Староста бывшего Бойре, Хушанг, уже не тот серый, пыльный, облезлый старик, каким увидел его Омар при первой встрече. Правда, по-прежнему сух, оживлен, подвижен, весь день хлопочет о деле, но и о себе не забывает. Чист, ухожен, хорошо одет. Построил белый уютный домик и ухитрился, выдолбив лунки, вырастить во дворе три-четыре виноградные лозы. Под ними не раз доводилось Омару отдыхать с Экдес от трудов праведных.
Экдес - та чуть подросла, поправилась. Омар с каждым днем любил ее все крепче. Она не могла надоесть. Ибо умела сполна угодить своему изощренно-прихотливому любовнику. Глаза Экдес при самом исступленном порыве оставались сухими - и злыми. Она относилась к телесным радостям, тут уместнее - мукам, - серьезно, вдумчиво-деловито, с какой-то странной, огненно-студеной жадностью, хорошо зная наперед, как и чего она хочет. И всегда добивалась обоюдного умопомрачения.
Ее холодный, медленно сжигающий огонь, хотя и был неимоверно сладостен, порою даже пугал звездочета. У него возникало подозрение в жутком опыте, постыдной выучке. Э! Откуда? - махал он беспечно рукой, отлежавшись.
Вовсе не нужно учить женщину делу любви. Своим умом до всего дойдет, от ненасытного воображения.
Увы, эта женщина оказалась… бесплодной.
А как он любил детей! Чужих, поскольку не было своих. Они слетались к нему со всего Бойре, точно птахи к высокому тополю, и он, угостив их чем-нибудь вкусненьким, часами щебетал вместе с ними, посмеиваясь над тем ребяческим, что вдруг обнаруживал в себе.
Это ребячество, пожалуй, больше всего и влекло к нему Экдес. Правда, трудно сразу его угадать. Молчаливый, спокойно-медлительный, избегающий резких движений, задумчиво сосредоточенный в себе, ученый выглядел основательно. Но его выдавали глаза, в каре-зеленой глубине которых таилось нечто лихое, и серьезность готова была в любой миг смениться здоровым весельем и даже глуповатой игривостью. И - вольность, беспечность в самой его неторопливости. И усмешка в правом углу рта. И на редкость легкая поступь. Так и казалось порой, что он, при всей своей степенности, вдруг, расхохотавшись, сорвется с места и с маху взбежит на тополь, к вершине, или пустится догонять скачущую лошадь.
Чтобы пресечь дурные разговоры о его незаконном сожительстве с Экдес, Омар надумал заключить с нею хотя бы временный брак "мут'а", по обряду шиитского вероисповедания, которого придерживались Хушанг с дочерью. Но, поскольку он был суннит, это дело не выгорело.
- Я, конечно, заставил бы шейхов вас сочетать, - хмуро сказал визирь. - Но лучше не трогать их. Время опасное, смутное. Диких воплей не оберешься…
- Я сам шейх!
Вот нелепость. Два перса, мужчина и женщина, оба мусульманской веры, говорящие на одном языке, подданные той же страны, не могут жить вместе, потому что он - с одной ветви одного и того же дерева, она - с другой. Шииты - суровый народ. Непременно зарежут - если не Омара, то Экдес.
- Сделай так, - посоветовал ему старик Хушанг, переговорив с дочерью. - Раз уж вы не в силах ни сойтись, ни разойтись: составь купчую, дай мне при свидетелях сколько-то денег и возьми Экдес как рабыню. Будто бы я продал ее тебе. Когда все уйдут, я верну те5е деньги…
И разговоры сразу прекратились. Ибо с рабыней, согласно мусульманскому праву, "мужчина волен удовлетворять свою страсть каким угодно образом, без ее согласия, ибо власть господина над нею - безгранична". Обычай соблюден. Велик аллах!
К сестре Омара, зеленоглазой Голе-Мохтар, посватался Мохамед аль-Багдади, способный математик, юноша скромный, толковый и дельный. Редкость по нашим временам. И Омар отдал сестру за него с легким сердцем.
Все идет как будто хорошо. Если и плохо кому при дворе, то Бурхани, "эмиру поэтов". Вот человек, которого ученый не может постичь. Смог бы, пожалуй, но ему недосуг вникать в извивы темной чужой души, неведомо отчего воспылавшей к Омару ненавистью. Нет охоты! Есть дела поважнее. Пусть Абдаллах, - человек он взрослый, гораздо старше Омара, - сам разбирается в своих чувствах и побуждениях. Что до них Омару? Ведь он-то и пальцем не шевельнул с целью досадить Бурхани!
Глубоко искушенный в тонкостях алгебры и других точных наук, Омар по-детски наивен в делах житейских, в быту. Его разум просто не замечает, а если и замечает, то не воспринимает пустяковую возню окружающих. Это у разума способ самозащиты: иначе его собьют с пути и увлекут в трясину повседневных мелочей.
Бурхани совсем зачах, несчастный. Он даже утратил способность к стихосложению и больше никогда уж не выдаст что-либо подобное его знаменитому бейту:
Рустам из Мазандерана едет,
Зейн Мульк из Исфахана едет… "Давно хворает, худо ест, худо спит, - говорили его домочадцы визирю. - Пристрастился было к хашишу, но и тот не принес ему пользы". Одно утешение осталось Абдаллаху: разбирать построчно стихи Омара Хайяма и ядовито поносить их за сложность, заумность и грубость.
