Иван вдруг почувствовал нестерпимый голод, стал с жадностью есть жирную стерляжью уху. Владыка ничего не ел. Задумчиво склонив голову, он смотрел куда-то вдаль. Иван это заметил, когда уже насытился и стал пить мед, поставленный перед его миской. Княжич долгое время не решался нарушить странное молчание владыки. Он тоже молчал. А в трапезной было тихо, так тихо, что слышно, как капельки воска у погнувшейся немного свечи, падая на стол, стучат, будто кто-то изредка роняет на доску хлебные зернышки. Веет откуда-то холодом. Пламя свечей непрестанно колеблется, и тени на полу и по стенам, кажется, испуганно бегают, прячутся и появляются, словно боязливые и юркие мышата. Ивану становится не по себе, и, чтобы прервать неприятное молчание, он спрашивает о том, что первым приходит на ум.
- А так ли топки улицы в латыньских городах, - говорит он тихо, - и кладут ли помосты из бревен, как у нас в Москве?
Владыка улыбается, и на лице его тоже мелькают тени от свечей.
- Нет, Иване, - отвечает он негромко, - там нет ни топей, ни грязи не токмо в городах, но и на дорогах. Камнем там дороги убиты везде, а во всех градах помосты на улицах из жженого кирпича. Во Флорентии же все площади и почти все улицы не кирпичом даже, а плитами каменными мощены… На площадях же фонтаны, сиречь источники воды, яко родники бьют. Родники же сии от малых речек, что по трубам от рук человеческих ко градам пускаемы…
- Может ли быти? - дивился княжич. - Как же сие творят?
- Заключают ближний от града ручей али речку малую в трубу, из камня или кирпича сложену. Оную же трубу, на столбах ли каменных, по стене ли, ведут ко граду, а там малыми трубами пропускают воду от нее на площади, к фонтанам…
Владыка придвинул к себе чарку с заморским вином и стал прихлебывать маленькими глоточками.
- По-иному у них все, Иване, - продолжал он. - Зимы не бывает совсем.
Снегу и мокрети осенней или весенней тоже нет. Зимой токмо дождей больше, а так сухо и тепло всегда. Помню аз, в ноябре было, на святого Прокопия. У нас-то бают: "Прокоп по снегу ступает, дорогу копает", а у них - цветы еще кругом цветут, розаны в садах благоухают.
Отец Авраамий помолчал и стал рассказывать, как накануне святого Прокопия, в день праздника введения во храм пресвятыя богородицы, увидел он впервые мистерию, знаменитое представление об Адаме. Медлительный голос отца Авраамия среди тишины звучал по-особому, словно вытекал из полумрака трапезной, и снова сливался с бегущими повсюду тенями. От этого все, что говорил он, будто рисовалось перед глазами Ивана. Он видел и ограду церковную, мощенную каменными плитами, и бога отца, каким пишут его на иконах. Бога изображал дьякон, и бог мог выходить только из церкви и уходить туда же обратно…
- На церковном дворе, - говорил владыка, - на возвышенном месте изображен был рай, в коем пребывали Адам и Ева. Место сие было огорожено, а на изгороди кругом, до самой паперти церковной, висели ковры и завесы.
За сей оградой вижу аз, ходит Адам в алом летнике и Ева - в белом. Токмо главы и плечи их видно. Посреди же рая древо возвышается - древо познания добра и зла. Убрано древо сие дивными яблоками и другими плодами и цветами, и сама ограда райская в зелени вся и в цветах благоухающих… О, сколь чудно и дивно было сие видение, о, сколь хитро сие деяние!
Княжич Иван слушает, не отводя глаз от владыки. Он давно знает из библии о дьяволе-соблазнителе, проникшем в рай в виде змея. Он знает, что бог запретил Адаму и Еве есть плоды древа познания добра и зла; он знает, что был нарушен завет божий на погибель всему роду человеческому. Но теперь он видит это словно воочию, и дрожь проходит по телу.
- Вот из-за ствола древа ползет по дебелому суку сатана во образе змеевом, - тоже волнуясь, говорит владыка, - и Еве шепчет змей, указуя главой своей на висящий подле него плод зрелый: "Вкуси сего, Ева, и дай ясти Адаму, и будете оба равны во всем создателю вашему…"
Слушает княжич дальше и будто сам видит, как колеблется Ева, но змей ближе спускается к ней с древа, обольщая речами. Подошедший к Еве Адам отказывается вкусить от запрещенного плода, но Ева срывает яблоко и съедает половину.
- Человек не знал ничего подобного, - восклицает она, - глаза мои все теперь видят, словно я бог всемогущий! Ешь и ты…
- Я тобе верю, - говорит Адам, - ты подруга моя…
И вот совершается непоправимое зло для всего человечества. Адам съедает вторую половину яблока, но он тотчас же познает всю глубину греха своего и, склоняясь, скрывается за оградой рая и снова показывается из-за нее, но одетый уже в листья, сшитые наподобие рубахи, рыдает, горестно плачет…
Княжич Иван взволнован, и в ушах его звучит знакомый плач Адама, не раз им слышанный в Москве от нищей братии, от калик перехожих:
Ты, раю мой, раю, прекрасный мой раю!
