Олег всё-таки попытался начать "за здравие", но сорвался "на упокой". Если бы ему не сказали в Каракоруме, что он едет домой, может быть... Но теперь нет, больше не будет пресмыкаться. Он не хочет возвратиться домой тем, раздавленным, распростёртым: эта маска осталась там, далеко. Снова её нацепи - не снимешь. Это тебе не "хари" скоморохов, тут всё без смеха. Он не хотел везти домой это отринутое холопство. Привезёшь, а оно как "мор прыщем" пойдёт гулять и по родной земле.
- Мунке велик и справедлив. Всякая вера в Господа - магометанская ли, другая - "дорога для него, будто собственный палец" - он любит говорить такое... - Голос горемыки прокатился по мягкой юрте, словно у неё были каменные своды - глухо и величественно, потусторонне.
- Но... - подсказал продолжение Бату, уловив, что Олег ещё и сам не знает, высказать возражения вслух или нет, но интонация выдала его - не удержался. Бату очень хотел, чтобы князь не удержался, от этого зависело - поможет он ему или нет. Трусы и лизоблюды Бату не нужны, он не Гуюк.
Впрочем, они никому не нужны, а их всегда - полны тороки.
- Но... - повторил за ханом заложник. "Прыгнуть в этот омут или не прыгнуть", - плясал вопрос в глазах, устало глядящих из-под выцветших бровей. И он "прыгнул". - Господу угодна только одна вера. Остальные - ереси... Поддерживать всех - стало быть, не бороться за свою.
Олег решился - и поток слов полился, будто лавина, сметающая мимоходом и тоску по близкому дому:
- Пальцы на руке всегда меж собой согласны, но нельзя одновременно верить в то, что Мессия - Бог, и в то, что он Пророк, и в то, что он Бодисатва (как это делают служители Будды). Отрежь чужой палец, пришей... Всё одно загниёт как труп, - князь вздохнул, - потому и трупы кругом.
- Ого, - разочаровался Бату, такое он слышал не раз, - и, разумеется, Господу угодна именно твоя вера, мелькитская. Откуда такое знаешь? Не забудь, что "неисповедимы Его пути ".
Однако Олег сумел удивить хана, сказал не то, что от него ожидали.
- Раньше, когда юнцом был, думал и такое, грешным делом. А ныне, ныне уж и не знаю, кто ближе к Богу. Ежели Он есмь Любовь, так и все далеки. - В глазах заложника на миг проклюнулся испуг, как мордочка щенка, которого топят, и пропал. Совсем пропал.
- Ну, а если неизвестно, так и правильно делает Великий Хан, что все церкви поддерживает. Разве не так? А как бы поступил ты?
В Олеге-заложнике, кажется, стал просыпаться Олег-правитель... "Нет, пока не правитель. Пока - простой книгочей", - осадил себя Бату, но взглянул на собеседника внимательнее. Превосходство во взгляде хана растаяло...
- Какая вера правильная, в бдениях души и ума постигается. Затем и молятся, чтобы от Господа ответ получить. А церковь, всякая церковь, мешает тому. Хочет она, каждая, чтобы от неё самой, не от Господа... Как указ об их поддержке понимать должно? Токмо так: "Не важно, каким манером ты молишься, - важно, чтобы своей головой не молился, токмо чужой, той, которая за хана молебен творит".
"Ого", - князь растормошил самое больное место. Оставалось понять - взялся за него как лекарь или как бунтарь.
- Слова твои - пустая дерзкая хула, если не объяснишь, чем такие указы Великому Хану вредят.
- Чего проще? Каждый верующий (всё равно какой), коли думать приучен, обязательно помыслит: власть хана не от Бога, ежели он и еретикам, и нам одинаково мирволит. Она, власть-то, - лишь испытание Божие. Она - не голова, токмо меч, который следует из рук неверных перехватить. Что поощряет справедливый Мунке? Проповеди того, что людей Ясы, Тенгри и Мизира нужно крестить или же обратить в Магометову веру... или ещё в какую. Не крамола ли сие?
Олег так разошёлся, что забыл, где находится. Или не забыл? Может, пользуется случаем без даров и долгих подползаний донести свою правду до ушей повелителя? Доведётся ли ещё?
Нет, он не книгочей. Он уже сейчас - князь. И готов быть задавлен, отравлен тут же, ежели его не услышат. Если бы из тёплого благополучного дома сюда за грамотой на княжение приехал, так лебезил бы и пугался, как разбуженный в норе барсук. А он привык, что жизнь кончена, и не успел ещё стать от сытости (и оттого, что за семью в ответе) осторожным, стать обычным заботливым трусом.
- Будет хан Мунке все церкви ровно поощрять, как и делает он, - растащат эти самые церкви державу по кускам. - Чего и соединять было Чингису? Ещё сказать? Хулу на православие под страхом смерти произнести нельзя, так ли? А намаз магометанский, а споры меж священниками в ставке - чем не хула? Стало быть, можно... только не от своей вольной головы. А головы сии - как раз те, какие бы державу от развала спасали. А ещё сказать: Ясу твои нукеры почитают, разве сие не хула на Православие? Так что же? Самого себя казнить надобно? И вовсе несуразица... Ещё сказать?
