А Бату хотел искренности и понимания. Однако он вдруг осознал, что бессилен. Ему не достучаться до этих диковинных существ. Их можно гонять в хашар, можно крутить их слабые, не привыкшие к саблям руки, прячущиеся в халатах, даже убить совсем нетрудно, как слизняка... разве что неприятно. Но что-то было ещё. Что-то ЕЩЁ. Они не признавали его и всех его людей за равных. Выше себя мнили. Почему? "Мы их мордой в блевотину - а они нас всё равно не уважают", - удивлялся он.
Это противоречило главному из того, чему их учили. Это противоречило сказаниям о ВСЕСИЛЬНОЙ ВЛАСТИ СТРАХА.
"Тьфу, Пресвятой Аллах", - перемешав известные ему верования, опешил Бату, на которого вдруг камнепадом обрушился непонятный страх - как перед злыми колдунами... Ему показалось что этот кусок дрожащего мяса видит его насквозь. "Мы у них на виду... а они непонятны... К тому же их много... Ударят вдруг - не поймём и откуда".
Отпустив покрасневший нос жертвы, он устало промямлил:
- Иди...
Как всегда, хотел преподать урок, но урок преподали ему самому. Показалось, что все окружающие монголы смеются над ним, над его проигрышем... Но Бату не был гордецом, нет. Да они и не смеялись, они пребывали в своей надменной беспечности.
"Так всё-таки МЫ покорили сартаулов, или ОНИ ПОКОРИЛИСЬ по своему хотению, нас и не спрашивая".
Бату думал об этом, считая, что ему, как будущему правителю, очень важно понять всё это. Ведь и для дальней меткой стрельбы нужны стрелы-годоли? А если их нет?
Скользя между расстеленными на траве скатертями, к нему приближался человек. Каким-то странным образом Бату знал, что тот стремится, как судьба, именно к нему - он любил такие состояния мгновения, когда чувствовал, что его догадка верна. Это были мгновения соприкосновения с Законами Неба.
Рыжие волосы незнакомца напоминали о цвете рода Борджигинов, вспомнились также восторженные жители Уйгурии. Бату, как и отец, не удостоился богоподобной меди на голове. Однако лицо пришедшего было совсем не монгольским. Подстриженная борода, которая редко встречается у татар (а на лицах монголов - более частый гость), не делала его знакомым - лицо было совсем другое, диковинное. Это было одно из тех лиц, которые в Китае высокомерно называют "обезьяньими" - одно из лиц "вечерних стран".
Бату пока не был ханом, и из-за своего возраста мало ещё привык к почтению, однако местные сартаулы буквально стелились перед ним ниц, словно пытаясь снять сопревшие в дороге гутулы. Но этот человек слегка согнулся в поясе и протянул юноше кожаную трубку, запечатанную воском с обеих сторон.
- Мутуган наказал, чтобы я передал это лишь в твои руки, тайджи...
- Мутуган?! - Коленки Бату радостно задрожали... - Я не ждал от него послания, но и табун туркменских иноходцев не обрадовал бы меня больше. Тайджи Мутуган мой анда, вторая оглобля в повозке. Чем неё тебя наградить, чужеземец?
- Об этом поговорим после, царевич, - твёрдо и несколько более независимо, чем требовал обычай, произнёс "дальняя стрела". - Мутуган передал на словах, чтобы ты прочёл это сразу, немедленно, прежде чем отпустишь меня.
Бату всмотрелся в бородатое лицо. Посланец был молод (хоть и явно старше голощёкого Бату), но зелёные, какие-то тусклые глаза его старили. Не делали зрелым, как бывает при опыте не по годам, а именно старили.
Юноша извлёк из трубки свиток, с нетерпением развернул и погрузился в уйгурскую вязь. Читать и писать царевичей учили грамотеи из Уйгурии в той же проклятой "учёной яме" - хоть в чём-то польза от мучений. Мутуган был в послании, как всегда, весел. Его румяные щёки с ямочками будто виделись и сквозь строчки.
"...был свидетелем небывалого. Джелаль-эд-Дин, пусть и с троекратным преимуществом, разбил нашего удальца Шихи-Хутага. Так твой друг Мутуган увидел алмаз, затерянный в чёрной толще однообразного камня. Ибо бесценному по редкости алмазу можно уподобить битву, проигранную нашим вечно непобедимым войском. Я не строил из себя багатура и сабелькой особо не махал. Отвратительно рисковать головой, когда многие за её сохранность отвечают такими же бесполезными приростками к туловищу, только своими. В тот день позавидовал их доле: простые нухуры могут распоряжаться временем смерти. Воистину у нас, чингисидов, отняли самое важное, не спросив и желания. Сартаульский Сулейман сказал: "Миг смерти лучше мига рождения, как живой пёс лучше мёртвого льва".
Однако хан Темуджин предпочитает псов даже львам живым - даром что он любит делать мёртвыми вторых для размножения первых, испуганную преданность ценит выше львиного самоуправства. Вот что я подумал тогда: можно ли совместить львиный ум и слепую верность пса? Это я и сказал великому деду. (Мы встретились. Да, удостоился).
