Последние слова государь сказал громко, почти выкрикнул, и смолк сразу, как отрубил.
Тишина мертвая стала в передней, будто окаменели все от ужаса. Слышно даже, как дышат кругом громко от страха и волнения.
Иван Васильевич обвел всех грозным взглядом и, не сказав ни слова, вышел из передней.
Опамятовавшись от страха, князья и бояре засуетились вдруг и робкой толпой двинулись к красному крыльцу провожать государя.
Глава 13. Рать казанская
Приехал Иван Васильевич в Москву на страстной неделе, апреля пятнадцатого, в самую великую пятницу вечером, и поспел в Архангельский собор к торжественному выносу плащаницы из алтаря на середину храма.
Стоя вблизи плащаницы вместе с Ванюшенькой, Иван Васильевич увидел нечаянно с правой стороны среди молящихся женщин Дарьюшку. Он угадал ее сразу по стану и движениям. Сердце его забилось толчками, а встретившись с ней взглядом, когда она украдкой покосилась на него, загорелся пьянящей радостью, но тотчас же сдержал себя. Помнил он, что в пятницу и субботу нельзя думать ни о любе, ни о жене своей, особенно же в страстную неделю.
Через силу стал слушать он чтение "царских часов", читать которые положено в этот день. Если же терял смысл молитв, то старался думать о делах казанских. Все это отвлекало его, и забыл он как будто о Дарьюшке.
Выходя же с матерью из собора, он совсем смирил в себе греховные волнения и мысли.
За ужином в трапезной у матери он был кроток и ласков, исполненный особого семейно-радостного чувства, которое с детства испытывал в дни великого праздника. Жаль ему было только, что нет с ним брата Юрия, друга детских дней. Вспоминались и отец и Марьюшка, и от всего этого становилось на душе непонятным образом и печальней и чище.
Встретившись глазами с матерью, он понял по взгляду ее и улыбке, что и она чувствует то же, и сам улыбнулся в ответ ей печально и ласково.
Марья Ярославна вздохнула и тихо проговорила:
- А тут без тобя, сыночек, опять Москве горюшко было великое.
Половина посада, почитай, выгорела да товару разного много. Две церкви сгорели. Видал, чай, когда подъезжал-то? Теперь строить надоть.
- Видал, - мрачно ответил Иван Васильевич и досадливо добавил: - Деревянное-то сколь ни строй, красный петух все склюет! Вот, матунька, бог даст, Казань да Новгород одолеем да Орду согоним, из камня на Москве все строить будем…
- Дорого станет, чай, каменное-то?
- Дешевле, матунька, будет один-то раз каменное построить, - резко заметил Иван Васильевич. - Ведь деревянное-то чуть не кажный год заново строим. А что строим? Костры токмо!
- А не зябко в покоях-то каменных? - уж не совсем уверенно спросила сына Марья Ярославна.
- Живут люди, - ласково усмехнулся тот, - бают, тепло, а топят не боле, чем в рубленых. У митрополита пот в каменных хоромах жарче мыльни бывает. Париться можно. Любит старик тепло…
- Яз и сама люблю. Пар костей не ломит. А скажи, сыночек, с Казанью-то как?
- За казанские дела яз покоен: Юрий там. Яз велел ему послать токмо малую дружину на Кичменгу. Казанцы там села грабят и жгут. Хватит и сего, дабы отогнать поганых. Татарове, матушка, токмо в чужие земли впадать привычны, своей же земли боронить не горазды.
- А дале-то как будет? - спросила старая государыня.
- Не ведаю еще, матушка, - вставая из-за трапезы и крестясь, тихо молвил Иван Васильевич. - После вот пасхи помыслю о сем и с воеводами подумаю.
На третий день пасхи, апреля двадцатого, государь созвал думу в своих покоях. Он в этот день особенно хорошо себя чувствовал. Вешнее веселое солнышко и скорое свидание с Дарьюшкой после долгой, казалось ему, разлуки радовали душу его.
Чуял он в себе силу и здоровье, а мысли у него стали вдруг острые и так ясны, что все сразу понимал, о чем бы ни подумал…
Когда собрались все нужные Ивану Васильевичу бояре и воеводы, он заговорил легко и просто, словно читал по карте и видел будто даже очертания на ней земель русских и татарских.
Выслушав потом указания, мнения и вопросы воевод, он безо всякого труда тут же нашел решения всех ратных дел и нарядил, кому из воевод откуда и куда идти с полками.
- Надобно нам, - сказал он, - первой всего непрестанно татар со всех сторон пугать и мутить, изгоном в разных местах нападать, дабы неверные не ведали, куды им метнуться, где наиглавный урон собе ждать! Везде охочих людей подымать, чтобы от них полкам нашим подмога была, а татарским - страх! Князь-то Юрий Василич с войском своим против Казани в лоб идет, а вам, опричь того, Казань со всех сторон теребить надобно: грады и села жечь и зорить во всех местах. Купцов же казанских бейте, суда их на Волге и Каме полоните и в Москву с товарами шлите.
Государь помолчал, как всегда это делал, и через малое время строго приказал:
- Воеводе Руно утре же идти к Галичу с детьми боярскими и казаками.
Из Галича же взять с собой Семеновых детей: Филимонова Глеба, Ивана Шуста и Василия Губу, с воями их. Затем к вологжанам идти, а от Вологды с ними к Устюгу с приказом моим, дабы князь устюжский Иван Звенец шел со своими устюжанами. Ивану же Игнатичу Глухому от городка Кичменги идти с кичменжанами, как и всем, на Вятку-реку, и там, соединясь, почните все вместе пустошить грады, деревни и села по всей казанской земле…
Закончив речь свою, великий князь пригласил всех к обеденной трапезе за праздничный стол.
Ужинал этот вечер великий князь у матери своей, государыни Марьи Ярославны. Плохо слушал он всех, молчал больше, а сердце трепетало и сладко и тревожно и вдруг сжималось от боли, когда вспоминал он о, слухах из Рима.
- Дарьюшка моя, - беззвучно шевелились его губы, - Дарьюшка…
Чуял он, что опять переломится жизнь его, и пил больше крепкого меда стоялого и заморских вин, а в мыслях само собой слагалось: "Перехожу яз за новую межу. Оставлю, пожалуй, за межой сей все радости жизни. Пришли последние деньки моего счастья…"
Казалось ему, что трапеза тянется бесконечно долго, и не хватало уж у него терпения. Наконец все вставать из-за стола начали и креститься, и государь, простившись с матерью и Ванюшенькой, с трудом сдерживая быстроту шагов своих, вышел в сенцы, и дыханье у него захватило и от тоски и от радости.
Видит он Данилушку, который ждет его, а слова вымолвить не может, и руки у него дрожат…
Пошли они молча. Остановился на миг Иван Васильевич у покоев своих - ноги будто отнялись и отяжелели, но вдруг рванул дверь и вошел к себе.
Данилушка торопливо подбежал к распахнутой настежь двери и плотно притворил ее.
Все сразу забыл Иван Васильевич, как увидел сияющие глаза Дарьюшки.
Подбежал к ней и, подняв на руки, стал носить ее, как малое дитя, по покоям своим, целуя в уста и в глаза. А она молчала, но лицо ее все светилось как-то изнутри несказанным счастьем.
До рассвета не спали они среди ласк и объятий и почти не говорили, а называли только друг друга нежными именами…
В пятом часу чуть светать стало. И вдруг среди радостей всех тоска снова холодом охватила сердце Ивана Васильевича.
"Сказать ей аль нет? - мелькало в его мыслях. - А пошто радость ей отравлять, голубке моей? Да и будет ли так? Приедут ли послы-то? А ежели приедут?"
Иван Васильевич перестал думать, - он знал, что и он и все вокруг него решат против его счастья, в пользу Московского княжества. Замер в неподвижности и без мыслей и без чувств всяких смотрел на светлеющие от рассвета окна.
Дарьюшка сразу душой учуяла страшное и горькое сердцу своему. Глядя на Ивана, лежащего рядом с открытыми, будто ослепшими глазами, вдруг побелела лицом и сникла, как обмершая. Потом тихим, покорным голосом промолвила:
- Иване мой, ежели ты оставишь меня, и то не возропщу. Ведаю, не твоя будет в сем воля, Иване, а государева…
- Ничего не ведаю, Дарьюшка, - глухо ответил он и с болью добавил: - Может, минует меня горечь сия, а может, яз сам из собя сердце и душу выну, погашу свое солнце навеки. Он обнял ее крепко, и замерли оба в тоске, как в предсмертный час.
Не прошло и недели после пожара московского, как сгорел посад возле Николо-Угрешского монастыря, что в пятнадцати верстах от Москвы. Основан был монастырь этот знаменитым прадедом Ивана Васильевича - Димитрием Донским по возвращении с Куликовой битвы. Памятуя об этом, игумен монастыря просил помощи у великого князя, говоря в челобитной: "Горело круг самых стен монастырских, и огонь таково велик бысть, что вельми истомно было даже внутри двора монастырского. Много раз и соборный храм загорался, но божиим заступничеством обережен и токмо истлел в некоих местах. Будь милостив, государь, помоги обновити собор, прадедом твоим воздвигнутый…"
Далее говорилось в челобитной подробно о повреждениях храма и исчислялось все, что надобно для его обновления.
Иван Васильевич принимал монастырского вестника в трапезной своей за ранним завтраком. День стоит погожий и теплый, и от садов уж весенней свежей зеленью веет, в покое все окна отворены настежь. Взглянул великий князь на синее небо, по которому только два-три облака белоснежных тянется, и захотелось ему вдруг поскакать на коне под этим небом по зеленым лугам и полям, жаворонков звонких послушать…
- Скажи игумну, - обернулся он к молодому монаху, привезшему челобитную из монастыря, - сего же дня приеду к нему на обед. Поспеши посему обратно, дабы к моему приезду игумен-то все успел. Пусть соберет точно все исчисления по обновлению храма.
Иван Васильевич метнул взглядом на монаха и добавил:
- Есть среди братии строители, рубленики, каменщики и прочие?
- Есть, государь, - отдавая по-монастырски низкий поклон, живо ответил монах.
- Как приехал-то?
- Верхом, государь.