Мне захотелось послушать какой-нибудь кюй.
Мальчик взял в руки гармонь и начал играть заунывную и печальную мелодию. Льются звуки, то дрожаще-нежные, то громко рыдающие, порывисто всхлипывающие. Мы молча сидели с хозяйкой, поглощённые музыкой. Душа словно оттаяла, размякла. Я вижу, что женщина начинает вытирать рукавом слёзы. Печаль захватила и моё сердце, но я стараюсь сдержаться, терплю. Печальный, плачущий кюй уводит за собой, не выпускает из грустного плена. Я не выдержал, заплакал и, выскочив на улицу, пошёл к себе.
Когда наша земля попала в такую беду? Почему мы не смогли оказаться рядом с народом и не облегчили его участи? От сознания бессилья сердце обливается кровью.
Назавтра прибыл из Акмолинска нарочный к приставу с приказом доставить захваченных караванщиков в Акмолинск.
Я решил последовать за караванщиками, узнать, что их ждёт в городе и, если удастся, помочь.
Приезжаю в Акмолинск. Подошла пора уже ехать по назначению в аульную Буглинскую школу, но я не решаюсь, брожу по городу в предчувствии новых важных событий.
Караванщиков упрятали в холодный подвал. Я купил барана, заколол его и ношу караванщикам передачи - мясо и хлеб.
А в степь идут и идут царские войска. Городские тюрьмы переполнены казахами, захваченными в плен во время набегов на аулы. Многие безвинные расстреляны без суда и следствия. Аулы разоряют, скот угоняют, жигитов убивают, девушек насилуют. Нескольких новоявленных "ханов" упрятали в тюрьму. Арестован хаджи Альсен и двое сыновей Чона. А из степи привозят и привозят новых пленников и "преступников". Начали загонять их в подвалы каменных домов. Поступают слухи, что "зачинщиков бунта" тюремные надзиратели избивают каждый день. Беспрестанно учиняют допросы "ханам" и тоже избивают их, несмотря на высокое звание. Хаджи Альсена забили в тюрьме до смерти.
Расположенные вблизи города аулы, не успевшие откочевать, согласились отдать своих жигитов в солдаты. Старшин из этих аулов вызвали в город к начальству.
В русских посёлках появилось множество ценных украшений и дорогой утвари, награбленной в казахских аулах. В самом Акмолинске в эти дни вдруг появилось множество ковров, кошм, самоваров, тазов, меховых шуб, серебряных седел, сбруи, серебряных браслетов, колец и других драгоценностей.
В аулы рода Тинали, где, по слухам, собралось пятнадцатитысячное войско повстанцев, двинулись солдаты на автомобилях.
За аулом Чона, в урочище Карагаш, располагался аул Конек, где жили казахи рода Тока, близкого нам. Волостным здесь был Омар, прозванный Такыром (Голым) за то, что у него было мало скота по сравнению со здешними баями. Однажды в ауле Такыр-Омара появились семеро солдат во главе с унтер-офицером. Омар обманом заманил их в свой дом и здесь прикончил всех семерых вместе с унтер-офицером…
В роде Канжыгалы волостной Олжабай сам повёл войска на те аулы, которые не поддержали Олжабая во время выборов волостного. Солдаты сжигали зимовки и расстреливали невинных людей. Началось повальное бегство в глухие, малоизведанные углы. Несчастные убегали, не успевая взять с собой больных, стариков и старух, а подчас оставляли маленьких детей в колыбели. Некоторые аулы, уходя с родных мест, все ценные вещи прятали в могильники. Солдаты пронюхали об этой уловке и начали разрывать свежие могилы, извлекая вещи, а подчас оскверняли настоящие могилы.
Человеческие глаза ещё не видели того, что творилось в аулах, через которые прошли царские войска. Множество расстрелянных, изнасилованные и избитые женщины и девушки, осиротевшие дети. Жилища перевёрнуты вверх дном, всё ценное забрано, а что нельзя увезти, разрушено, сломано. На степь будто напала чёрная чума…
Как-то раз я встретил на улице знакомого по семинарии казачьего прапорщика Зырянова. Он только что приехал из степи. Оказалось, его направили к нам из Омска усмирять "бунт казахов". В разговоре я спросил: неужели ему тоже приходилось убивать? Рассмеявшись, Зырянов ответил:
- Собственноручно я зарубил всего лишь пятерых.
Вот каковы были дела в степи, вот какие люди туда направлялись!
Я поехал в аульную Бутлинскую школу, которая только что открылась. В ауле было спокойно, располагался он в шестидесяти верстах от Акмолинска. Я устроился здесь, собрал детей и приступил к занятиям.
Прошло несколько дней. Постепенно в ближайших аулах наступило относительное спокойствие, и солдатские отряды начали возвращаться в город. Не утихомирились аулы рода Тинали и некоторые другие, расположенные в самых глухих местах уезда.