"Ты управляешь при помощи страха, - сказал я ему ещё, - страх плодит своё подобие - трусов. Как же в такой отаре вырастут "гордые повелители народов"?" Я был зол, потому что кешиктены казнили десять моих людей, отступивших без повеления, но там не слышно приказаний. Каков же был их выбор? Лёгкая гибель от своих взамен тяжёлой - от чужих? В таком случае правы бежавшие самовольно... Джелаль-эд-Дин аккуратно снял с наших пленных псов (тех, кто не бежал) их живые непришитые шкуры, чтобы некого было сравнивать с ним - со львом, уже наполовину мёртвым. Я их видел потом, ещё шевелившихся, я приказал их добить, брезгливо отвернувшись, за что мне стыдно. Они умирали очень старыми - эти юноши, - но кричали о матери, а не о хане.
Но Темуджина разве поймёшь - он рассмеялся и даже похвалил меня за дерзость: "Как ни пугай - тигра не запугаешь, как ни хвали шакала - в тигра не превратишь. Пуганые шакалы способны гнать даже чужого льва. Или хочешь, чтобы сильные рвали друг друга, а слабые грызли их тела? Этого хочешь, Мутуган? Так и было в землях шаха Мухаммеда до нашего прихода".
Написанное послание было более кратким, но Бату видел не потускневшие строчки на пергаменте - перед ним стоял его друг и рассказывал, всё как при встрече... Бату отчётливо видел, с каким выражением воображаемый Мутуган произносит ту фразу или другую. Иногда демонстрирует что-то вроде растерянности мелкого плута, которого поймали на краже лепёшки, как у того глаза бегают, а потом вдруг лицо друга становиться жёстким и страдающим.
Эх, анда, анда... За каждого своего нухура снимет с себя последнее - он такой. Сам, наверное, подбирал, учил, радовался как ребёнок успехам любого агтачи и тележника... И вот целый десяток... между делом... р-раз... и задавили тетивой, каково ему было...
Ходил, наверное, хоронить... зубами скрипел, долго утопал глазами в погребальном огне (или зарыли как преступников?), слёзы ярости сушил... А тут на тебе: "Непуганые шакалы грызут своих, пуганые - чужих". Как он, наверное, любил в этот момент их мудрого дедушку.
"...Великий говорит: "Дурное липнет само, а мудрое, подобно огню, не удержишь". "Учёная яма" - вещь вполне прилипчивая и на огонь мало похожая, тебе ли не согласиться? Хан Темуджин расспрашивал меня о нашем тамошнем житье-бытье. "Полезно ли было? Как наставники?" Я же, памятуя, что "мудрое не удержишь", ничего ему не сказал. Так что пусть уж всё останется там у ребят как есть - добро, что не хуже".
Далее шли шуточные юролы общим друзьям, пожелание непутёвому Орду, чтобы тот почаще "ходил вниз ногами"... и далее в том же духе.
Забыв о ждущем в сторонке человеке, Бату держал Мутуганово послание в руках и как бы рядом с другом стоял. Они были вместе, а значит, - весёлыми и сильными. Те трудности, которые ожидали Бату на Иртыше, казались теперь азартной игрой под ясным солнышком. Но время настало - он вернулся из грёз в шумный абрикосовый сад, где его нухуры пьяными голосами выводили разухабистые песни и издевались над перепуганными магометанами.
- Как тебя зовут, добрый вестник? Здоровы ли твои родители? Что желаешь в награду, - вполне искренне стал задавать ритуальные вопросы царевич.
- Меня зовут Боэмунд, я из города Безье, это очень далеко. Родители мои не больны, спасибо, ибо освобождение из сетей телесных - наилучшее из лекарств. В награду желаю присоединиться к ним быстрее, - ответил гонец.
- Что у тебя за горе, Бамут, я не знаю. Чем могу, помогу, - растерялся Бату, - но за добрую весть не помогают встрече с родными, ушедшими в Страну Духов.
- Ты наверняка мне поможешь по вашему обычаю, благородный тайджи. Ведь я принёс тебе не радостную, а чёрную весть.
Предчувствие ожгло Бату бичом:
- Говори!
- Твой анда Мутуган, послание которого ты читал сейчас, погиб при взятии крепости Балтан. Он сказал мне до того: "Если что со мной случится, пусть мой анда, читая послание, видит меня живым", - посланец промедлил мгновение, - а на следующий день его убили...
- Да, - прошептал царевич, ещё не осознавая до конца смысла этого известия, - значит... всё-таки... мигом смерти распорядилась судьба, а не хан. Он хотел такого...
- Стрела, пущенная ручной баллистой издалека, - добавил Боэмунд, - при таком не наказывают телохранителей. За что? Он мечтал погибнуть именно так: чтобы никого не наказали.
- Ты думаешь, он мечтал о погибели? - Просто чтобы что-то сказать, не молчать... Шевелиться не хотелось, вообще ничего не хотелось. "Один, навсегда один".
Из далёкого мира еле слышно долетали бессмысленные слова: