Драгуны рубили плашмя, а при малейшем сопротивлении - остриями сабель. Оратора, видел Александр, стянули с уличной тумбы с перешибленным прикладами горлом. Раздались поначалу холостые пушечные залпы. Начальник артиллерии Гинах и драгунский капитан Форестье хотели обойтись без крови. (Они будут расстреляны после версальского процесса.) Затем по манифестантам ударила прицельная картечь.
Герцена, едва увернувшегося из-под копыт лошади, выхватил из толпы молодой литейщик, знавший его по республиканским митингам.
- Все пропало! - прокричал он. - Пока не перекрыли путь, уходите! - И сам скрылся в боковом переулке.
Уцелевшие к вечеру вернулись на баррикады.
Однако если бы даже эта "процессия растерянности" и завершилась иначе, то что же дальше? Все та же величественная нерасторопность лидера республиканцев Ледрю-Роллена и бурная безнамеренность маленького человека с бравурными жестами - социалиста Блана. Уже сейчас Герцен слишком знает их, чтобы чего-то ожидать от их деятельности. Тесное же личное его знакомство с ними впереди - в Лондоне 1850 года, в среде бежавших туда лидеров разгромленной французской революции.
Между тем на площадях и в фабричных районах продолжались бои. Особенно упорное сопротивление гвардии было оказано в пригороде Сент-Антуане. Работницы там заняли чулочную фабрику и вывесили красное знамя. Их расстреляли из пушек.
Уличная сценка: очень юный гвардеец, почти мальчик, с воспаленными глазами пытался пожинать лавры среди обступивших его знакомых, видимо, возле своего дома. "О н и тоже хорошо… хорошо дрались, - говорил он. - Но и мы заплатили! Сколько их падало… Я сам до дула всадил штык пяти или шести человекам - попомнят!" Он казался пьяным и одичённым кровью. Женщины были бледны и молчали; одобрительно сплюнул дворник. Мальчишка с надеждой, безумно выкатив глаза, смотрел на одобрявшего. Все скорбно разошлись. Юный гвардеец был лет пятнадцати - чрезвычайно "пластичный" возраст. Мальчишка, из которого сделали убийцу…
Герцен молча уклонился от его взгляда и отправился дальше, к Елисейским полям, где он должен был принять участие в митинге. Как вдруг раздался крик из респектабельной подворотни:
- Не пропускайте его, я видел его с мятежниками!
Подоспевшие дворники повели его в комиссариат полиции. Что могло окончиться расстрелом…
Чиновник полиции был крайне насторожен и запросил о нем сведения в русском посольстве. Посоветовал впредь избегать выходить из квартиры.
Дома его ждал обыск. Натали была крайне нервна. И говорила обыскивающим с ненужным вызовом:
- У меня вот там есть несколько занимательных бумаг, пройдемте! - Протянула им хозяйственные счета. Губы ее дрожали.
Те с самым серьезным видом ознакомились со счетами.
Наконец ушли.
Немало обысков пережили Александр и Натали, сразу повеяло прежним…
В их квартире собрались затем русские друзья, живущие в том же доме. Обсуждали происшедшее. Как вдруг встревоженно прислушались: что это?! Был слышен барабанный бой, и вдали раздавались размеренные залпы.
Это расстреливали…
В последующие дни станет известно, что войска республиканской Франции высадились десантом в Италии для подавления Римской республики, завязались бои. В самом же Париже были расстреляны одиннадцать тысяч повстанцев.
Но и тогда, во время гремевших день за днем залпов, ощущались и угадывались размеры катастрофы…
Русские жильцы дома сгрудились у Герценов. Заходилась рыданиями Елена, и билась головой о стену Наташенька. "Генерал" полдня держал ее голову у себя на коленях. У всех были зеленые лица…
Расстрелы продолжались три дня. Мерная канонада и ружейные залпы… "За такие минуты ненавидят, помнят их всю жизнь!" - звучало в такт выстрелам в мозгу у Александра.
Глава девятая
Мы не увидимся
Потянулись месяцы без смысла, без окраски.
Вдруг тяжело занемог Тургенев. В Париже была холера. Вспыхнула в тысячных скоплениях арестантов и ссылаемых - город очищали от возможных повстанцев. Началось же это у Ивана Сергеевича так: он вошел осунувшийся, ему нездоровилось. Натали посоветовала ему немедленно выпить побольше содовой воды с вином, ее пили все для профилактики.
- Поздно, - сказал он, - я конченый человек. У меня - она самая!
Герцен отправил семью за город. (Натали и детям нужно было переменить обстановку, сам же он должен был оставаться в городе и видеть дальнейшее, быть свидетелем.) И, оставшись с ним вдвоем, десять дней ухаживал за Иваном Сергеевичем.
Порой у Александра возникала мысль: пусть и у меня то же! Но знал почему-то угрюмо и уверенно, что это еще не та его чаша - которую до дна… Постепенно Тургеневу становилось лучше.
