- А не вырвут, - крикнул кузнец, - батогами выбьют!
- Марфинька, - обратился к жене Николка, - беги-ка наперед в избу-то.
Штец разогрей, снаряди, что ведаешь. Матушка, чаю, с детьми смаялась…
- Ложись, сынок, на дровни, - заторопился Фектист Карпыч, - лежа-то не упадешь. Я хлев для коней приберу, а кобылу нашу в закут отведу, драки бы коло нее у коней не было…
Фектист Карпыч махнул рукой, словно недоволен был своей говорливостью, и стариковской трусцой побежал вслед за Марфуткой.
- И пошто побегли они? - спохватился вдруг Ермила. - Намного ль они ране нас будут!
- А мы и половины дороги не проедем, - возразил Николка, - как они к самой избе и шагом поспеют. Напрямки пойдут, а мы в объезд. Макарово-то на той стороне, а берег-то, вишь, крутизна какая, - на лошадях тут не въедешь. Нам же вон куда ехать, к мельнице самой! Тамо по плотине проедем, и берег тамо совсем низкой…
Ермила-кузнец и Федотыч, кологрив, обедали у Фектиста Карпыча. За столом сидели и хозяева с детьми, только одна Марфутка у края стола присаживалась ненадолго. Служила гостям она, подавая то шти, то кисель, то хлеб, то квас.
- Не ахти какая у нас яствушка, - сокрушалась старуха Евлампиевна. - А и то слава те, господи, что есть, а едим-то уже без маслица. Сальца есть малость, и за то господа хвалим…
- Ништо, мать, - шутил Фектист Карпыч. - Глянь вот на стены-то: вишь, тараканов сколь у нас, - стенка вся шевелится. К богатству, бают!..
Старик рассмеялся, а Марфутка опять зашмыгала носом и, заикаясь, сквозь слезы прохныкала:
- К бога-а-атству… А телушку-то за-а-автра к боярину ве-ести…
Молча утерла слезы рукавом и свекровь, а Панька, девчонка острая, смекнув в чем дело, заревела во весь голос:
- Ба-а-бунька, де-е-едунька, не давайтя боярину на-а-ашу Черна-аву-у-шку… Не дава-а-айтя!..
Она соскочила с лавки и бросилась к печке, где в углу была привязана телка, обняла ее за шею и зашлась от рыданий.
- Ишь, лешие толстопузые! - не выдержал кузнец. - И так вон люди в избах курных, будто в мыльнях, живут, голодуют, а тут и телушку рвут, окаянные!..
- Будя! - рассердился Николка. - Не реви, Марфутка! Панька, садись за стол… Будя, говорю! Мочи мне нет!
Бабы притихли, да и мужики замолчали. Ели без всякого разговора.
Кузнец, доедая кисель с сытой, оглядывал исподлобья стены, прочерневшие до блеска от многолетних слоев сажи, и грустно следил, как синеватые волны горького дыма медленно уползали через щели неплотно закрытых волоковых окон. Тоска грызла ему душу, а сказать было нечего.
Кологрив положил ложку, шумно вздохнул, перекрестился и сказал хозяевам:
- Спаси бог за хлеб-соль.
Закрестились вслед за ним и другие. Ермила, истово крестясь на образа в красном углу, тоже поблагодарил хозяев. Марфутка вместе со свекровью убрала все со стола, поскоблила ножом его толстую дубовую крышку, где шти были пролиты. Старуха стерла со стола тряпкой и снова поставила на чистое жбан с квасом и деревянные ковши для мужиков. Бабы же отошли с ребятами ближе к печке - посуду мыть. Кур потом из сеней пустили в избу погреться, поклевать лузги просяной и овсяной, замешанной на помоях, что после обеда остались…
Мужики молча пили квас, только кологрив, степенный Федотыч, обтирая рукавом усы и бороду, несколько раз хотел было сказать что-то, но не говорил. Кологрив лучше кузнеца знал деревенскую жизнь, видел и понимал все заботы и нужды хозяйства. Наконец Федотыч собрался с мыслями и грустно молвил:
- Помню я такое же. Из детства во мне гвоздем засело. Жеребенка тогды за оброк у нас взяли. Ох, и плакал я, мальцом-то! Так вот у печки и мой Шенька стоял. Увели его, а в избе словно после покойника…
- Ох, истинно, истинно, - горестно откликнулись бабы, но плача уже не было.
- Она, скотина-то, - продолжала Евлампиевна, - как бы из семьи кто.
Жалко!..
Заговорили бабы и будто повеселели, вспоминать стали, как лет пять назад так же вот барашка да двух ярочек отдавали.
Николка ласково усмехнулся и, обращаясь к кологриву, сказал тихо:
- Слово-то доброе печаль утоляет.
- Оно так, - отозвался кологрив, - вижу вот я, горько бабам-то, ну и вспомнил, каково мне было. Разумею, значит, каково им…
- Э-эх! - с досадой тряхнул кузнец головой и буркнул сердито: - Нет нигде правды-матушки, кривда весь мир заела…
- А ты не серчай, - остановил его Фектист Карпыч. - Ты, парень, как медведь с чурбаном. Толкает он его, отодвигая от борти медовой, а чурбан качнется на веревке да его в лоб и ударит! Озлится косолапый, со всей силой швырнет, а чурбан и башку ему разобьет!
- А что ж нам деять-то? - хмурясь, проворчал кузнец.
