"По неписаному закону частей тяжелой артиллерии, – продолжал Хэммик, – батарейным расчетам не возбраняется писать на орудиях при условии соблюдения пристойности при письме. Однако, с другой стороны, нами еще не были разработаны ограничения и составлены списки должностных лиц и прочего персонала, имеющего на это право. Моя точка зрения заключается в том, что данное право должно быть сохранено исключительно для боевого и строевого штатного состава".
"С разрешения высокого суда, – вмешался тут Мосс, тоже судейский по профессии, – я бы попросил слова для прений по данному вопросу. Подсудимый находится относительно судопроизводства в штатно не определенном и сомнительном, с точки зрения юрисдикции суда, положении, а также не имеет в данном суде законного и полномочного представителя".
"Ну и отлично, – заключил Хэммик. – Итак, подсудимый Маклин оправдан".
"Но с разрешения вашей чести, – добавил Мосс, – я намерен доказать, что он является соучастником совершенного деяния".
"Как вам будет угодно, – ответил Хэммик. – Но тогда не сообщите ли вы высокому суду, кто в таком случае принесет нам, черт возьми, портвейна, которым я бы желал в настоящий момент проставиться?".
"Нет возражений, – согласился Мосс. – Суду предлагается направить подсудимого для исполнения данного распоряжения под непосредственным надзором высокого суда".
Хэммик тоже не возражал. Маклин пошел принес всем портвейна, и сержант тоже получил стакан. Хэммик и Мосс продолжили спорить, могут ли нестроевые, раненые и больные служащие тоже писать на пушках. Хэммик в итоге совсем запутался, но потом сказал, что он тут старший офицер – ну и всё. В общем, нас с Маклином сурово отчитали за присвоение себе прав строевого личного состава, а сержанту сказали, что если он хоть еще раз нас за такими делами застанет, то пусть обходится с нами по всей строгости и по совокупности проступков. За это время они уже пропустили по паре стаканчиков и развеселились. Потом пришла моя очередь, и пока Маклин бегал им за чаем, Хэммик меня провел по всем джейнитским степеням до самого верха. Вряд ли такое у меня в жизни еще повторится.
– Хорошо, но что ты им сказал? – вмешался Энтони. – Я за твоим враньем не поспеваю.
– А тут и врать-то нет причины. Я им рассказал, что как глянул на зияющий ствол Шкоды, так сразу и подумал про леди де Блев. Они это приняли как должное, но указали мне на несправедливость, совершенную в отношении генерала Тилни. Они настаивали, что флотскую пушку надо было назвать "Мисс Бейтс". Я сказал, что так-то оно так, да уж больно генерал противный, – вот я и решил, что или никак ее не называть, или "Генералом Тилни". А вот в случае "Преподобного Коллинза" – девятидюймовки – они даже не нашли, к чему придраться, все было правильно.
– И ты с ними просто так болтал про все это? – рыжие брови Энтони поползли на лоб.
– Ну, я попутно еще помогал Маклину разливать чай, а так – да, болтал. Я так понял, что это они мне экзамен устраивают, вот и старался показать, что я настоящий джейнит.
– И… и что они тебе сказали потом?
– Они сказали, что мы оба проявили себя с наилучшей стороны. А поскольку я не пью, они мне отсыпали где-то под сотню сигарет.
– Господи! – снова воскликнул Энтони. – Ну у вас и батарея была!
– Да пробы ставить негде. Я б ее ни на какую другую не сменял.
Хамберстолл с тяжелым вздохом помог Энтони вставить органную панель на место. Мы все посмотрели на нее с минуту, восхищаясь результатами работы, пока Энтони убирал в карман свой тайный раствор в маленькой табакерке. Я так заслушался Хамберстолла, что забыл о своей работе, и Энтони тихонько вытащил у меня из-под руки подвеску Секретаря и тряпку. Хамберстолл гляделся в ореховую панель, как в зеркало.
– Ну… почти… – подытожил он, склонив голову набок. – Если только безопасной…
– Никогда не слышал про такое в армии, – сказал Энтони. – Ну, может, в гражданских силах безопасности только…
Как и предсказывал брат Берджес, глядя в панели органа, теперь можно было бриться чем угодно.
– А ты с ними потом встречался? – спросил Энтони Хамберстолла.
– Да не осталось почти никого, не с кем встречаться-то. В артиллерии оно как? Или грудь в крестах, или голова в кустах. Ну вот у нас голова в кустах и оказалась, не повезло нам.
– Ну ладно, ладно, ты-то вон, гляжу, живой… – твердо, но ласково сказал Энтони. Но Хамберстолла это не утешило.