- Как, как? - изводил он десятилетнего сына, не отпуская его от себя ни днем, ни ночью. - Повтори.
Мальчуган, лобастый и бледный, с тонкой шеей, бубнил устало и тупо, одеревенелым голосом:
Что мне блаженства райские "потом"?
Прошу сейчас, наличными, вином… - Проклятый пьянчуга, безбожник! - бушевал Абдаллах. - Пройдоха! Что дальше?
Внезапно вошедший Омар закончил за мальчугана:
В кредит - не верю! И на что мне слава -
Под самым ухом барабанный гром? Его заставил заглянуть к больному визирь. "Может, сумеешь помочь". И зря он это сделал! Увидев недруга, Абдаллах вскочил, скорчил приветливо-злобную улыбку:
- Изыдь, шайтан. Добро пожаловать! Изыдь… - упал, захрипел - и умер.
***
Между тем в сельджукской державе, как селевые воды в горах, назревали, исподволь, подспудно копясь, крутые события, которые, в конечном счете, обрушились - на кого же, как не на беднягу Омара Хайяма, ни в коей мере, как ему казалось, не причастного к борьбе султанов и ханов за власть.
Визирь явился к нему озабоченный.
- Из Самарканда, - показал распечатанный свиток. - Тебе тут приветы и добрые пожелания. От судьи Абу-Тахира Алака, твоего старого друга.
Рад Омар:
- Жив, здоров?
Пожалуй, нигде ему не жилось так спокойно, отрадно, как в Самарканде. Это невероятная, прямо-таки ахинейская удача, что среди тех, кто обладает хоть маленькой властью, попадаются, пусть не так уж часто, не совсем уж злые и глупые люди.
Впрочем, никакой в мире судья не помог бы тебе, Омар, если б ты ничего не умел, был всего лишь бедным просителем. Никакой! На порог бы тебя не пустили. Так что не очень-то умиляйся. За поддержку - спасибо, конечно. Но всем на свете, Омар, ты обязан самому себе.
- Он-то жив и здоров… но хан Ахмед, новый правитель караханидский, видно, вовсе тронулся умом. Перенес столицу в Самарканд, возмутил тихий степенный город. Восстановил против себя духовенство и тюркских военачальников. Норовит, злодей, отторгнуть Заречье от нашей державы. Будто врозь ему будет лучше. Не понимает, пес, что его тотчас же сожрет какой-нибудь новый хакан, волк из восточных степей. Не понимает! - Визирь скомкал свиток, потряс им, шурша, над головою. Сел. Швырнул письмо на ковер, положил руки на колени. - Я день и ночь пекусь о государстве. Хочу его укрепить. Навести хоть какой-то порядок в хозяйстве, в денежных делах. Уберечь князей от злобной черни, а чернь - от жадных князей. Угодить и тебе, математику, и Газали - богослову. Чтоб мир и покой наступили в нашей стране.
Но эти мерзавцы, - визирь повысил голос до крика, - тупо и слепо, точно скоты, разрушают то, что я создаю! - и уже потише: - Брошу все, уйду в отшельники. Ты должен попять. Сам страдаешь от них.
Ведь, если уж в корень глядеть, все, что ты делаешь это, в конце концов, для блага страны, для блага людей. Не так ли? И у тех же людей ты первый безбожник, блудник, отступник, еретик. И бес тебя знает еще, кто ты такой.
Уйдем, а? В ханаку - дервишскую обитель. Молитвы знаем, с голоду не умрем. - Он вздохнул, достал ногой растрепавшийся свиток, придвинул пяткой к себе, расправил, вновь туго свернул. - Эх! Куда мы пойдем? Мы с тобою - те же рабы. Рабы жестокого века. - И ударил свитком, как дубиной, по глубокой, с узорами, чаше самаркандской работы. - Вот султану - ему самое время идти за Джейхун, навести порядок в тех местах! Пойду, скажу. - Убежал долговязый, ядовитый и резкий.
Нет, он еще цепляется за свою треклятую службу! Хоть уже и начинает сознавать, что в ней никакого смысла. Муравей, упавший в ручей, тоже цепляется, отчаянно перебирая лапками, за клочья пены, за тень от прибрежных ветвей - пока его не проглотит где-то у отмели юркий пескарь.
***
- Я сам давно уже подумывал нагрянуть в Заречье, страху нагнать на караханидских упрямцев, - ответил султан визирю. - Но… дело непростое. Нужно спросить звездочетов, будет ли удачен мой поход.
- Нет, - сказал Исфазари, сделав расчет. - Расположение звезд возвещает не "выход", а "возвращение".
- Что ж, потрудитесь выбрать благоприятный день, - огорчился визирь. Ему не терпелось отправить султана в Заречье.
От Абу-Тахира тем временем - новая весть: бунт в Самарканде. Визирь в ярости - в Звездный храм. За расчеты берется Васити. Небо опять сулит неудачу.
- Не гневайтесь, ваша светлость! Расположение звезд не изменилось к лучшему. Не можем выбрать подходящий день…