- Нам, черным людям, все одно деять, что барану да зайцу. Ты вот видишь, с сирот шкуру сымают, а сироты за князей да бояр с татарами бьются. Когда же князи меж собой ратятся, то воями у них опять же сироты…
- А все ж, - вмешался Николка, перебивая отца, - изо всех князей сиротам московской - наилучший, за им сытей всякому!
Николка обернулся к кузнецу и быстро спросил:
- Ты тоже вот за великого князя Василья?
- Вестимо, за него, - отозвался Ермилка, - не за Шемяку же.
- Верно, - одобрил Фектист Карпыч. - Князь-то московской нам сподручней. Сиротам с Москвой ладней жить. Николка-то мой правду баил. А пошто? Слушай вот. Сказку я те расскажу. Захотел этта баран уйти от худа.
Идет он путем-дорогой, а дорога-то натрое под конец расходится. Тут заиц сидит, ушми водит, глазами косит. Встал баран перед ним, уставился на него, словно на новые ворота, и стоит.
- Ты что, баран, стал? - заиц его спрашивает.
- Куда иттить, заиц, не ведаю. Каким путем-дорогой лучше!
А заиц и говорит:
- Прямо пойдешь - под нож попадешь. Будут тя в котлах варить, на угольях печь. Вправо пойдешь, и травы щипнуть не успеешь, как волк тя зарежет. Влево пойдешь - к мужику попадешь. Будет он у тя всю жизнь шерсть стричь да оброки платить, а коль шерсти не хватит, так и тушей твоей оброк отдаст, да и шкуру придаст.
Постоял-постоял баран, и хошь глуп, а понял.
- Я, - говорит, - влево пойду. Все одно везде помирать, а шерсти у меня авось надолго хватит…
Пожевал беззубым ртом Фектист Карпыч и добавил:
- Тако-то вот и мы, сироты…
Все молчали угрюмо. Кузнец же хмуро сказал:
- Ты так говоришь, Феклист Карпыч, а что заиц-то барану ответил?
- Заиц-то? - оживился старик. - Заиц одобрят его. Тобе, баит он, как и мне, везде смерть. Токмо мне-то в ногах от нее отсрочка. Вот я ни к кому и нейду, а ото всех бегаю…
Фектист Карпыч весело рассмеялся и добавил:
- Калика я, баит, калика перехожая! По всему свету с сумой божий странник…
Глава 8. В Чухломе
Замерзло давно уже озеро Чухломское, замерзли вокруг него топи и болота лесные, непроходимые. Летом к озеру можно попасть только по речке Вексе, что из него вытекает, а по суше никак не дойти. Глушь кругом, медведей тут уйма; много малины растет в лесных чащах, ежевика есть и черная смородина. Любят косолапые всякую лесную ягоду, а на полях тоже пошаливают - жуют по осени овсяные и ячменные колосья.
Карасей и ершей в озере многое множество. Рыбаки чухломские продавать в Кострому и Галич их возят, славятся караси и ерши здешние. Берегов у озера словно и нет - низины, болота, топи невесть куда от воды тянутся, а среди низин этих и топей, в глуши этой северной, городок Чухлома построен бревенчатый, кругом него вал земляной князья галицкие высоко насыпали, а на валу укрепили стены дубовые с шестью четырехугольными башнями: четыре по углам, а две над проездными воротами. Еще при покойном князе Юрии Димитриче, дяде Василия Васильевича, все было построено, как начались у него тяжбы в Орде с племянником из-за стола московского великокняжеского.
Димитрий же Шемяка, построив дозорную башню для наблюдения за неприятелем, еще более того укрепил этот градец, весьма старинный, неведомо кем здесь заложенный в стародавние времена. Сюда вот и заточил Димитрий Юрьевич тетку свою, великую княгиню Софью Витовтовну, вместе с мамкой Ульяной и прочей челядью в небольшом числе.
Студеная зима стоит, но стены в избе Софьи Витовтовны из толстенных бревен сложены, паклей проконопачены на совесть. Рамы тройные, и хоть не слюда в окна вставлена, а бычьи пузыри, но тепло в избе хорошо держится, - спать даже душно и жарко.
Сурово и гордо держит себя старая княгиня, словно не в заточении, а у себя добровольно в келье замкнулась ради поста и молитвы. Ходит к ней духовник, отец Ераст, настоятель местной церкви, и сообщает княгине всякие вести, что доходят иногда из Москвы. Сидит старая княгиня почти по целым дням возле изразцовой лежанки, где без просыпу спит, вывертываясь и перевертываясь с боку на бок, рыжий жирный котище. Старая княгиня больше все что-нибудь вяжет, думая о чем-то и беззвучно шевеля губами. Изредка, закутавшись в тулупчик и обув ноги в меховые сапоги, выходит она на небольшое резное крылечко и, тоже о чем-то думая и шевеля губами, подолгу глядит неведомо куда через застывшие топи и ледяную гладь озера, что тянется на тринадцать верст в длину и на шесть в ширину. Иногда от обеда до ранних северных сумерек простаивает тут на крылечке Софья Витовтовна и, проводив солнце в его багровом закате, еще долго смотрит на кровавые зори, пока не позовет ее к ужину Ульянушка.
В избе тогда горит уже в светце, слегка потрескивая, сухая лучина, а мелкие нагоревшие угольки падают время от времени в воду и тотчас же с шипеньем гаснут. Когда же, помолясь, княгиня садится за стол, кот соскакивает с лежанки и, задрав хвост и выгибая спину, начинает с мурлыканьем тереться мордой и боками о ножки стола и застольных скамей.