– Это так, но знаешь, иногда думаю, а как оно лучше бы было? – вздохнул он. – Я нигде так счастлив не был, как там, ни до, ни после. Когда гансы перешли в наступление в марте восемнадцатого, тут нам и настал конец. Кто ж знал? Нас как раз перевели почти в самый тыл на переформирование и починку, а наш старый паровоз, который таскал нас туда-сюда по ночам, как раз тоже угнали на ремонт. Мы даже маскировочные сетки поснимали, разве что Хэммику оставили. Он тогда сказал бригадиру, что не знает, что там они себе думают в штабе армии, но он как ведущий адвокат по бракоразводным делам не даст им отнять у себя последний аргумент. Вот у него одного и осталась маскировочная сетка в узенькой траншее за колючкой рядом с лесом, он эту сетку сам проверял. Тряпичные листья на ней пооблетели, да еще она и клеевой краской на солнце воняла жутко. Но зато было похоже, что идешь как будто по театру за кулисами. И я был там счастлив, счастлив! Думаю, если б нас вовремя переставили на гусеницы, как теперь делают с шестидюймовыми гаубицами, то они б нас хорошо запомнили. Но у нас на батарее было только лабасовское старье, которое прицепляли к паровозам и гнали по рельсам, к концу войны оно только в переплавку и годилось. Ну и, если честно, попали мы тогда, господа – то есть братья!
Дело было так. Как-то вечером я стоял и смотрел, как Гусак объясняет новобранцам, как наводить "Леди Кэтрин". И тут смотрю – у нас над головами наша же масксетка рваная летит, а из-за нее мотоциклист вылетает, прямо по воздуху, прямо как тот парень – помните, который полетел на велосипеде с брайтонского пирса? И плюхается прямо чуть ли не новобранцам на голову.
"Черт побери, – Гусак говорит. – Кто ж так докладывается? Что стряслось?"
"Ну, для начала, я об распорки от вашей сетки хребет себе сломал, – тот ему отвечает с земли. – А кроме того, фронт прорвали".
"Глупости", – отвечает ему Гусак. Но не успел он продолжить, как того парня сильно вырвало, и он отключился. При нем была куча пакетов от бригадиров и от начальников батарей, которые все писали, что отрезаны от своих, и просили дальнейших распоряжений. Короче говоря, оказался он кругом прав: по поводу и своего тыла, и нашего фронта. Весь фронт на Соме смели подчистую – вот так! – и он прихлопнул своей огромной ладонью по колену.
– Мы в Святой Земле про то слыхали, – сказал Энтони. – Что, правда вот так, моментом, все и случилось?
– Еще быстрее! Вот смотри: мотоциклист прилетел около шестнадцати. Потом мы пытались получить какие-то распоряжения, но ничего так и не узнали, кроме того разве, что весь транспорт занят и нам не светит. И что прикажете с этим делать? И вот часов в девять вечера приезжает молоденький такой штабной в кожаных крагах. Вот уж кого совсем не ждали. Он говорит, весь укрепрайон эвакуируют, ну и вы, мол, давайте, двигайтесь.
"Куда?" – спрашивает Хэммик коротко.
А он ему: "Да вон туда, к Амьену. Ну, то есть это не точно, до Амьена-то тут далековато, но, в общем, туда куда-то". Точно так и сказал, слово даю. И еще крагами своими помахал. И тогда Хэммик приказал Гусаку строить личный состав и идти маршем по дороге через Амьен на Дьепп, а там… уж и не вспомню, наверное, покупать билеты до Ньюхейвена, а там окапываться прямо за Сифордом и уже оттуда воевать. Гусак говорит – да чтоб меня черти разорвали, если пойду. А Хэммик ему – что его тогда еще до чертей трибунал порвет. А Гусак ему – что как это солдаты, как он себе думает, сейчас все бросят и пойдут пешком в Амьен? А пушки они что, в портянке понесут? Хэммик говорит – он и слова не сказал про портянки, а если кто захочет с пушкой идти, то пусть себе идет, а так их тащить с собой вовсе не обязательно. И Гусак отвечает ему, мол, портянки там, не портянки, но никто, вот те крест, с места не сдвинется, если только он сам, Хэммик, впереди не пойдет.
"Да тут бунт, как я погляжу, – отвечает Хэммик. – Ну вы и сволочи. Но что ж поделаешь, сейчас же кругом демократия. А эти твои "никто" не будут возражать, если я их попрошу хотя бы углубить профиль окопа до полного?"
"Нет, – говорит Гусак, – с этим все нормально. Старший сержант их и так уже как терьеров натаскивает все последние три часа – уже копают".
"Ну если так, – говорит Хэммик, – то скажи Маклину, пусть нам притащит по стаканчику портвейна".
Тут, конечно, сразу Мосс откуда-то вылез: он портвейн чуял за милю. И он сказал, что и без нас в Амьене уже столпотворение, а тут еще мы всей толпой прискачем. А если мы тут тихонько полежим, говорит, то гансы нас могут и не задеть. Хотя, если по-честному, то они в тот день уж кого только могли, всех позадевали.
Во всей округе не смолкал грохот, и в нашем болоте небо все было в заревах, куда хватало глаз, светло было как днем всю ночь напролет. Только и оставалось, что лежать тихо. Думаю, мы бы как-нибудь переждали это все, если б нас оставили в покое, хотя вокруг что-то свистело время от времени, но так, ничего особенного.
Но вот где-то за полночь сваливается к нам в траншею маленький такой кругленький господинчик в очках, лысый как колено, в форме, и говорит, что хотел бы у нас слева сформировать оборонный фланг из своего батальона, с которым сюда добрался. Хэммик говорит, что будь он на его месте, он вряд ли стал бы чего-то там формировать.