Увы, мне, грешному, увы, беззаконному!
Меня ради, раю, сотворен бысть,
Евы ради, раю, заключен бысть…
О боже милосердный, помилуй нас, грешных…
Потрясенный и взволнованный, Иван не может сразу понять, почему отец Авраамий стремительно встает из-за стола, а в дверь входят люди.
- Ну что? - спрашивает торопливо владыка, благословляя вошедших. - Что повестуют воеводы?
Радостные, светлые лица вестников уже дают ответ на вопросы.
- Токмо пригнали, владыко, - кричат вестники, двое боярских детей, прискакавшие от воеводы Беззубцева, - коней, почитай, загнали.
- Бегут татары, яко бесы от ладана!.. Сей часец в Москву надобно…
Вестники пьют с жадностью поднесенный им мед, заедая кусками пирога с кашей. Владыка терпеливо ждет, пока они прожуют, но Илейка, стоя в дверях, не может сдержаться.
- Куды ж татары-то бегут?! - восклицает он. - Куды бегут-то?
- К Нижнему бегут, - громко отзывается один из вестников, доев пирог и запив его квасом. - И от Володимеря и от Мурома бегут, собаки!
- У села Рождественского на Клязьме встретились с погаными, - продолжает второй вестник, - станом там они стали… Побили их немало, и полон отбили. Дозорные же Ивана Рунова на Оке татарских конников уследили.
Бегут, бают, неготовыми дорогами тоже к Нижнему…
Владыка, просияв весь, оборотился к образам, долго крестился и шептал молитву. Потом отпустил всех, благословляя и говоря весело:
- Помиловал господь нас, грешных. Можно и спать сию нощь спокойно…
Веселыми и радостными вернулись княжич с Илейкой в отведенную им келью.
- Помогли нам святые угодники, - бормочет Илейка, - опять Шемяка сплоховал, и татары ему не помогли, окаянному…
Раздевая княжича, Илейка спел даже плясовую песенку.
- Веселый ты, как мамка Ульяна, - сказал ему Иван, но Илейка быстро стих и замолк.
Только укрывая княжича одеялом, он проговорил мрачно:
- Веселый-то я веселый, а и в меня немало гвоздей всяких забито - и деревянных и железных…
Илейка глубоко вздохнул.
- Иной раз я гвоздями теми хуже, чем зубами, маюсь. Ох и болят же, проклятые!..
Илейка помолился и стал укладываться на своей пристенной скамье, ближе к выходным дверям. Но не захрапел он сразу, как всегда, а лежал тихо, неслышно, только иногда поворачивался на другой бок и глубоко вздыхал. Не спал он в эту ночь, да и княжичу не спалось. Представлялось ему все страшное, что люди творят меж собой - и свои, православные, и татары. Думал о кознях он разных, убийствах, вражде и зле. Мать потом вспомнил, мамку Ульяну, бабку…
Тоска заполонила его всего, грудь сдавила, вздохнуть не дает. Не может Иван этой муки выдержать.
- Илейка, - со стоном говорит он, - спишь ты, Илейка?
- Не сплю, Иване, - отвечает Илейка. - И вести радостные, а сна вот нетути…
- Тяжко мне, Илейка, - громко шепчет Иван, - тоска меня мутит…
Пошто горько мне? Пошто радости мне нет, Илейка?
Долго молчит дядька княжича, словно вспоминает что-то забытое.
- И у меня так было, - заговорил он, наконец, - токмо не в твои годы, а когда вот усы расти начали и заботы пошли. Ну тоска смертная одолевает, моготы нет! Словно в душе моей сломилось что… Дай, думаю, к деду своему схожу, жив еще был Афанасий Герасимыч. Хошь боле ста ему было, а из его так и лилось само: и песни, и сказки, и притчи… Деревня-то наша край Волги стоит. Испокон веку рыбой промышляет. Все там зимой сети плетут - и мужики и женкн. Токмо дед-то мой ничего не деял. Жил собе князем, особливо зимой. Соберутся мужики у кого в избе, велят бабам пирогов напечь, принесут медов разных, пива, браги, а бабы яиц, молока притащат. Ну сидят, плетут целый день, а стемнеет - лучину жгут, а сами дело свое деют, вяжут все, а Афанасий Герасимыч им баит и баит, да так красно, что тишина в избе, никто кашлянуть не смеет… Ну, пошел я к деду своему, так и так - сказываю. А он мне притчу. Не понял я притчу-ту сразу, потом уж уразумел…
Илейка вздохнул и замолчал.
- Какую же притчу-то дед тобе сказывал? - спросил Иван.
- Мудрену притчу сказывал, - заговорил снова Илейка, - а вот она у меня в памяти и по сей часец, и голос деда помню, как он сказывал…
Илейка переменил голос и речь свою и заговорил протяжно и неторопливо, вдумчиво, будто сам все передумывал: