Пока Лимпа шил платье, адвокат прислал Блази письмо, где сообщал, что ему удалось сговориться с Ленгефи.
"В следующую пятницу, - писал он, - директор вместе с "членами магистрата" прибудет в Жолну, так что в субботу уже можно действовать. Этот висельник Ленгефи здорово меня обобрал, к томи же мне придется эти дни кормить всю труппу; но не беда, лишь бы был прок".
Получив это доброе известие, Блази тотчас же сел за послание графу Иштвану Понграцу:
"Настоящим уведомляем, что поскольку ваше сиятельство считает Аполлонию Трновскую своей заложницей, магистрат города Бестерце изъявляет готовность выполнить вашу волю и возвратить вам в следующую субботу бежавшую из замка девицу Эстеллу, которую удалось наконец изловить".
Граф Иштван, сидя на корточках на ковре среди комнаты, играл в карты (вероятно, опять с богом), когда часовой, стоявший на воротах замка, принес ему это послание Блази; гонцу он приказал подождать за воротами, так как Памуткаи строго-настрого запретил впускать посторонних на территорию замка.
Граф вскрыл письмо, прочел, долго молча смотрел на него, потом, отшвырнув карты в сторону, вскричал:
- Проиграл! Придется платить!
Часовой вытянулся перед ним и замер на месте в ожидании ответа, но граф, не замечая его, обессиленный, упал на диван. На лбу у него проступил пот, глаза закатились, жилы на висках вздулись, и лицо стало похоже на карту, изрезанную синими прожилками рек.
- Мне можно идти? - робко спросил часовой.
- Нет, стой! - крикнул граф, затем пристально посмотрел на него, похвалил: - Хорошо стоишь, красивая у тебя выправка. Стой так и дальше!
С этими словами он сам покинул комнату и, пройдя по коридору, неожиданно отворил дверь в покои Аполки. Девушка в окружении двенадцати маленьких фрейлин сидела у большого стола за полдником. Картина эта напоминала знаменитую "Тайную вечерю", только вместо бородатых апостолов над столом склонилось двенадцать розовощеких мордашек, нежных и юных, как распускающиеся цветы. Девочки весело смеялись, а Аполка, засучив рукава зеленого бархатного кунтуша, чтобы их не замарать, брала на палец сажи с тарелки и малевала своим фрейлинам усы: У двоих усы были уже готовы, что и вызвало бурные взрывы веселья. Завидев графа Иштвана, девочки, испуганно завизжав, разбежались, как голуби от коршуна. Одна лишь Аполка поспешила ему навстречу, ласково, приветливо и весело улыбаясь.
- Хороши мои малютки! - воскликнула она, улыбаясь открыто и непринужденно. - Только что радовались нарисованным усам, а теперь испугались настоящих!
Иштван, не отвечая, угрюмо смотрел себе под ноги, но даже внимательный взгляд Аполки не уловил ничего угрожающего. Граф казался даже нормальным, и лицо его выражало лишь спокойную решимость.
- Аполка, - сказал он с какой-то особенной грустью, - через несколько дней за тобой приедут и увезут от меня.
- Кто? - спросила девушка сдавленным голосом.
- Злые люди. Тот адвокат, ты ведь знаешь. Ах, как ты покраснела, Аполка! Ты великолепна, как красная гвоздичка! А может быть, и кто-нибудь другой приедет за тобой, почем я знаю. Они приедут в будущую субботу, и я отдам тебя им.
Сердце Аполки стучало так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит.
- Я отдам тебя им, потому что, ты ведь знаешь, этого требует военный обычай. Словом, военный обычай. А это - святое дело!
В его словах звучала какая-то странная суровость и решимость. Он заложил руки за спину, расправил плечи, поднял голову и выпятил грудь, словно совершая какое-то великое деяние, достойное всеобщего удивления.
- Итак, приготовься! - Собери все свои вещи, сложи в сундук все фамильные драгоценности Понграцев. Все это твое, мой маленький военный трофей!
На глаза девушки навернулись слезы, и, когда Аполка подошла к графу и уронила к нему на грудь свою головку, он почувствовал, что его рубашка стала мокрой от слез. Глаза графа, может быть в последний раз, приняли осмысленное выражение, по всему телу словно прокатилась теплая волна, и он спросил горячим, взволнованным голосом:
- Хочешь у меня остаться, Аполка?
Девушка еще ниже опустила свою растрепанную головку (граф, сам того не замечая, расплел ее собранные в косы белокурые волосы) и, спрятав лицо у него на груди, тихо, словно стыдясь своих слов, пролепетала:
- Я буду часто-часто навещать вас. Очень часто. Раз в неделю. Хорошо?
Руки Иштвана Понграца, обнимавшие белоснежную шею девушки, упали, как надломленные: какая-то роковая сила нанесла ему удар.
- Значит, ты все-таки хочешь уйти? - вырвалось у него.
