Она обнимала и ласкала мужа, как малого сынка своего, и сама обливалась слезами. Наконец Василий Васильевич успокоился, тоска и ужас отошли от него. Он будто перешагнул через жуткую пропасть, как через неизбежное, и покорился этому неизбежному.
- Все в божьей воле, Марьюшка, - заговорил он, наконец, тихо и медленно. - Так положено роду человеческому от господа. Из жизни сей переходим мы в жизнь вечную…
Она громко заплакала и, заглушая рыдания, прижалась лицом к груди его. Он стал гладить ее волосы и, когда Марья Ярославна затихла, молвил:
- Духовную хочу яз составить, Марьюшка, отказать всем, кому что, из вотчин своих и тобе, люба моя…
Марья Ярославна сразу встрепенулась, как птица на гнезде своем.
- Меньших-то не обидь, Васенька, - торопливо заговорила она, - дабы зла у них не было против Ивана…
- Тобе, Марьюшка, откажу яз Ростов Великий, но с тем токмо, дабы князи ростовские при тобе ведали то, что и при мне, великом князе. И Нерехта - тобе. Куплю же мою, градец Романов и Усть-Шексну, тобе в полную собственность.
- Ништо без тобя, Васенька, мне не надобно. Ты о детях-то подумай, Васенька. Как решил ты?
- Ты знаешь, что Иван сказывает. Не захочет он уделы множить и смуту чрез них сеять. Ведь Иван-то не о собе думает, а гребта его о государстве, о всей Руси. Прав он, Иван-то, и наш владыка Иона так же мыслит…
- А кто из деток-то наших против Ивана может, - ласково и нежно молила Марья Ярославна. - Кто его осилит? Крепче он бабки своей…
- Слушай, Марьюшка, - перебил ее Василий Васильевич, - ведь даже брата твоего, Василья Ярославича, удел мы взяли. Ведь и он против нас зло замышлял. Посему надобно великого князя вельми укрепить. Дам яз Ивану: великокняжение с жребием моим на Москве и села Добрятинское и Васильцево.
В удел же ему дам: Коломну, Володимер, Переяслав, Кострому, Галич, Устюг, Вятку, Суздаль, Нижний Новгород, Муром, Юрьев, Велику Соль, Боровск, Суходел, Калугу, Алексин и села московские…
- А другим-то что? - ахнула, всплеснув руками, Марья Ярославна. - Почитай, все отдал ты Ивану!..
- Хватит и другим, Марьюшка, - продолжал Василий Васильевич. - Юрью дам яз: Дмитров, Можайск, Серпухов, Медынь и Хотунь…
- Андрею-то что?
- Андрею большому: Углич, Устюжну, Рожалов, Кистьму, Бежецкой Верх и Звенигород. Борису: Ржев, Волок и Рузу…
- А меньшему Андрею и давать-то более нечего…
- Ему дам Вологду с Кубеной и Заозерьем…
- Куда ты его, Васенька, заслал? Почитай, к самому Студеному морю…
- Опричь того, дам ему добрые костромские волости…
Василий Васильевич побледнел вдруг от усталости и, отерев пот с лица, тихо молвил:
- Изнемог яз, Марьюшка! Принеси-ка мне чарку водки двойной и вина дряжского да рыбы провесной жирной, а к ужину прикажи гуся или баранины жирной. Новгородский владыка на сем настоял и для-ради болестей моих от поста ослобонил…
Когда Марья Ярославна пошла к дверям, Василий Васильевич нежно добавил:
- Токмо ты сама, своими руками, принеси мне все сюда…
После трапезы заснул Василий Васильевич и отдыхал с дороги до самого вечера. Только незадолго перед ужином, не вставая с постели, позвал он к себе Ивана.
Уходя из своих покоев, сказал Иван княгине своей Марьюшке с грустью:
- Слаб и печален батюшка-то наш… Изнемог он в пути-то. Сама видела, что, когда приехал, лицом на мертвеца походил. Все сие тяжко и горестно вельми. Сиротеем мы с тобой. Бабки вот нет, мать твоя давно померла. Ныне вот и отец и митрополит вельми недужны.
Обернувшись, увидел он Марьюшку всю в слезах, нежно привлек ее к себе и ласково шепнул в самое ухо:
- Зато явился к нам новый гость на землю, наш Ванюшенька…
Марьюшка улыбнулась сквозь слезы и крепко поцеловала мужа.
- Надоть Ванюшеньку кашкой покормить, - спохватилась она и пошла поспешно в детский покой.
Иван проводил ее ласковой улыбкой и, печально вздохнув, пошел к отцу в его опочивальню.
Василий Васильевич все еще лежал в постели, но вид у него был лучше.
Лицо его не было уж таким безжизненным, но и румянец, горевший теперь пятнами на щеках отца, тоже не радовал. Это сильно встревожило Ивана. Мать сидела рядом с ним, и в больших темных глазах ее были печаль и тревога.
- Недужно мне что-то, сыночек, - сказал Василий Васильевич, пожимая ласково руки сына, - а все же хочу тобе поведати, как Новгород нас принимал…
- Не утруждай собя, государь, - возразил Иван, - при недуге своем.
Наиглавное-то все от вестников твоих мне ведомо. Отдохни пока, а вот приедет Юрий из Пскова, соберем мы думу втроем да призовем Басёнка, обоих дьяков и подьячего Федора Василича.
