У князя задрожали руки... Ага, Не чаял, что так обернётся. На этот раз Олег не спешил, боясь резкими движениями расположение хана вспугнуть, как дичь, к которой крадёшься. Уже почти у порога услышал:
- Кромолу зачнёшь ковать, стойно галицкому Данилу, - пожалеешь.
Олег замер от этого голоса. И тут как нечто вовсе не значимое прозвучало:
- Тебя ждут у входа, чтобы проводить к нойону по имени Даритай. Там ты найдёшь свою молодость. Если вместе с ней найдёшь ещё и счастье - возьми его от меня в подарок. И передай Даритаю - моя воля, чтобы отдал он то, что ему и так не принадлежит. Иди.
Олег стал растерянно отползать к порогу. Почему-то от этих слов его бросило в мелкую дрожь. Только одно могло воскресить его молодость, но это невозможно.
И навалился на него чёрный плащ тоски, ибо, что бы ни имел в виду мрачный шутник хан - всё было только мираж, мираж. Он не стал переспрашивать, уточнять, знал - тупая, наперекор всему, надежда скрутит его в узел, а потом - раздавит разочарование. И всего этого уже не избежать.
Да, что ни говори, всё-таки диавол - этот "добрый" хан.
От небрежных слов повелителя то, о чём Олег приказал себе не вспоминать никогда, вырвалось, как долго сдерживаемая запрудой вода каракорумского фонтана. И родная Старая Рязань, которой нет уже на свете (ведь город отстроили совсем в другом месте, а на прежнем, говорят, даже тела по сей день не убраны). И его скромные хоромы, и конюх-мордвин с заботливым, истыканным оспой лицом, и... И даже не молодость, а юность, сожжённая песками безбрежного, как вечность, восхода.
А самое главное - ОНА...
Годы развернули коней - стремительно метнулись назад, в прошлое.
Даритай и Боэмунд. Кечи-Сарай. 1256 год
- Видишь ли... всё встаёт на свои места, если допустить, что и сам Бату считал, что он живой мешает тому делу, за которое боролся всю жизнь, - освобождению от опеки Каракорума. Хорошо всё свалить на нетерпимость мусульман Булгара и Сарая, подвластных Бату, но где же она раньше-то была? Пряталась в мелком шипенье?
- Это верно, Бамут, - согласился Даритай. - Я понимаю здешних людей. Тут и без нетерпимости голову сломаешь. Попробуй-ка останься в стороне, когда пару лет назад халиф Багдада объявил против монголов священный джихад. И все знающие понимали - дело не в монголах. Монголы - это ширма. Мог ли халиф и дальше наблюдать, как христиане-несториане всё больше и больше становятся хозяевами востока империи.
- Ты и такое понял... - удивился Боэмунд.
- Сколько ни утверждай, что все веры "одинаково любимы", но Мунке вырос в семье христианки... - продолжил хозяин. - А недавно случилось самое страшное: волхвы Креста уговорили его огласить "жёлтый крестовый поход" на Багдад в ответ на джихад халифа. А куда бы он делся? Тогда от него сюда, в Кечи-Сарай, послание пришло, странное такое послание.
- Наверное, уверял, что не на земли Бату с походом идёт, а только на Багдад. Бедный Мунке, каково ему пришлось, - без иронии вздохнул Боэмунд.
А каково Бату? Дружба дружбой, клятвы верности в те же тороки на запасного коня, но: мусульмане в городах по Итилю требуют у своего хана порвать с Каракорумом, поддержать Багдад против христиан, снова сверкающих саблями.
Бату всю жизнь хотел освободить своих подданных от ярма империи. Вот он, случай! Поддержи ислам, халифа - и освобождай. Чего же ты ждёшь? Но кривая палка прямой тени не даёт.
Прежде в Каракоруме клубились враги: убийца отца великий дед Чингис, наследники дедовой свирепости - Джагатай и Гуюк. Мунке - дело другое. Ведь он великодушен и справедлив, не чета выродку Гуюку. Он лучше халифа, Бату всем сердцем на его стороне. И потом - белоголовые первыми объявили джихад.
Но что же делать с его урусутскими друзьями, с джурдженями, с выходцами из Вечерних стран? С теми монголами, которые остались верны вере отцов, верны Тенгри и Этуген?
Пожертвовать ими всеми ради халифа? Братец Берке, похоже, готов на такое.
Как бы хан ни поступил - это стало бы обманом доверившегося, - обманом той главной веры, которой Бату следовал всю жизнь.
- Брат мой, как же случилось, что жизнью своей ты укреплял ненавистное, и только смертью можно достичь желаемого, - говорил ему запутавшийся Берке. Он тоже не мог бороться с друзьями своего брата, пока тот был жив, - этим бы он его предал.
А улемы нагнетали: пора сделать выбор - Аллах или узы родства.
- А отрава во время пира?
- Баурчи под строгим наблюдением, все яства вкушают сами, прежде чем подать, - пояснил Даритай очевидное.
- Но, может, всё-таки?
- Нет, не может...
- Никто не смог бы прорвать сеть моей охраны, - задумался Даритай, - даже если бы подкупили одного, этот один под наблюдением остальных. Ты же знаешь мою охрану?
