Задумался Иван, вспоминая то одно, то другое, чем жизнь задевала его в разное время с самого раннего детства. Долго тянулось молчанье. Вдруг Илейка громко чихнул и пробормотал:
- До трех раз дай, господи!
Вслед за тем чихнул еще три раза.
Иван усмехнулся.
- Бог-то дал боле, чем просил, - молвил он и добавил: - Помнишь, Илейка, сказывал ты мне про Степана-богатыря? Вот яз ныне и стал совсем таким богатырем. Токмо мое-то горе против народного - малое. В народе же лютей всего горе бабье…
- Верно, государь, - живо откликнулся Илейка, - нет ее горемычнее, бабы-то! Любим мы их, да недолго, а мука им навсегда. Токмо лаской на миг и жива баба, без ласки ей и жить нечем.
Иван вдруг оживился, глаза его блеснули.
- Вспомнил яз, - заговорил он, - Ермилку-кузнеца, рыжего парня. К Володимеру шли мы тогда против татар. "Коли сироты всем миром вздохнут, - говорил он, Ермилка-то, - и до государя слухи дойдут. Токмо бы он ухи собе не затыкал". Помню такоже, что владыка Иона на переправе к Угличу совсем еще малому мне сказывал: "Ведай, Иване, сиротами все в государстве доржится: и кормят они и воев дают".
Иван замолчал, глубоко вздохнув. Когда же подъезжать стали к Москве, не поехал он в Кремль. Впервые ему не хотелось теперь в семью. Болела душа его, и знал он, что из близких ему не с кем говорить о своей боли душевной и томлении сердца. Ему же, еще при отъезде на Кокшенгу, ведомо было, что Авраамий гостит у игумна Данилова монастыря.
Хотел Иван ехать к нему тогда же, да не успел, и вот, возвращаясь в Москву, прежде всего хотел видеть владыку, отдохнуть душой в беседах с ним. И велел он сотнику гнать от села Напрудьского, что на пути от Сергиева монастыря, в объезд Москвы к Даниловой обители.
Не заметил Иван, как доскакали они до Кудрина и, миновав Дорогомилово, выехали на Москву-реку.
- Москву видать! - крикнул один из передовых конников, когда Иван со своим отрядом поднялся на крутую лесистую гору.
- А и впрямь видать, - радостно отозвался Илейка, - ведь мы к селу Воробьеву подъехали…
Иван взглянул сквозь поредевшие деревья у обрыва над Москвой-рекой и увидел через занесенные снегом леса такие ему знакомые золотые маковки кремлевских соборов. Сняв шапку, он истово и радостно перекрестился.
- Федотыч, - крикнул он сотнику, - останови конников, а сам гони во двор к попу Воробью! Спроси, ведает ли он, где ныне владыка Авраамий. В Даниловом али в Москву отъехал?..
Ускакал сотник, стоят в отдалении конники. Иван же в сопровождении Илейки ближе подъехал к обрыву, где не было деревьев и откуда видней ему родной Кремль с белыми стенами и стрельнями.
Солнце уж клонилось к закату, небо чуть розовело, а с противоположной стороны подымался бледный серп полумесяца, становясь все желтее и ярче.
Затопали кони, и к Ивану подскакал сотник Федотыч, а следом за ним подъехал верхом на рослом коне отец Сергий, по прозванию Воробей.
Прозвище это дано было попу весьма удачно - было в лице его и в повадках что-то воробьиное: шустрость и особая, тоже птичья, хитрость.
- Будь здрав, государь, - проговорил отец Сергий, - благослови тя господь!
Он благословил Ивана, но к своей руке не допустил:
- Руками-то навоз в хлеву убирал…
- Как в Кремле у нас? - спросил Иван.
- Живы и здравы в семье твоей, государь, а бабка твоя, государыня Софья Витовтовна, в монастырь ушла и во мнишеском чине наречена Синклитикия…
Ивана поразило это событие, но он спокойно произнес:
- На то ее и божья воля. А скажи, отче, где ныне владыка Авраамий суздальской? В Даниловом аль отъехал уже?..
- Третьеводни был у меня по велению матери твоей, государыни Марьи Ярославны, дворецкой Костянтин Иваныч, именьишко мое оглядывал. Хочет его государыня у мя купить. Так вот он сказывал, что владыка Авраамий в Москве был у государынь и отъехал к собе в Суздаль…
- Ну, Федотыч, - обратился к сотнику Иван, - в Данилов не поедем.
Погоним в Кремль… Прощай, отче!
Взяв поводья, повернул он коня к спуску на лед Москвы-реки.
- Пожди, государь. Повестую тобе еще, что великой князь тверской со княгиней своей и дщерью приехали…
Иван судорожно сжал в руках поводья, но спокойно молвил:
- Спасибо, отче. Прощай. Еду.
Не оглядываясь, он стал осторожно спускаться по крутому склону к Москве-реке.
Дома, после радостных объятий и лобзаний с матерью, братьями и гостями, Иван огляделся и заметил много перемен.
Марьюшка, которой пошел уж одиннадцатый год, вытянулась вся тоненькой жердочкой и совсем была не похожа на прежнюю маленькую девочку с оттопыренными пухлыми губками. Угловатая и длинноногая, она теперь не нравилась ему. Раньше она была веселой и общительной, а теперь все время смущается и щеки ее пылают.