- Ин будь по-твоему, сынок, - согласился Василий Васильевич, - токмо одно тобе поведаю. Не гадал яз и не чаял, что грызня такая в Новомгороде у всех промеж собя, а наиболее против господы. Прав ты, Иване, во всем насчет трещины-то. Токмо еще там злоба есть: вся господа против Москвы и воровство нам готовит, - с поляками, папой и с татарами они заодно.
- Верно, - подтвердил Иван, - из Казани лазутчики наши, а из Дикого Поля - касимовы сказывают, что с Польшей и с Ордой еще боле у них гоньба вестников. Но и сие мы, по приезде Юрья, рассудим все вместе. Разведаем мы, какой и куда корень Новгород пущает, а как время придет, враз все их и вырвем. Ты вот лучше повестуй, что там злодеи наши деяли, как против тобя замышляли…
Василий Васильевич рассказал сыну о торжественной встрече, о пире в Престольной палате, о двоедушии новгородцев. Когда же поведал он, как нежданно зазвонил вечевой колокол, повалили слуги и холопы бояр из господы, а с ними наймиты всякие из пропоиц и грабителей, Иван угрюмо насупил брови и молвил сурово:
- Время придет, отымем у них мы игрушку сию.
Слушая отца дальше, Иван одобрил и все предосторожности Юрия и Басёнка, особенно же уменье дьяка Бородатого влиять на черных людей в пользу Москвы. Василий Васильевич рад был этому и воскликнул:
- Порадел для-ради нас Степан Тимофеич один не хуже воевод наших с полками их. Помни, Иване, сего дьяка: добре знает он новгородские дела, а наипаче все их злотворения и пакости против Москвы…
Рассказал потом он Ивану, что разболелся он там от сухотной болезни, как раньше не болел, и как архиепископ Иона помог ему. Вспомнив о владычном списке "Добропрохладного вертограда", Василий Васильевич велел Васюку достать книгу и показать Ивану.
- Сей список, - сказал он, - приказал содеяти для меня архиепископ Иона. Он же, как тобе ведомо, и против господы восстал, в безумии укорил их и злодеянии…
Василий Васильевич вдруг рассмеялся и добавил весело:
- Тобой еще, Иване, владыка-то господу пугал. "Иван, - говорил он, - токмо и глядит, как ястреб, на град наш". А тут еще вскочил с места старой посадчик Акинф Сидорыч и кричит: "Не трожьте князь Василья, а то гибель нам всем от Ивана-то, гибель!"
Видя, что развеселился Василий Васильевич, встала с улыбкой Марья Ярославна и молвила ласково сыну:
- Может, Иване, ты поужинаешь вместе с отцом? Пойду велю принести снеди какой, да токмо ведь тобе, Васенька, скоромное можно, а Иван-то постится. Пусть уж лучше к собе идет…
Услышав, что княгиня его вышла, Василий Васильевич отыскал ощупью руки сына и, снова ласково пожимая их, молвил с тихой грустной мольбой:
- Немного уж мне в жизни сей пребывати. О духовной моей речь у нас с тобой отдельно будет, а ныне молю тя, сыне мой, об одном токмо. Будешь князем великим, не обижай, Иване, братьев своих, а наипаче матери своей не огорчай. Нету на свете любови боле, чем у матери. От бабки твоей яз сие еще испытал, а на что бабка суровая была…
Голос Василия Васильевича задрожал и оборвался. Взволнованный Иван поцеловал руку отца.
- Буду завет твой хранить. Даже и неисправления братьям прощать буду, покуда от сего государству вреда нет. Передай о сем матуньке.
В то же лето, ближе к середине июня месяца, из монастырских келий, от приходских поповок, где живут местные служители церковные, от разных келейников и келейниц, что на миру ютятся, поползли опять тревожные слухи о конце мира, о страшном суде после гибели солнца.
Смятение не зримое, а только в душах людских, охватило весь град стольный. Богомолья начались во всех церквах московских многолюдные, говения и приобщения святых тайн, а иные во искупление грехов своих жертвы давали щедрые и милостыни великие.
Всюду смущение было, и был страх даже и среди высших отцов духовных, бояр и князей. Все дела остановились повсюду, торговля на рынках и та прекратилась, зато кабаки бойко торговали…
- Попьем перед смертушкой-то всласть! - кричали пьяницы. - Пей, не спеши на тот свет, там кабаков нет!
Тут же всякие женки разгульные возле них толкались, мужелюбицы, блудодеицы.
- Пей, денег не жалей, - кричали мужики, - да больше женок люби напоследок! Разом за все ответ доржать будем…
- В рай-то все едино не попадем! - кричали с хохотом другие. - В аду же всем быть! Пей, веселись, пока черти тобя не сцапают…
Так и шел изо дня в день круговорот благочестивых молений и гульбы кабацкой нечестивой, а то и другое на страхе держалось пред гибелью неминучей, но вдруг все смешалось в единую сумятицу всполошную.
Июня в тринадцатый день началось это. В шестом часу поднялась внезапно черной горой туча, зловещая темнотой своей. Начала, крутясь вся внутри, шириться и ввысь расти, страшно так клонясь то влево, то вправо.