Он уставился на нее бессмысленным, тупым взглядом, затем повернулся на каблуках и поплелся из комнаты, как побитая А собака. Напрасно Аполка кричала ему вслед:
- Не сердитесь на меня, граф Иштван, я буду приезжать к вам два раза в неделю! И два раза в неделю вы будете ездить к нам. Мы будем всегда вместе, Я буду любить вас, как и прежде.
Он шел по коридору неверными шагами, не оборачиваясь, словно не слыша ее слов, уронив голову и сердито размахивая руками.
У себя в кабинете он заметил часового, который все еще стоял, словно застыв на месте.
- А ты чего ждешь? - спросил он.
- Ответа, ваше сиятельство.
- Какого ответа?
- Для гонца, что привез вам письмо.
- А-а, правильно. Пришли сюда этого человека.
Старый Янош Реберник (тот самый гайдук, который несколько лет назад подобрал Аполку на берегу Вага) вошел в комнату.
- Передай своему господину, что Иштван Понграц слов наш ветер не бросает. В субботу можете получить девушку.
Затем он взял со стола два пистолета великолепной работы и подарил их Ребернику:
- У меня можно получить или двадцать пять палок, или j что-нибудь хорошее. Поезжай с богом, старина!
Когда гонец бургомистра Блази уехал, граф словно почувствовал облегчение. Весь вечер он весело мурлыкал что-то себе под нос и даже насвистывал. Обитатели замка говорили друг другу: "Видно, добрая весть была в письме, которое сегодня получил наш господин". О содержании письма граф никому не обмолвился, даже Пружинскому, хотя вечером, что уже давно не случалось, он велел позвать поляка к себе:
- Давай, дружище, повеселимся с тобой сегодня.
Они пили до позднего вечера из больших серебряных кубков, так что паж едва успевал таскать им из подвала вино. Под конец граф Иштван, как в былые времена, развеселился, позвал капеллана, "дьяка" Бакру и "полковника" Памуткаи и приказал им хором петь:
Сам граф Иштван пел вместе со всеми, отбивая ногою такт шутовской, лишенной мелодии песни… Чего доброго, чудодейственная влага еще вернет ему рассудок!
И вдруг, словно оборвалась какая-то струна, без всякого перехода Понграц внезапно заплакал и начал по очереди обнимать своих друзей: расцеловав их, раздарив им на память серебряные кубки, он побежал во двор, оттуда в парк, где забрался на пчельник, уселся среди ульев и просидел до самого утра, неподвижно, уставившись на луну и на сверкающие глаза звезд Большой Медведицы.
Всю ночь граф ни на минуту не сомкнул глаз, но наутро его не клонило ко сну; он много выпил накануне, но не был пьян. Чуть свет он послал Стречо в деревню Лапушня, приказав позвать к нему тамошнего столяра Дёрдя Матея со всеми инструментами.
Дёрдь Матей как раз собрался позавтракать, но, зная причуды своего барина, все оставил нетронутым и поспешил в замок.
Граф Иштван ласково принял его и угостил токайским, которое как раз пил.
- Хорошее вино? - спросил он у столяра.
- Наверное, хорошее, - отвечал тот, - раз его подносят маленькими стаканчиками.
Граф Иштван швырнул на пол стопку, схватил большой серебряный кубок и, наполнив его токайским, протянул столяру.
- Так зачем изволили меня звать, ваше сиятельство?
- Большое дело задумал я, Дёрдь Матей. Такого тебе еще никогда не доводилось делать.
- Делал я, ваше сиятельство, все на свете, даже арестантские колодки.
- Так вот, сделай мне гроб из орехового дерева в полторы сажени шириной и в полторы сажени высотой.
Дёрдь Матей от удивления рот разинул:
- Какой же это гроб с дом величиной? Это ж целый Ноев ковчег, ваше сиятельство!
- Не твое дело. Мастер ты хороший, справишься. Ореховое дерево и все прочее есть. До тех пор не выйдешь из замка, пока не закончишь.
И Матей приступил к работе: в каретнике он строгал и пилил, и никто в замке не мог догадаться, на что это он изводит такие замечательные ореховые доски. Граф то и дело приходил к нему посмотреть, как подвигается работа. Видно было, что его очень интересует данный столяру заказ.
Все остальное время он молча шагал взад-вперед по комнате или стоял у окна; завидев же кого-нибудь, будь то незнакомый проезжий или ярмарочный торговец, - зазывал к себе в кабинет и дарил что-нибудь из своих вещей: оружие, дорогие кинжалы и сабли, любимые безделушки. Пружинский беспрестанно упрекал его:
- Иштван, ради бога, что ты делаешь? Я тебя не понимаю.
А граф только улыбался в ответ, но в улыбке его было что-то загадочное. За нею крылся какой-то страшный замысел.
- Эх, Пружинский, на свете много такого, чего тебе не понять.
В конце концов Пружинский сообразил, как помочь беде, и выставил на расстоянии нескольких ружейных выстрелов от замка часовых, которые без разговора прогоняли всех, кто пытался приблизиться к крепости.
На третий день кое-кто из обитателей Недеца, через щели в стенах каретника разглядевших, что там мастерит столяр, начали испуганно перешептываться, что Матей делает огромный гроб, в котором уместится все население замка.