- А пошто ты время ведешь, нейдешь скорей на Москву?
- Чернь там да купцы, а теперь и бояре купно все Москву обороняют.
Град укрепили зело против вас. Ни вам, ни мне града того силой не взять.
Пусть царь казнит смертью великого князя, а яз проведаю, где семья его хоронится, велю сыновей его убить. Тогда не будет у Москвы своих князей, тогда Москва меня примет, - одного яз с ними роду-племени. Димитрию Донскому внук, как и Василий. А пока жив Василий-то и дети его, Москву не взять!
- Сие и царь говорил, а потому велел тобе: собери удельных, сговорись с великими князьями тверским и рязанским…
- Князья-то удельные тоже захотят от великого князя оторвать, а тверской да рязанской и того боле.
- Ну и давай, слабей их не будешь, а сильней, чем теперь, станешь.
Нам же токмо Нижний Новгород надобен…
- Попы-то все за Василия.
- А ты и попов купи. Обещай льготы, земли, деревни, угодья лесные и рыбные…
Шемяка порывисто схватил большую чарку с двойной водкой и враз осушил. Крякнул и с трудом вымолвил:
- Попробую…
На том беседа и окончилась, начались прощанья - прощальные и подорожные здравицы. Проводили гостя с почетом и, кроме всех подарков, дали на дорогу подорожников разных из снеди, а вместо хлеба - курников да лепешек сдобных, чтобы в пути не черствели.
Добрынский повел гостя в его покои, чтобы успел тот отдохнуть там перед отъездом. Остался с Шемякой только его дьяк Федор Александрович.
- Иван-то Андреич тоже собе на уме, - сказал вслух думы свои Димитрий Юрьевич.
- Истинно, - горячо отозвался Дубенский, - истинно, государь. Чаю, можайский улучил время, перешепнулся с Бегичем-то. Ишь, татарин все разделил и, кому что давать, указывает! Да не бойся их. Слышали и мы, как дубровушка шумит.
- Сразу догадался яз, что сей губошлеп и тут лисьим хвостом завертел, да смолчал, - добавил Шемяка.
- Сие и лучше, государь. В наших делах слово - серебро, а молчанье - золото.
- Яз и Добрынскому, Федор Лександрыч, меньше чем в половину верю. У Василия он служил, перешел к можайскому, а теперь вот у меня. А завтра кому служить будет?..
- И-и, Митрей Юрьич, чужие-то все таковы. Корня у них нет в нашей земле, а без корня и полынь не растет.
- Эх, Лександрыч, токмо тобе да Акулинушке и верю. Поедем-ка мы с тобой на остатнюю ночь в усадьбу твою, а завтра с утра ты с Бегичем к царю поедешь, а яз пошлю Иваныча в Вятку. Вятичи зело Москву не любят.
Выходя из трапезной, они столкнулись с Добрынским и с сухим седобородым чернецом.
- Господине мой, - сказал боярин Никита с довольной усмешкой, - се чернец из Сергиева монастыря. Через Москву проехал, Ивана Старкова видал.
Вести добрые, княже…
- Земно кланяюсь, княже, - сказал чернец, касаясь рукой пола трапезной, - аз есмь раб божий Поликарп, из Троице-Сергиева монастыря.
Отец Христофор челом тобе бьет. Был у него из Москвы Старков и много доброго для тобя сказывал. Есть-де на Москве и бояре, и гости, и из духовных многие, особливо из Чудова монастыря, всё твои доброхоты…
Монах долго и подробно рассказывал, и Шемяка, прервав его, пригласил за стол. Отец Поликарп с жадностью пил и ел, как и все чернецы, когда пьют и едят в миру.
- Что же Старков-то деет? - спросил Димитрий Юрьевич, испытующе глядя на монаха. - И куда ваш игумен Геннадий клонит?..
- Отец Геннадий неведомо что на уме имеет, но ежели все в твоих руцех будет, сможешь его ублажить и на волю свою поставить, ибо его преподобие зело об обители печется, о приумножении ее прибытков.
- Добре, добре, - скрывая презрительную улыбку, промолвил Шемяка, - а пока, значит, яз Москву не захватил, он помогать не будет?
- Господине, мы и без него тобе поможем против Василья, а Иван Старков и содруженики его уже все съединились крепко в граде и многие от слобод из Заречья, особенно из гостей и купцов, окупа великого страшатся…
Отец Поликарп опрокинул чарку с боярской водкой и, нисколько не пьянея от всего выпитого за столом, добавил вполголоса:
- Иван-то Старков сказывал, что и ворота тобе кремлевские может отворить, ежели с нечаянностью к Москве придешь. Было бы лишь ведомо ему о том и твое изволение…
Шемяка остался доволен и, встав из-за стола, весело сказал боярину Никите:
- Весьма добрая сия весть! Ты, Никита Костянтиныч, уважь гостя дорогого. Меня же, отче, прости, отдохнуть иду. Расскажи тут боярину все, как на духу, как бы мне все едино…
Выходя вместе с Федором Александровичем, Шемяка через спину чернеца подмигнул Добрынскому, чтобы тот допросил гонца с хитростью, проверил бы его слова его же словами. Ловок был боярин на это.
