- Принес живой рыбы, пустил ее в лохань с водой. Съел, зажарив, одну, вторую, а третья форель, самая молодая и крепкая, никак не хочет уснуть, все плещется в лохани. И что вы думаете? Он берет кувшин с водой, сует туда рыбу, относит к большому ручью - и отпускает. "За храбрость, - смеется, - за стойкость". Ну, не дурак ли? Рыбу пожалел бессловесную! А денег, отданных за нее, не пожалел. Скажите сами, о мусульмане, разве место такому средь нас, порядочных людей?
Временами Омара охватывала такая досада на окружающих, что он, махнув рукой на весь белый свет, запирался у себя в доме и дней десять, пятнадцать не выходил из него, не отвечал, если стучались в калитку.
И тем настойчивее они к нему стучались.
- В другой раз пошел на базар купить мяса, репы и прочих припасов и вместо них принес домой попугая в красивой клетке. И болтают вместе весь день. Выучил его какой-то абракадабре. Явный дурак! Я бы этому попугаю шею свернула. Зашел к ним на днях мой муж по делу, попугай и давай его донимать: "Чему равен угол падения? А? Остолоп! Чему равен угол падения? - И сам отвечает - этак назидательно, знаете: - Угол падения равен…" Ну, еще какому-то там углу. Почтенный супруг мой даже вспотел, ушел весь красный и мокрый, забыв, зачем приходил.
- Ну, что же, - заметил гончар Сабит. - Попугай - тот хоть способен запомнить и повторить, чему его учат, в отличие от многих людей. Бедный Омар Хайям! Не обливайте его грязью. Наша кровь, наша плоть, наша кость. Наша гордость!
- Наша кость? Он не любит людей.
- Не всех! Далеко не всех. Любознательных обожает. Тех, кто ничего не знает, может понять и простить, - никогда не поздно узнать, если есть желание. Он презирает тех, кто ничего не хочет знать. Я перед ним глубоко преклоняюсь. Как-никак, человек он великий…
- Великий? Ха-ха! Чтобы средь нас… Велик был пророк.
- Даже пророку, как известно, пришлось бежать от таких, как вы, из родной Мекки в чужую Медину.
- А ты… чего это ты заступаешься за безбожника, - вместе пьянствуете?..
Если все удивлялись поступкам, образу жизни Омара, считая его "немного того", то и он не меньше удивлялся их поведению, образу жизни. Да разве так должны жить и держаться серьезные, взрослые люди? Это те же скоморохи! Не от избытка ума, как он сам, а от убожества.
Разговоры эти происходили, конечно, при детях. Как-то раз, вернувшись к себе от Сабита, поэт схватился за голову. Двор снова загажен. Палки, тряпье, кирпичи. Хуже всего - цветник оборван и вытоптан, юные саженцы переломаны.
А ведь он, бывало, приносил ребятам с базара сласти и раздавал у ворот, где они шумно его встречали. Денежную мелочь им дарил. Сласти они, набежав гурьбой, жадно хватали и ели. Во рту же, за щекой, прятали и медные монеты…
Омар, сокрушаясь, обошел соседей. Один смущенно развел руками: что с ними поделаешь, дети есть дети. Сказано: ребенок - выше падишаха, все боятся падишаха, он - не боится. Другой туманно усмехнулся. Третий нагло расхохотался в глаза.
Поэт, чуть не в слезах, прибрал цветник, стараясь спасти что можно. Но стервецы продолжали его допекать. В отсутствие хозяина лезли во двор - и учиняли очередной погром. Зачем?
Поговорить надо с ними. Может, дети поймут, если не понимают взрослые. Однажды, заперев калитку, он украдкой вернулся через понижение в садовой ограде - и застал их на месте преступления.
- Не бойтесь! - печально крикнул Омар, когда они все, как обезьянки, застигнутые бенгальским земледельцем на поле сорго, с визгом кинулись прочь. - Я вас не трону. - Он успел поймать за ногу их заводилу на гребне ограды. - Не хнычь. Ступайте все ко мне.
Они подобрались к нему осторожно, недоверчиво, как цыплята - к ногам человека, рассыпающего для них зерно. Доброта, знаете ли, вещь непонятная. Она пугает: а вдруг подвох? Но страх пересилила надежда: может, сласти будет опять раздавать!
Поэт - со всей любовью, лаской и болью, на какую он был способен:
- Разве можно деревья портить? Если дерево ранить, оно долго чахнет, хворает. Значит, оно живое. А эти саженцы, - он с горечью кивнул на обломанные черенки, - все равно как дети… - Омар слегка дернул мальчишку за ухо. "Ай!" - Больно? Им тоже больно. И деревцам, и цветам. Растения надо беречь. От них - свежий воздух, прохлада. Радость. Здоровье.
Они глядели на него, разинув рот. Дерево - живое? Да, не зря говорили родители, что он, хоть и поэт, но пропащий.
- Понимаете?
Нет. Они не понимали. Ишак, баран, козел понимают: если ограда, значит, туда нельзя. И не лезут. Этот - лезет. И гадит. Ему можно.
Вот если дадут по шее, тогда понятно: пакостить продолжай, но не попадайся, а то еще крепче влетит.