Губернское и уездное начальство продолжало гнуть свою линию. Призыв на тыловые работы жигитов в возрасте от девятнадцати до тридцати одного года продолжался. В Акмолинском уезде в трёх местах были созданы призывные пункты, которые подчинялись непосредственно только Акмолинску. Волостные начали подавать списки призывников. В аулах опять началась паника. У богатых и у бедных - у всех одна забота - избежать призыва, откупиться, сунуть какому-нибудь начальнику взятку за своего сына или брата. У взяточников появились посредники, услужливые маклеры. Волостные, бии, старшины, все чиновники почувствовали себя увереннее прежнего, начали без труда находить даровую добычу.
За бедняка заступиться некому, нечем ему заплатить выкуп, нечего сунуть в хищную лапу посредника старшины или бия. А тем временем среди байских сынков всё больше появляется "непригодных" к военной службе, потому что баи не жалели скота для выручки своих сынков и родственников.
Из аулов толпами двинулись в город ходоки и просители. Ещё большее горе пришло в мирные, успокоившиеся было аулы. Видя, что не добьёшься справедливости ни возмущением, ни покорными просьбами, народ только сейчас понял всю глубину своего несчастья.
Отдалённые аулы продолжали сопротивляться и не отдавать своих жигитов. В нашей волости из двух тысяч семей оказались годными всего сорок-пятьдесят человек. Остальным, тем, кто сунул взятку побольше, дали отсрочку.
Чиновники совсем потеряли совесть, дерут три шкуры с народа. Крупному баю ничего не стоит отдать в жадные руки старшины или бия часть своего скота. А бедняки оставались совершенно разорёнными.
Наших жигитов призывали на тыловые работы на Спасском заводе. Волостной управитель, сговорившись с баем Сейткемелевым, обитающим в Спасске, сунул крупную взятку начальству, и теперь они распоряжались жигитами волости, как хотели. В солдаты попали сплошь бедняки. Взяточники никого не стеснялись, бесчинствовали открыто, всё им было дозволено, о чести и совести, о сострадании к человеку не могло быть и речи.
Я написал акмолинскому уездному начальнику письмо, подписавшись вымышленным именем. В письме я рассказал о произволе и бесчинствах, об оголтелой жадности чиновников, о том, что обнаглевшие торговцы, пользуясь случаем, скупают дешёвый скот, суют несчастному казаху деньги, которые нужны ему, чтобы дать взятку, откупиться. В конце письма, для весомости, я приписал, что рано или поздно, но справедливость должна восторжествовать и что звери-чиновники когда-нибудь ответят за свои издевательства.
Оставив школу, я снова поехал в Акмолинск. И здесь положение скверное, жители неспокойны. Шныряют торговцы, торопясь набить мошну на народной беде.
В доме Мусапира собралось несколько казахов. Я попытался успокоить их: "Не поддавайтесь панике, постарайтесь держаться спокойно, иначе все вы бессмысленно пропадёте".
По Акмолинску слоняются хмурые жигиты-призывники, ищут по домам кумыс, пьянствуют, поют песни, шумят, плачут, точь-в-точь, как русские рекруты перед солдатчиной. Те гуляли с гармошкой, у этих добавилась к гармошке ещё и домбра.
Однажды подгулявшие молодые жигиты забрали меня с собой. С гармоникой, с песнями мы ходили от одного торговца кумысом к другому и пили кумыс. Жигиты чаще пели заунывные, скорбные татарские песни. Плакали и на мотив татарских песен пели родные казахские.
…Понадобился я царю,
Когда мне исполнилось двадцать лет,
Понадобился я царю.
Я не знаю мелодий более печальных и скорбных, чем татарские.
Зашли в дом, где сидели несколько молодых жигитов и пили пиво. Один из них играл на гармошке, другие вразнобой пели. В комнату ввалился жигит по имени Килыбай, известный в Акмолинске покоритель девушек, у которого, как вскоре выяснилось, "не все дома". Килыбая тотчас усадили, угостили вином и потребовали, чтобы он спел. Тот не заставил себя долго упрашивать, спел, затем выпил, громко ухнул. Опьянев, он подсел ко мне, обнял и заплакал: "Пришёл мой черед идти в солдаты…"
Я удивился, почему он должен идти в солдаты? На вид Килыбай был заметно старше призывного возраста.
- Разве тебе не исполнилось ещё тридцать один? - поинтересовался я.
- Да исполнилось, будь он проклят этот возраст, но я всё равно иду в солдаты.
И Килыбай рассказал, какой казус произошёл с ним. В тот вечер, когда писаря ходили по домам и переписывали жигитов в возрасте от девятнадцати до тридцати одного года, Килыбай как раз любезничал в девичьей компании. Заходят писаря и начинают записывать фамилии, имена жигитов и возраст. Килыбая все хорошо знали по имени и спросили, сколько ему лет. Тот постеснялся в присутствии девушек назвать свой истинный возраст и сказал, что ему исполнилось двадцать пять. Так вот и попал в список на тыловые работы.
- Шуток люди не понимают, - сокрушался Килыбай.
- Так почему же ты позже не исправил ошибку? - изумился я.
Совсем охмелев, путая русские и казахские слова, Килыбай еле-еле объяснил:
- Спохватился, да поздно. Не можем, говорят, исправить, не можем.
Вот так среди печальных событий попадались иногда и весёлые случаи.