"Ого, - подумал Бату, - Мунке бы сюда, чтоб послушал".
- Твои слова - будто стрелы отравленные, хорошо говоришь, - засмеялся хан глазами. - А что бы ты сам делал на месте Мунке? Легко прорехи замечать, сшивать их куда тяжелее.
По тому, с какой готовностью князь выпалил ответ, было понятно: давно он обдуман.
- Мунке - ВСЕ церкви поддерживает, с клира податей не берёт. А я бы так, наоборот, НИКОГО не поддерживал. Однако же и не гонял бы иноверцев, как наши урусутские иереи - от гонений-то чёрный народ страдает, а этим - что с гуся. Наложил бы я на церквы (любые) двойную, тройную подать - это полдела. А сверх того кинул бы клич: "Покайтесь, Господь дал нам душу для трудов и дум, не для псалмов слепого мычания, а благодать - она не зерно в амбаре. Ежели грешен - бормочи не бормочи, расплата гряде".
- Ты не любишь попов, князь, а сам говоришь как они, - остановил Бату поток красноречия. - Кто заставляет людей думать, ими ненавидим будет. Думать - нет хуже пытки для человека простого. Псалмы - не те, так другие - будут всегда: такое не изменишь.
- Значит, рабы, опять рабы - Олег, кажется, и вовсе позабыл, с кем говорит.
- Не тот богол, кто под кнутом, а тот богол, кто делает не предназначенное Небом. И хан может быть рабом, если он не хан внутри. Аты смелый, коназ... берикелля. - Похвала получилась несколько снисходительной.
Всё-таки Бату слегка разочаровался: то, что вещал этот страстотерпец - обычное марево разумных, но одиноких людей. Те, в кого Небо вдохнуло страсть, хочет, чтобы и окружающие тоже доросли до таких высей. И что же это будет? Земля взорвётся, как горшок с джурдженьским огнём. Но пусть книгочеи думают о таком, он - хан. Для него важно другое. Куда бы ни качнулась в очередной раз мелькитская церковь, этот князь не будет слепо преклоняться перед их патриархом. Чем больше у власти людей, для кого румийский патриарх не помазанник Божий, а заблудший фарисей, тем лучше.
Бату поморщился. Здешние попы в который уж раз изменяют себе. Тогда, во время большой войны, они позорно бежали из городов, оставляя свою паству на поругание воинам врага - его, Бату, воинам. Даже владимирский епископ Макарий - вроде не такой, как другие, а что предложил доверившимся ему людям взамен позорного бегства? Бесполезную смерть в огне, а что с неё толку? Они обзывали Батыево воинство "зловещими гогами и магогами", клеймили пришедшими из ада "тартарами" (будто не носила половина его нухуров нательные кресты), и чем же всё кончилось?
Как только выяснилось, что их, черноризых, не тронут - мелькитские попы стали подобострастно служить молебны за победителей, налегая на то, что "всяка власть от Бога". Зачем и против кого тогда оружные дружины, которые они благословляли на рать? Благословляли, прежде чем самим покинуть опасное место? Одни из них восторженно лизали сапоги Гуюку, когда тот прикармливал их в Каракоруме, вызвав для договора о совместном с урусутами походе против Папы... А другие - меньшинство - в ту же грозную пору увивались вокруг латынов.
Хан шумно вдохнул пропитанный курениями воздух, медленно, как урусуты "намоленную благодать", выдохнул обратно. В который раз почувствовал обиду. Почему же онг Бату, пришлый завоеватель, "моавитянин", "божий бич" изворачивался, как мог, чтобы уберечь их паству от страшной войны с Европой (которая должна была разразиться опять-таки на урусутских землях). А их церковные пастыри в этой будущей войне (на стороне одних еретиков-несториан против других еретиков-латынов) узрели одно лишь благолепие.
А всё просто: ему, коварному хану, нужны живые подданные, а им - служителям истины - живая вера (и "леготы" монастырские). Если всё вокруг от войны пострадает, так им даже лучше. Сами-то, укрывшись за охранными пайдзами, всяко уцелеют, как Нух в ковчеге. Ежели мир кругом, земля не кажется "юдолью горя и слёз". Отчего на Небо тогда бежать?
Есть другой конец у палки: здешняя мирская власть ослабнет, чем для них не благодать? Каган Гуюк десять шкур через откупщиков с мирян снимал, так даже и радовались. Такое тут бывало и раньше - до них, монголов. Заставил как-то Бату своих слухачей в здешние давние "летописцы" заглянуть. При их чтении возникло такое чувство, будто книжники мелькитские (все из мнихов) только тогда разор городов осуждали, когда вместе с мирянами их самих щекотали. А иначе будто и разора нет - так, дела семейные.
Бату решился, не стал изводить Олега сомнениями. Тихо оповестил:
- Даю тебе грамоту на Рязань, но с условием. Не позволяй у себя усердствовать ни тем, кто под латына клонит, ни тем, кто с несторианами на стремени коротком. Отныне - я твоя защита. Я, - повысил он голос, - не сын мой, Сартак. Понял ли? Он молод, авось изменится. Как мне тут говорил, так и правь народом своим.