду, я так возненавидела всякую ложь, что никакими силами, никакими угрозами невозможно было заставить меня теперь кривить душой, врать ученикам на уроке, о чем бы ни шла речь. Еще я знала наперед, что и при обсуждении урока поведу себя не так, как она меня побуждает, и весело улыбалась про себя, представляя, какую реакцию с ее стороны вызовет эта моя непреклонность и честность.
Стычка произошла сразу же после урока.
Прозвенел звонок, очень мелодичный в этой школе, мы прошли с Татьяной Павловной в ее директорский кабинет, встали по разные стороны письменного стола, неизвестно для чего застланного голубой бархатной скатертью, и она задала мне тот самый вопрос, который я и ожидала услышать:
- Вы почему ни слова не сказали о речи Хрущева?
- Не считаю нужным, - не сдержав улыбку, откровенно призналась я.
- Но ведь это… - "образец партийной критики ленинского размаха"! - прямо-таки угрожающим тоном проговорила она. "Погодите, мол, я еще вам припомню эти ваши слова. Вы еще ответите за них."
Я ей больше ничего не сказала. Что я могла к сказанному добавить? А ей, как видно, ничего и не надо было больше.
- Вы обязаны проработать с учащимися эту статью, - напомнила она мне о своем праве приказывать подчиненным. - И не позднее, чем на следующем уроке.
- И не собираюсь, - в тон ей, уверенно и категорично, заявила я и осведомилась без всякого интереса. - Будут еще замечания? Лицо ее побелело. Глаза округлились и начали хищно блуждать по кабинету. Заметив вдруг, что угол скатерти, с той стороны, где стоит она, задрался, Платова с силой дернула его книзу. От этого он обвис.
Я посторонилась, дала директрисе возможность обойти стол и расправить бархат, раз уж ей вдруг так приспичило наводить порядок в своем уютном "гнездышке". Но Татьяна Павловна и шагу не соизволила сделать в мою сторону. Цели своей она решила достигнуть другим, более простым, как ей в горячах показалось, способом.
Попробовала она, при своем невысоком росте, с места не сходя, дотянуться до противоположного, по диагонали, угла стола, но лишь насмешила меня. Проехала по столу на животе, смяла изящный свой наряд. Поднимаясь, опрокинула вазу с цветами, облилась водой.
Сообразив наконец, что глупо себя ведет, да еще при зрителе, да еще при каком! - испуганно, одним глазом на меня посмотрела и поспешила отделаться от меня, пообещав, что остальные замечания выскажет мне, когда посетит несколько моих уроков.
Ей, право, не везло в моем присутствии…
***
Если бы кто-то из старшего поколения, бывший комсомольцем в 30-е годы и принимавший участие в строительстве моего родного Железногорска, вошел бы сейчас в эту классную комнату, он долго, наверное, не смог бы уяснить, что в ней делается. Весь третий ряд парт занимают учителя. Остальные достались ученикам. У доски стол, покрытый красной скатертью. За ним двое: толстая, хорошо одетая женщина лет тридцати (она сидит) и очень худой юноша в сером пиджаке и узких, сверхузких, по последней моде, брюках, с впалыми щеками и огромным клоком из светлых волос на голове (он стоит). На столе перед ними раскрытая тетрадь.
Парень водит по строчкам пальцем и монотонно, очень нудным голосом что-то читает, то и дело перевирая слова. Женщина время от времени поправляет его, а так как молодой человек в этих случаях, смутившись, вовсе замолкает, несколько слов, а то и целых предложений, громко, внятно, и не глядя в тетрадь, читает за него сама.
Написанный в тетради текст приправлен шутками. Но и претендующие на остроумие фразы юноша произносит тем же заунывным, подневольным голосом и запоздало, как бы извиняясь, улыбается, когда кто-нибудь из слушателей, раньше его самого уловив юмор, громко расхохочется. Кто-нибудь из учеников.
Учителя вообще даже не улыбаются. Их беспокоит смех. Периодически учителя строго посматривают - каждый в какую-то определенную сторону, лишь туда, где сидят именно его подопечные.