Ему порой казалось в бреду, что он пишет письмо к Полин. "Сударыня! Будьте здоровы, будьте вполне здоровы. "Как бы то ни было" - как говорит ваш муж".
Наконец больной поднялся на ноги.
Маменька Варвара Петровна настойчиво звала его обратно, по своему обыкновению применив крутые меры - не высылала ему денег. За последние месяцы им было получено единственно триста рублей от редакции "Отечественных записок", Иван Сергеевич обмолвился, что они спасли его от голода. Он горд и скрывает безденежье. Окончательно теперь поссорился в письмах с матерью. Решил же он вернуться потому, что его место на родине, он не смог бы писать здесь.
Наконец он выехал пароходом из Штеттина в Россию.
И застал: дочь Поля (удивительно - то же имя, что у Полин, родилась же она за год до встречи с т о й в Петербурге на концерте) глядит забитой зверушкой. Да уж ее и бьют. Варвара Петровна устраивает представления для дворни: "Вглядитесь хорошенько: на кого похожа эта барышня? (Все смущенно молчат.) Как, вы не видите сходства, ведь у нее вылитое лицо нашего сына!" Малышка таскает на конюшню ведра едва ли не выше себя ростом… Он дал себе слово сделать все дл" ее воспитания.
Москвичи и питерцы нашли, что он переменился, и волосы у него наполовину поседели. Хотя ему тридцать с небольшим.
После опубликования в 1852 году статьи на смерть Гоголя (припомнены были и "Записки охотника") он был выслан в Спасское и заперт там безвыездно, без объявления срока. Основной же причиной высылки друга была та, сформулировал для себя Герцен, что от вернувшихся после Парижа 48-го года "пахло баррикадами".
Другая перспектива по приезде была бы у него самого. "Чрезвычайно дурной тон его поведения" был известен в посольстве: он оглашал свои политические убеждения во многочисленных выступлениях на митингах, и в течение долгих месяцев парижских уличных боев в его квартире находили стол и убежище десятки сменяющих друг друга повстанцев. Его мать помогала баррикадистам и деньгами. На ее дом и поместье в России уже был наложен арест.
Приближалась осень. Зиму в Париже всегда ждут как величайшего бедствия: завоет сырой ветер, и будет мести поземка, еще нестерпимей будет в стылых ночлежках бездомным…
Собирался уезжать также и Анненков. И колебался: не эмигрировать ли и ему из нешуточной, что ни говори, опасности вернуться? Вспоминал, как в том и этом бывал неосторожен. Но все же меньше, чем Александр. Действительность ставила жестокие вопросы…
Собирались уезжать и Тучковы, они уже задержались сверх благоразумия. Покуда тосковали и мечтали с ними на родном языке…
Отправились вскоре и Тучковы.
Он передал с ними письмо к московским друзьям: никогда еще, ни в какое время они не были ему нужнее, но они не увидятся! Именно в эту пору, в марте 49-го, он решил не возвращаться.
…Формальный отказ от подданства состоится через полтора года в Ницце, во время визита к нему в дом русского консула, который огласил приказ, предписывающий ему ускорить возвращение Герцена, "не принимая от него никаких причин, которые могли бы замедлить его отъезд, и не давая ему ни в коем случае отсрочки".
Герцен знал от Сазонова о процедуре зачтения такого приказа: ты должен при этом встать, выражая почтение к монаршей воле, - и так почему-то и поступаешь, хотя знаешь, что в случае возвращения на родину ты заранее осужден, лишен прав состояния и вернуться должен - для Петропавловки. Герцен плотнее уселся в кресле!
Так вот, он отказывается ехать. Да как же? - был испуган консул. "Имущество моей семьи в России заранее секвестировано, и это не спрашивая, возвращаемся ли мы. Как бы вы после этого поступили, находясь в здравом рассудке?" - ответил Александр. Консул покраснел…
Дальше он просил Герцена сослаться в своем объяснительном письме на здоровье, опасаясь последствий лично для себя. Герцен отказал ему в такой "милости".
Он обдумал все это, вплоть до деталей поведения, теперь, в разгромленном Париже. Его душили гнев и тоска последних месяцев, он задыхался. Некоторое облегчение наступило лишь после того, как он окончательно решился и написал москвичам о своем выборе.
Единственно возможное решение! И все же прийти к нему было - как сорваться с крутизны…
Горечь и печаль наступили вслед за тем. Все было ясно и непреложно для его разума, но болезненно для души - оставалось заглушать доводами рассудка.
Доводы были те, что "Париж и Рим выпроваживали, но и родина не ждала"… Подавлены были войсками Николая I и Турции молдо-валлахи и Австрией - западные славяне. Ясно, каково отзовется этот разгул насилия на внутренней жизни России.
Но и Запад не был приветливее.