Замечено: дети умные, с воображением, всегда находят себе хорошее занятие по душе, развлекают сами себя. Хотя бы мечтают о чем-то необыкновенном. Живут в сказочном мире, придуманном ими самими, и никому от них нет помех.
Глупый ребенок нуждается в ежеминутной опеке. За ним надо следить на каждом шагу, держать за ворот, забавлять. Оставшись один, он оказывается в глухой пустоте и начинает, от пустоты, все ломать и сокрушать. Чуть шевельнется в траве, в кустах жалкое живое существо, он сладострастно хватается за камень, налетает, потный, с яростным желанием - убить.
Богатырем - пехлеваном - у них считается тот, кто может съесть больше всех. Это дети своекорыстных обывателей, никогда, за всю жизнь, не посадивших ни одного дерева, а если и посадивших, то лишь для того, чтобы продавать с него плоды. Продавать! И деньги копить. До всего прочего им дела нет.
Омар, как в детстве, радовался дождю, снегу, солнцу, ветру и поражался, почему другие равнодушны к тому, что у них уже есть. На каждом шагу поминают небо, но никогда не вскинут к нему глаз удивленных, а если и вскинут, то безразлично скользнут по яркой его синеве, по облакам пушистым или звездам, ясно сверкающим.
Их глаза прикованы к жирной кормушке… Выходит, жить лучше - еще вовсе не значит быть лучше. Сытых много, умных мало. И просто - добрых и честных.
Дети все же оставили двор в покое.
"Слава аллаху! - возликовал Омар. - Разговор не прошел для них даром".
Однако поэт ошибся. На другой же день он услыхал за калиткой дикий грохот, звон и скрежет. Будто заезжий медник прямо у его ворот раскинул свою мастерскую.
Он увидел сквозь щель: те же ребята, хитро перемигиваясь, колотят железками в медные тазы и лохани. Бот чем надумали они теперь ему досаждать. Ведь он - философ, писатель, ему нужна тишина, чтобы думать! Получай же, безбожник. Попробуй сказать, что медный таз - тоже существо живое и ему больно.
Нет, конечно. Медному тазу все равно. И медному лбу. Но живому человеку… Омар тихонько, чтобы их не спугнуть, растворил калитку - и только хотел произнести свой неизменный вопрос: "Зачем?" - как их будто ветром сдуло. Через минуту они загремели с другой стороны двора.
А родители - словно оглохли. Неужели им не мешает этот адский грохот? Не мешает, похоже. Злобна глухота душевная, ее и громом небесным не пробьешь.
Звон в ушах. Сердце стучит, кровь густо приливает к мозгу. Глаза лезут на лоб. Голова болит и кружится. Даже в печени боль. Утомление. Он стал надолго уходить из дому. Но стоит вернуться… на базаре, в кузнечном ряду, не бывает такого оглушительного шума. Каждый день. В любой час. С утра до вечера. Ей-богу, этот мир безумен! Собаку, что ли, завести - и напустить на них? Нет, нельзя - изорвет. И ты же будешь виноват. Это только так говорится: собачье терпение. Куда собаке до человека…
Ну, погодите! Не на того напали. Уж если я загремлю, то загремлю. Век будете помнить.
***
…На базаре уже который день выступал узкоглазый фокусник с косицей, в широком кафтане с разрезами внизу, по бокам. Прятал яйца за пазуху - и вынимал их изо рта. Вытягивал оттуда же бесконечные цветные ленты. Превращал веер в курицу. И все такое.
Омар пригласил китайца в харчевню "Увы мне", угостил ячменной водкой и кашгарской лапшой.
- Бумаги много надо, - бесстрастно молвил гость, послушав Омара.
- Купим сейчас.
- Хорошо. Все остальное у меня есть.
Едва они, придя домой, приступили к делу, мучители опять принялись за свое:
- Динь-динь, бом-бом, там-там!
- Там-там, бом-бом, динь-динь!
- Там-бом, динь-там, динь-бом!
Омара уже трясло от них. Хотелось выйти, схватить башибузука, вскрыть ему череп и посмотреть, что же у него в коробке: человеческий мозг или жгут медной проволоки?
Но фокусник и бровью не повел. Видно, много всякого шума ему довелось услыхать за жизнь. Вот уж поистине - восточный человек. Из всех восточных самый восточный. Его голое плоское лицо, по которому трудно судить о возрасте, выражало полную невозмутимость.
Он только и сказал тонким бесчувственным голосом:
- Терпеть надо.
И продолжал свою неторопливую, обстоятельную работу: расщеплял ножом бамбуковую палку на тонкие лучины, резал, красил, клеил бумагу. Связывал широкие ленты. Начинял тонкие трубки из бамбука зернистым черным зельем.
Лишь кончики пальцев у него дрожали.
Дети на какое-то время угомонились: либо сами устали от грохота, что весьма сомнительно, либо их позвали обедать. Чтобы они, бедненькие, набрались сил для своего богоугодного занятия. Как бы там ни было, наступило затишье.
Китаец присел в холодке на корточки, заправил опием курительную трубку. Сделал затяжку, другую, третью. Блаженно закрыл глаза. Раскрыл их, чуть повеселевший, сочувственно кивнул Омару:
- Ничего! Терпеть надо.
Грусть? Будет радость, поверь.
Зло и добро вперемежку
Все в ту же стучатся дверь.
Он, безмятежный, сделал новую затяжку.