Добрынский понял и, вставая почтительно, сказал с улыбкой:
- Отдыхай, государь, спокойно. Завтра, как уедет Бегич, на беседу приду к тобе. Есть у меня еще вести и умыслы многие…
Глава. 5 Окуп
Гадают оба князя в плену татарском о судьбе своей, словно в лесу темном бродят. Нет им и от царевича Касима никакой помощи - сам он ничего не ведает. Вот и до покрова уж всего пять дней осталось. Идет время, а дела к пользе их ни на черту, ни на иоту не двинулись.
Темно на душе, да и погодка хмурая. Время такое, что ни колеса, ни полоза не любит. Куда ни глянь, грязь кругом, и ступить негде. Беспутье, не дай бог какое, - только верхом и ездить, да и то трудно. Дожди то с крупой, то с мокрым снегом, мгла да туманы. От сырости да ветров кости в теле все ноют, а где там в шатрах согреешься - с дымом и тепло все из них выходит. Недовольны и татарские воины - трудно им здесь в Курмыше стоять, хотят к себе поскорей, в Казань, а царь все медлит, посла своего ждет.
Бегича же нет как нет, и даже вестей о нем нет.
Истомились князья, а Василий Васильевич пал духом совсем.
- Ошибся тогда Ачисан-то с делами татарскими. Старая-то голова, верно, крепче молодой шеи, - сказал он как-то Михаилу Андреевичу, - может, Шемяка-то не токмо с Бегичем, а и со всем своим войском сюда идет…
- Не дай, господи, - всполошился Михаил Андреевич и с горечью добавил: - Выдаст царь-то, закует нас Шемяка в железы…
- Наказует нас бог, - прошептал Василий Васильевич, - прогневили мы святых угодников, заступников наших…
Замолкли оба, кутаясь в бараньи тулупы от холодного ветра, который рвал дверную кошму, шумел и свистел в соседнем бору. Трещали, ломаясь, там сучья, с глухим стоном опрокидывались высокие ели и сосны на опушке, а вывороченные корни их торчали, как застывшие змеи.
С самой ночи и все утро бушевала непогода, а к полудню словно оборвался и сразу стих ветер, а сквозь темные тучи засияло солнышко, дрожа и играя на мокрых ветвях и в лужах. Повеселел вдруг день, и на сердце князей веселей стало, а когда нежданно приехал со своими нукерами царевич Касим и привез "селям" от самого царя Улу-Махмета, Василий Васильевич в радости обнял и поцеловал татарского царевича, а видя это, засмеялся и Михаил Андреевич…
- Отец, - говорил Касим по-татарски, - захотел тебя видеть. Он назвал тебя не братом, а сыном, но ты не принимай это за обиду. Такой мой совет тебе. Отец стар, зови его отцом не за старшинство по власти, а по возрасту.
- А зачем я царю? Ведь послал он Бегича к Шемяке…
- Сам знаешь, князь, - перебил царевич, - нет у нас вестей о Бегиче.
Слухи только разные, а хан Мангутек через карачиев, детей Минь-Булата, свой слух до царя довел. Шемяка-де, узнав о плене твоем, бил челом в Золотой Орде брату отца, царю Кичиму, а в Литве Свидригайле, и что из Орды посол раньше Бегича в Галич приехал.
Василий Васильевич перекрестился и, обращаясь к Михаилу Андреевичу, не разумевшему по-татарски, воскликнул:
- Внял господь бог молитвам нашим, княже! Зовет Улу-Махмет меня.
Милует господь нас, грешных…
- Отец наш одряхлел. Недаром дядя из Орды его выгнал, - продолжал Касим по-татарски, - не может править он ни царством, ни войском, а к старости весьма жаден стал. Мангутек прельстил его твоим окупом, и сам царь теперь говорит, что убил Шемяка посла его в угоду ордынцам! Так вот, соглашайся на все, не пропусти случая. Может, Бегич и жив и скоро вернется…
Когда вышли они из шатра и садились на коней, Касим сказал великому князю вполголоса:
- Смотри не обмолвись, что про все ты знаешь. Говори только о союзе с Казанью против Золотой Орды да об окупе и кормленьях.
Вскочив на коней, поехали они по вязкой красной глине вдоль берега Курмышки, к ее устью у реки Суры, где град Курмыш стоит. Еще в досельные времена нижегородский князь из крепкого дуба сложил его здесь, меж двух рек, в защиту от набегов язычников из дикой мордвы и черемисы. Не только реки, но и болота, холмы да овраги обороняют тут крепость со всех сторон, а дальше, за лугами поемными да пашней, леса идут сплошные, дремучие. Ни прохода, ни проезда по ним нет.
Жадно дышит Василий Васильевич влагой от реки и духом лесным. Осеннее солнышко хоть и не греет, а все кругом золотит и светлит, и сверху синь небесная ласково сквозь тучи проглядывает. С берез листья золотые роями летят, осинки стоят все багровые, дрожат их листья, словно кровью обрызганы, а в затихшем бору синицы кричат да сороки стрекочут.
Осень настоящая, а Василию Васильевичу словно соловьи поют. Улыбнулся он весело, сделал знак царевичу и придержал своего коня. Подъехал Касим, приветливо тоже глядит на великого князя.
- Слушай, - говорит Василий Васильевич по-татарски, - чую сердцем - буду опять на Москве. Тебя же, Касим, полюбил я и хочу к себе на службу!
Братом меньшим моим ты будешь…