Впрочем, всех тургаудов той смены уже пристрастно допросили... так, как умеют допрашивать монголы.
- Остаётся только колдовство, - перебрав, что можно, развёл руками Боэмунд и вдруг, насупившись, медленно проговорил: - Да, именно колдовство.
Друзья переглянулись. Оба знали, что именно они подразумевают под этим словом. После долгого суеверного молчания Даритай вкрадчиво прошелестел:
- Я знал только одного человека, способного на такое. Но его уже нет в живых.
Оба, конечно, поняли, о ком речь.
- Но, - встрепенулся Боэмунд, - по здравом размышлении, разве он такой один на свете? Впрочем, - вздохнул он мгновением позже, - и Маркуз бы не справился тут.
- Можно заколдовать одного, но... столько человек охраны?
"Одного, одного", - крутилось в голове Боэмунда, и вдруг - как прожгло.
Он пристально взглянул на соратника, потом медленно, вкрадчиво, с бьющимся сердцем произнёс:
- Всё, что я скажу, конечно, глупости. Но поведай, друг мой, тем утром у тебя были причины для ненависти к Бату?
Даритай уставился на Боэмунда сначала недоумённо, потом его голос задрожал от обиды, удивления, растерянности. Таким его не видел никто...
- Значит, ты думаешь, что... что я бы... - сбивчиво забормотал он. - Но как ты... - Он стал багроветь. - Даже Берке, даже он не взял меня на подозрение... Может, позовёшь палачей с железом? Давай, давай... - Губы Даритая стали жёсткими.
Боэмунд мягко положил руку на плечо:
- Успокойся. Тут дело даже не в том, что я тебе верю, как себе, тут в другом дело. Ваши разговоры с ханом не слышны, но они - видны. Как бы ты мог, убив хана, выйти незамеченным своими же людьми? Но, но всё-таки припомни, не пробежала ли между вами тень... накануне?
Стало слышно, как в цветное стекло бьётся мотылёк.
- Нет, Боэмунд, не тень, чёрная туча, - неохотно признался Даритай после тяжёлого молчания. - Но об этом не расскажешь в трёх словах.
- Так расскажи в ста словах, - мягко нажал Боэмунд.
- Придётся начать очень издалека, - смутился начальник охраны и лучшей в войске сотни, - но... зачем тебе? Ладно, хватит изображать удивление. Её ненаглядный князь Олег не погиб тогда, а прозябал в заложниках у Гуюка. Вот ты слушал мою боль, а ни одной ресницей не пошевелил, змей. А ведь знал, что Олег - жив.
- Что жив - знал, ну и что? Мне важен сейчас твой душевный порыв, не прерванный ничем. Продолжай.
- Так вот Евдокия теперь с ним, в Новой Рязани. А он - рязанский князь, ибо получил от Бату грамоту на княжение вместо Ингваря. Неужто и это не знал?
- Знал... про князя, но не про Евдокию твою. Погоди-погоди, дай теперь угадать. Стало быть, Мунке-хан после гибели Гуюка отпустил его заложников, в том числе - Олега. Он явился к Бату... и тот пожаловал ему рязанское княжение. А чтобы обеспечить полное верноподданство, хан подарил ему счастье... Да, это очень в духе нашего повелителя. Вернул жену, которую тот считал погибшей. Долго ли? Просто приказав тебе отдать невольницу, слишком для тебя роскошную. Получается, ты был сундуком, в котором спрятали жемчужину... - Во взгляде Боэмунда промелькнула не обидная жалость, он вздохнул: - И про благоговение твоё перед ней Бату тоже наверняка знал. Вот и не забирал её у тебя. До поры до времени.
Даритай затрясся мелкой дрожью.
- Да, Бамут. Ты всё рассказал так ясно, как и я этого не видел. Пришли нухуры в сопровождении коназа Олега и передали мне приказ: её... вывести. - Даритай чуть ли не всхлипнул. - Понимаешь, тут ещё так совпало, что стала она за последний месяц оттаивать, замечать меня стала как-то по-особенному. И ещё... появилась эта самая улыбка вполгубы. Голова после той улыбки совсем у меня загудела. А надежда как дрофа, бредущая в силки - только бы не спугнуть, и вдруг... Видел бы ты их встречу.
- Лишилась чувств твоя звезда...
- Если бы. Увидела его... и спокойно так говорит: "Ну вот, наконец-то, а я уж заждалась". А я смотрю, она на ступеньке на одной ноге стоит, а вторая как была на весу (чтобы ниже спуститься), так и замерла.
- А он?
- Ну, просветлел весь. Стоит, молчит. Тут его сопровождающий нухур тронул за плечо: проснись, мол. И мне с нажимом говорит: "Даритай, тебе повеление хана Бату. Невольницу эту отдать князю немедленно. Завтра получишь из казны за неё, как за урусутскую княжну".
- И...
- И тут она подошла к Олегу, тихо, медленно. Они взялись за руки... как слепые, как дети. И пошли от дверей моего дома,- мрачно закончил Даритай. - А я стоял как побитый пёс... Она не оглянулась даже... в мою сторону не взглянула. Будто я и всё, что со мною было, - просто чёрный морок.