Целуя свою невесту, Иван испытал такое же ощущение, как и от поцелуев отца и матери. Вспомнив об Агафьюшке, потемнел он лицом и, под предлогом усталости, пошел в покои свои вместе с Илейкой. На пороге обернулся и спросил:
- А бабунька где?
- В инокинях она ныне, - ответила Марья Ярославна. - Отдохнешь с пути, зайди к ней в Вознесенскую обитель…
Иван поклонился всем и молча пошел к себе, мельком заметив любопытный и тревожный взгляд следившей за ним Марьюшки. Казалось, она не узнавала его, так сильно теперь возмужавшего, и боялась. С неменьшим удивлением встретили Ивана Борис Александрович и княгиня его, Настасья Андреевна.
- Ну и возрастил его господь, - проговорил задумчиво Борис Александрович, - совсем мужик уж.
- А Марьюшка-то дите все еще, - жалобно отозвалась Настасья Андреевна и, взяв за руки Марью Ярославну, молвила: - Уговор-то свой мы с тобой ускорили, а она все едино еще не поспела для него… Како же быти? Мыслю яз, обвенчать-то мы их обвенчаем, а пусть она еще без него поживет…
- Истинно, - согласилась Марья Ярославна, - токмо после свадьбы-то нельзя отпустить ее к вам в Тверь. Сама ведаешь, срамно то будет: отсылку сию по обычаю инако разуметь будут…
- Не годится сие, - согласился и Борис Александрович, - не можем иттить мы против установленного от бога и от всех людей…
Настасья Андреевна, больная совсем, с желтым отекшим лицом и распухшая вся, задрожала дебелыми плечами и заплакала.
- Значит, не дожить мне и до свадьбы моей доченьки, на то яз и сроки ускорила, дабы благословить ее, сердешную.
Марьюшка, забившись в угол, смотрела большими тревожными глазами поочередно на всех, и делалось ей страшно.
- А знаешь, Настасья Андреевна, - вдруг улыбнувшись, молвила Марья Ярославна, - яз так вот решила. После пированья увезет молодую-то к собе в обитель старая государыня. Будет с ней жить Марьюшка до поры до времени. Иван же ходить туды будет, к бабке своей, и молодые-то привыкнут мало-помалу друг к другу…
Обрадовалась Настасья Андреевна, обнимать, целовать стала Марью Ярославну с любовью великой.
- Благослови тя господь, - говорила она, - умница ты, золотая моя сватьюшка! Сердце мое от камени ослободила, душеньку мне ясным солнцем осветила…
Разгладились морщины и на лице князя тверского. Отяжелел Борис Александрович, и в пятьдесят три года седина у него уж в бороде и волосах густо пошла. Теперь же словно помолодел сразу.
Только по-прежнему сидит одна в уголке девочка, тонкая, как жердочка, мигает глазами тревожными, стараясь незаметно слезы смахнуть с пушистых ресниц…
Как только Иван вошел в свои покои, к нему прибежал Данилка, ныне Данила Константинович, помощник княжого дворецкого, почти полностью заменивший стареющего отца.
Только члены семьи великого князя звали его по-прежнему - Данилушкой.
Огляделся Данилка кругом и, не видя возле государя никого, кроме Илейки, бросился к Ивану, воскликнув:
- Иванушка, государь мой!..
Он схватил протянутую ему руку и поцеловал трижды.
Иван освободил свою руку и, указав на скамью рядом, молвил:
- Садись, Данилка. Сказывай, как живешь? Гляжу, старше ты стал: усы-то куда больше моих и борода уж есть. У меня же токмо щеки обросли шерстью какой-то.
- Да ведь мне, Иванушка, восемнадцатый год, - улыбнулся Данилка и добавил: - Три недели уж, как меня оженили. Отцу вот помогаю. Государыня Софья Витовтовна службу сию мне приказала, когда уходила в обитель…
- На ком женили-то?
- Да на Лушке, молодшей сестре Дуняхи. Лет шестнадцать ей, Лушке-то…
- Ну и как? - спросил Иван.
Данилка вспыхнул и смутился.
- Живем, государь, - проговорил он, опуская глаза, - ладно живем. А что раньше-то я тобе про женитьбу баил, забудь ты ныне, - то сквернота одна у меня в мыслях была. Лушка-то вельми хороша, строга и честна…
Он еще что-то хотел дополнить, но, видимо, язык не поворачивался, чтобы тайны семейные выдавать, и он воскликнул только радостно:
- Ох, и дружно живем, государь! Дай бог всякому…
Иван смотрел молча несколько мгновений на счастливое лицо Данилки и, вдруг вздохнув, тихо спросил:
- А любил ты ее ране-то?
- Помог господь, - весь сияя, сказал Данилка. - На той, что по душе была, на ней и женили. Ей я тоже хотенным был. Говорит все ныне мне: господь-де ее молитвы услышал…
Данилка рассмеялся тихим довольным смехом.
Иван протянул руку другу своего детства и ласково, от души сказал:
- Ну дай бог, Данилушка, навек тобе сие счастье.
Когда Данилка целовал опять ему руку, потемнел уж лицом Иван и спросил вполголоса:
- А как Дарьюшка?
- Худо, - печально ответил Данилка, - постыл муж ей. Плачет она все, убивается невесть о чем…